Каждый сибиряк знает что он сибиряк а значит он обладает
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Реки
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Евгений Гришковец. Реки
Необходимо сказать несколько слов об авторе. Автор не сообщил своего имени, фамилии, и не указал, откуда именно он родом, и где живет теперь. Не известно, чем он занимается, кто он по своему образованию, и какова его профессия. О том, сколько ему лет, тоже можно только догадываться. Известно только, что автор был намерен написать весьма объемное произведение, а представил совсем небольшую повесть. Он попросил сообщить, что сам удивился тому, что объем произведения оказался таким небольшим. В связи с этим он сказал: «Так, наверное, даже и лучше». Никак не могу прокомментировать эти слова.
Я только однажды видел медведя не в зоопарке. Только один раз в жизни. Хотя я родился и первые свои тридцать с небольшим лет прожил в Сибири. В Сибири, где когда-то родился и умер мой прадед, где родился и умер мой дед, где родился мой отец. А я уехал из Сибири. Уехал далеко и, наверное, без сожаления.
Я родился и вырос в городе, который не могу ощущать ни как большой, ни как маленький. Я не могу понять его размеров. Когда-то он казался мне непостижимо большим, а когда я бежал из него, он был удушливо тесен. А теперь, когда я приезжаю, ре..е..дко — редко, приезжаю в мой родной город, я уже не понимаю, какой он. Он большой или маленький для тех, кто живет в нем. А я-то уехал. Уехал, и теперь уже не пойму. Никогда.
Не пойму потому, что не знаю какого-то понятийного механизма, а самое главное не знаю, что, собственно, мне нужно понять. Что?!
Отчего, когда я где-то далеко-далеко от города, где я родился и вырос, и даже далеко от Родины, захожу в какую-нибудь, я не знаю… Представляете, жара, самый конец июля. Юг. И даже не наш юг, а вообще Юг. В сухой траве стрекочут кузнечики, и все звенит от неподвижной жары. В небе ни облачка, горизонт совсем белый и знойный, а вы при этом осматриваете какую-то достопримечательность, какую-то важную для всех руину. Гид подробно описывает историческую значимость того места, где вы находитесь, а кто-то из группы таких же, как вы, любознательных людей, одетых в светлые шорты, задает какие-то уточняющие вопросы, чтобы показать свою осведомленность. У вас уже белеет в глазах, но вдруг гид увлекает вас и всех остальных дальше, и вы входите в какой-то грот или гробницу, и на вас падает темная прохлада, кажущаяся даже какой-то влажной, но влажной не в плохом, а в спасительно-нежном смысле…
Почему в этот момент вспоминается то, как я, запыхавшийся и разгоряченный игрой, забегал с летнего, знойного и пыльного двора в подъезд моего дома. Моего дома… там, в том городе, откуда я уехал. И мне уже не важно, что говорит гид, и не важно, что я где-то в таком месте, про которое читали все еще в школьных учебниках истории. Прохлада и все…
Прохлада такая же, как в старой, еще сталинской постройки библиотеке или кассовом зале кинотеатра, куда я забегал с друзьями, выскочив из раскаленного автобуса. Мы бежали через жаркую площадь перед кинотеатром и врывались в прохладный кассовый зал…
Почему вспоминается кинотеатр? Типовой кинотеатр, которых так много, которые есть в каждом областном или даже в районном центре. Я даже не понимаю, красивый этот кинотеатр или нет, то есть, для меня непостижимы архитектурные достоинства этого кинотеатра. Но радость, которую доставлял мне когда-то сам вид этого здания… Мне нравилось даже просто проезжать мимо него на автобусе, рассматривать афиши, слушать, как водитель объявляет остановку: «Следующая остановка — кинотеатр (такой-то)».
Мой город не старый город. Он и не может быть старым. Он же сибирский город. К тому же мой город моложе других сибирских городов. Но странно, он всегда был наполнен для меня достаточной, а на самом деле гораздо более чем достаточной, исторической глубиной. В нем была история. История, не состоящая из фактов и следов, оставленных этими фактами, а живая, по-настоящему интересная мне лично, история.
Мой дед рассказывал мне… До сих пор не пойму и не пойму никогда, зачем он это делал… Зачем он рассказывал мне одиннадцати, двенадцати, ну максимум тринадцатилетнему человеку… Вообще что-то рассказывал. Когда я сморю на двенадцати, тринадцатилетних людей у меня не возникает желания рассказать что-то подобное тому, что мне рассказывал мой дед. А он рассказывал… > >
Мой дед родился в нашем городе. Он всегда был городским человеком. И это не важно, каким был город тогда, когда родился мой дед. Большим был или маленьким, этот город, для моего деда, я не знаю. Но он в нем родился и умер. Он был образованным человеком, он закончил университет. Мой дед воевал, и вообще, он не сидел всю жизнь на одном месте. Но он родился и умер в нашем городе. И, кажется, он был доволен. Хотя, что я могу про это знать? Я просто помню, что мой дед никогда мне ничего плохого про город не говорил.
Он говорил, что когда ему было столько же лет, сколько мне, то есть двенадцать-тринадцать, у него было две пары ботинок. Хорошие ботинки и плохие. Но все лето, с мая по середину сентября, то есть до самых холодов, он бегал босиком. Дед любил подчеркнуть, что при этом никогда не болел, а любую царапину замазывал глиной и бежал дальше. Он рассказывал, что там, где сейчас новый вокзал, была роща, и там они (мой дед и все остальные) находили все, что им было нужно. Ели пучку, копали сурепку, собирали ягоду, зорили птичьи гнезда и пекли потом яйца на костре. И еще дед говорил, что по берегам нашей реки росла масса дикого чеснока…
В любом городе, который стоит на реке, есть правый и левый берег. Я родился и вырос… не на том берегу, на котором родился и вырос мой дед. Старая часть города была всегда от меня отделена рекой, туда, где все происходило с моим дедом когда-то… давно, туда вел мост. Мост высокий и длинный, мост над темной, широкой и быстрой рекой. В моем городе темная и быстрая река. Большая сибирская река.
Когда мы с дедом были в рыболовном магазине, он, которого я никогда не видел с удочкой, и даже не мог себе представить деда в какой-нибудь рыбацкой ситуации, рассматривая лески и прочие снасти со вздохом говорил, что если бы у него тогда были такие же, он бы точно мог бы прокормить рыбой всю семью, и не только.
Он рассказывал мне тогда, а я запомнил, что они мальчишками бегали на рынок, и дергали у коней из хвостов конский волос для удочек. Он говорил, что если кто-то приводил белую лошадь, то хозяину такой редкой лошади нужно было от нее не отходить, а то животное могло вернуться в деревню вовсе без хвоста. Белый конский волос очень ценился. Белый волос вязали в самом конце снасти, к нему, собственно, и привязывали крючок. Дед даже показывал, как они делали леску из конского волоса. Он объяснял, что не просто привязывали один волос за другим, а как-то еще крутили эти узлы, а потом катали эту леску ладонью по ноге. Дед при этом делал движения похожие на те, что делают на Кубе, показывая туристам, как скручивали сигары в незапамятные времена кубинские женщины.
Дед говорил, что хозяева лошадей больно и метко хлестали мальчишек кнутами, если успевали. Это происходило когда-то в моем городе. Но в этом же городе когда-то стояли желтые бочки на колесах с надписью «Молоко», и я маленький бегал с битоном купить молока (в нашем городе все говорили «битон» вместо «бидон»). Где-то теперь эти бочки…
А много рыбы в нашей реке при мне уже не было. И рыбалка была еще та. Но дед говорил, что если бы у него была леска! Потому что конский волос крупную рыбу не выдерживал и легко рвался. Тогда рыба уходила вместе с крючком. А крючки были очень ценны. Их можно было купить только в «Торгсине».
А «Торгсин» был такой магазин, где можно было купить что угодно. В нем было все, что надо! В те скудные и трудные времена в нем можно было купить даже теннисный мячик… Дед говорил о теннисном мяче с каким-то особенным чувством. Видимо, ему сильно хотелось иметь маленький, упругий и очень
Каждый сибиряк знает что он сибиряк а значит он обладает
Артём Мельников запись закреплена
. Как и когда выработалось в Сибири и у сибиряков то самое «знание» и понимание,
что есть «Настоящая жизнь»? Как укоренилось четкое понимание, что значит вести
себя «по-сибирски» и «не по-сибирски». Границы этих правил ясны и проведены
четко, в отличие от неясности и размытости границ самих сибирских территорий.
Сибиряку так важно ощущать в себе эту особенность, всячески ее в себе пестовать
и для того, чтобы крепче в ней убедиться периодически выезжать куда-нибудь на
юг, чтобы поглядеть там на южных зажиточных куркулей, или в Москву, чтобы в
самый час пик спуститься в метро, оказаться затёртым в людском потоке в каком-
нибудь переходе между двумя самыми оживленными центральными станциями.
Посмотреть на все это, да еще нарваться на какого-нибудь жулика, который
обманет, обведет вокруг пальца, разобидит. Вот так, съездит сибиряк куда-нибудь,
убедится в своей жизненной правоте и скорей обратно.
И как же рад сибиряк заезжему гостю, которому можно показать жизнь, открыть
душу, снять с себя и отдать последнее, и угостить настоящей сибирской едой.
Настоящим сибирским борщом, капустой сибирского засола, огурцами, которые сам
солил, и сибирскими пельменями, которые на самом деле ничем не будут отличаться
от уральских, дальневосточных, среднерусских, кубанских или подмосковных.
Но без ощущения своей особенности, уникальности и силы, и без разговоров об
этом, он не сможет жить, он затоскует или понесет его невесть куда. Туда, куда
уже многих унесло без возврата. И еще без ощущения этой особенности он не станет
себя соответственно этой особенности вести и жить в соответствии с ней.
. А что у меня вообще есть? Что у меня есть такого, о чем я мог бы сказать, как о
моем, только моем, чего у меня не отнять? И что это такое вообще? Мое жилье? То
есть некое жизненное пространство, ограниченное стенами и окнами?
Да, оно мое! Это мое жилье, у меня есть соответствующие документы, которые
зарегистрированы, и выданы мне теми органами и организациями, которые как раз и
занимаются оформлением и регистрацией жилья и документов. Да, оно мое, и
юридически это зафиксировано. И в этом моем жизненном пространстве все так, как
я, в общем-то, хотел. Но как об этом говорить всерьез, как о чем-то неотъемлемо
моем? Сейчас мое, а раньше в этих стенах жили другие люди, и все было по-
другому. Потом кто-то будет здесь жить вместо меня, как теперь живут в той
квартире, которую я так хотел купить, купил, жил в ней, а потом очень хотел
продать. там, в родном городе.
Мои деньги? Деньги, которые я заработал? Они тоже неотъемлемо мои? Ну, те
деньги, что у меня есть?
Конечно мои! А чьи же?! Но сколько бы у меня их ни было, это же все равно такая
странная вещь, которая так давно существует, придумана не мной, и придумана не
для меня. А чтобы как-то что-то регулировать, чтобы что-то и как-то
функционировало. А те деньги, что лежат у меня в кармане или те, что есть у меня
дома, и те, что я кому-то дал в долг, или какие-то другие, притом, что они мои и
я их заработал. но мне все равно их кто-то дал. Дал, например, за мою работу. А
я их тоже в свою очередь отдам за что-нибудь. Да сколько бы их ни было у меня, я
же не ощущаю их чем-то таким моим, на что можно было бы опереться, или тем, о
чем можно было бы говорить, как о моем, не вдаваясь в какие-то сложные
объяснения, а порой и оправдания.
Он, разумеется, мой, и я даже его люблю. И как написано в журналах, автомобиль
много говорит о своем владельце. Конечно! Автомобилей великое множество, из них
есть те, которые я могу себе купить. Их уже гораздо меньше. А из этого
сокращенного числа есть те, которые мне нравятся. Их уже просто единицы. Дальше
какая-то случайность во время окончательного выбора, и вот у меня есть мой
автомобиль. Но мало того, что эту столь важную вещь могут в любой момент угнать,
или я сам могу ее разбить. это понятно. И даже если автомобиль полностью и
аккуратно застрахован, он все равно является источником огромного количества
беспокойств, забот и тревог. Например, в нем может начать что-то скрипеть или
постукивать. Тогда надо ехать к тем людям, с которыми у меня есть шанс
встретиться и пообщаться только в связи и по поводу автомобиля. И это общение
мне, как правило, не нравится. Совсем не нравится. Эти люди, правда, могу
устранить скрип, стук, или посторонний запах, но расслабиться-то уже сложно. Я
буду прислушиваться, принюхиваться, и мне все время будет что-то казаться. И вот
уже любимый автомобиль становится не любимым. И это только один из примеров
беспокойства. А сколько всяких других возможностей для тревоги исходит от
автомобиля! Так что, мой автомобиль только на какое-то время совпадает со мной,
точнее, мы с ним совпадаем, и тогда он становится моим, а потом мы с ним
расстаемся. И при этом всегда оформление каких-то документов, регистрация, учет.
У моего телефона есть номер. Это мое?!
Записная книжка, где имена мало знакомых и случайных людей соседствуют с теми
именами, что мне дороги? Я же знаю: сколько имен в моей книжке, приблизительно
столько есть книжек, где записано мое имя.
Мое имя? Что это? Набор звуков, которым называюсь я? Это мое? Но такое же имя
носили многие и многие люди много веков в разных странах.
Моя фамилия? Но я как-то привык, что это фамилия моего отца, а отец, наверное,
ощущал, что это фамилия деда.
Моя профессия? А что это такое? Я так много раз чувствовал бессмысленность этого
занятия, а потом снова любил ее, и чувствовал азарт, а потом ощущал, что в этой
профессии я становлюсь некой функцией! Я столько раз ею гордился, и столько раз
ее стыдился! И еще я столько раз чувствовал, что не могу от нее освободиться,
что я привык, и эта привычка, обстоятельства, а порой и усталость, не дадут мне
возможности разобраться в том, что же это такое, моя профессия.
Мои родные люди?! Люди, без которых я не хочу и не мыслю мою жизнь? Люди,
которых я люблю?! Они у меня есть? Это мое? Боюсь, что это я у них есть. Во
всяком случае, я хочу, чтобы это было так.
Моя жизнь?! Моя жизнь во всех смыслах? В смысле некого состояния, процесса, и
занятия, состоящего из дыхания, движения соков, температуры тела, употребления
еды и жидкости, а в результате всякие желания, а потом мысли, а потом поступки.
То есть, вся моя текущая жизнь! Это мое? Что-то я не могу так сразу и решительно
ответить на этот вопрос. Не могу так раз, и заявить, что она принадлежит мне!
Потому что тут же возникает вопрос: «А кому это мне?» И другой вопрос: «А где я
ее взял?» И много других вопросов.
Но все то, что я сейчас перечислил, конечно, фактически у меня есть. Хотя, чем
больше всего этого у меня, тем больше тревоги, усталости, заботы, и страха это
потерять. Потерять деньги, телефон, записную книжку, дом, машину, профессию, имя
(некое доброе имя).
И ужас при мысли, что можно потерять родных людей!
Что у меня есть такого, за что можно не бояться? Нет ничего! Так и подмывает
сказать, что у меня нельзя отнять того, что со мной было. Есть то, что
рассказывал мне дед. Это все мое, и только мое!
Но что-то не хочется мне делать таких заявлений. Во-первых, это пафосно и
излишне драматично звучит, во-вторых, то, что со мной было, потихонечку
подворовывает у меня моя же память. А главное, как только я пытаюсь говорить о
том, что со мной было, я тут же чувствую серьезные сомнения в том, что об этом
можно говорить. Кому это надо? Кому нужны мои подробности? Мне? Да, наверное
только мне.
И от того, что я это понимаю, я не назову ни своего имени, ни имени моего деда.
ни города, ни реки.
Но я уже попытался говорить и узнал ужасную вещь! Как только что-то скажешь, тут
же чувствуешь, как то, что ты не сказал, начинает давить на тебя. Все, что уже
не смог сказать, то есть, забыл, или не захотел. Давит все то, что пока не могу
сказать, из-за того, что еще не сформулировал, или недодумал, или боюсь. давит
сильно. И получается, что лучшее из того, что удается сказать, говорится о том,
что не произнесено.
Что у меня есть? Ничего у меня нету. Но только так хочется научиться испытывать
от этого не растерянность и тревогу, которую чувствую я, а легкость, которую,
может быть, кто-то испытывал, и не врал, что испытывает.
Нет у меня ничего, и становится все меньше. Я говорил о Сибири и сибиряках, мол,
они такие и сякие. Но я смог об этом говорить только потому, что уехал оттуда. Я
уже не там! А как только я посмел рассуждать об особенностях сибирского
характера, я тут же сам окончательно его лишился, и перестал быть сибиряком. Для
того, чтобы сказать то, что я сказал, я сам в себе искал эти особенности,
называл их, и названные, они переставали быть моими. Как незаметно и
безвозвратно это произошло.
Но я уже не там. Не там, даже когда редко-редко приезжаю в родные места. Я уже
позволил себе рассуждать об этом.
Вот так бы, ненароком, не начать рассуждать об особенностях русской души в
целом. (Это я сейчас попытался пошутить.).
«Да жизни они там не знают!»
«Реки». Фрагмент
Когда сибиряки едут с юга домой, они почти всегда везут с собой фрукты. Эти фрукты тяжело везти, они бьются, дают сок, их так трудно упаковывать. И из всех этих персиков, абрикосов или медовых, больших груш до Сибири в более или менее приличном виде доезжает едва половина фруктов. Но их везут даже не для того, чтобы угостить родственников и знакомых, и даже не для себя. А просто невозможно отказать себе в покупке свежайших этих плодов, когда их так много, они дешевы, а главное, что они растут прямо на глазах, и можно посмотреть на сами деревья, увидеть валяющиеся в траве, истекающие соком персики или сливы. Увидеть, пнуть упавший плод ногой, и спугнуть тем самым пару ленивых южных пчел, которые совсем не похожи на поджарых и мускулистых сибирских коллег.
Еще фрукты везут сибиряки для того, чтобы при родственниках или знакомых вынуть из ящика яркий, мохнатый, но помятый от дорожных приключений персик и сказать: «Вот, позавчера сам с ветки сорвал. А сколько их там валяется, скажи, Галя!»
— Да жизни они там не знают!
Вот ради этих слов и везут тяжелые фрукты, доплачивая за перевес багажа, беспокоясь и надрываясь.
А у нее самой старшего сына давно уже убили топором в какой-нибудь корявой пьяной драке, убили не со зла, а так… Дочь торгует на рынке не весть чем, и живет то с одним, то с другим, и пьет, не шутит. Младший сын сидит в тюрьме за то, что по глупости с друзьями что-нибудь украл, или угнал машину, или избил кого-то до полусмерти. А ее муж умер недавно, но всю их жизнь он пил, гонялся за ней по двору, а если догонял, бил…
— И еще показывают такое! – скажет она сама себе, выключая телевизор, когда кино закончится. Скажет сама себе, потому что сказать-то больше некому. Скажет, и пойдет чем-нибудь заниматься на кухне, позвякивать кастрюлями, что-нибудь засаливать, варить или просто ковыряться, так, по привычке…
Как и когда выработалось в Сибири и у сибиряков то самое «знание» и понимание, что есть «Настоящая жизнь»? Как укоренилось четкое понимание, что значит вести себя «по-сибирски» и «не по-сибирски». Границы этих правил ясны и проведены четко, в отличие от неясности и размытости границ самих сибирских территорий.
Каждый сибиряк знает, что он сибиряк, а значит, он обладает особенными качествами, и он знает эти качества… Сибиряк знает, что уже по факту места рождения он верный друг и честный товарищ, он открытый и мужественный человек, обязательно щедрый, готовый отдать и снять с себя последнее. Сибиряк – человек с острым чувством справедливости. Он обладает некой широкой душой и еще всем известным сибирским здоровьем. Если он ест, значит ест, если пьет, значит пьет. Он знает, что мелочность это плохо и ее в нем нет. Сибиряк на многое закрывает глаза, не суетится, и готов открыть душу при любом удобном случае всякому хорошему человеку. Но он не прощает вероломства, жестоко на всю жизнь обижается на ложь, подлость и двуличие. Не терпит жадности и просто продуманной прагматичности. В любом аккуратном, тихом и не пьющем человеке сибиряк готов увидеть хитрость, жадность и высокомерное презрение к себе.
Сибиряку так важно ощущать в себе эту особенность, всячески ее в себе пестовать и для того, чтобы крепче в ней убедиться периодически выезжать куда-нибудь на юг, чтобы поглядеть там на южных зажиточных куркулей, или в Москву, чтобы в самый час пик спуститься в метро, оказаться зетёртым в людском потоке в каком-нибудь переходе между двумя самыми оживленными центральными станциями. Посмотреть на все это, да еще нарваться на какого-нибудь жулика, который обманет, обведет вокруг пальца, разобидит… Вот так, съездит сибиряк куда-нибудь, убедится в своей жизненной правоте и скорей обратно…
И как же рад сибиряк заезжему гостю, которому можно показать жизнь, открыть душу, снять с себя и отдать последнее, и угостить настоящей сибирской едой. Настоящим сибирским борщом, капустой сибирского засола, огурцами, которые сам солил, и сибирскими пельменями, которые на самом деле ничем не будут отличаться от уральских, дальневосточных, среднерусских, кубанских или подмосковных…
Но без ощущения своей особенности, уникальности и силы, и без разговоров об этом, он не сможет жить, он затоскует или понесет его невесть куда. Туда, куда уже многих унесло без возврата. И еще без ощущения этой особенности он не станет себя соответственно этой особенности вести и жить в соответствии с ней.
И вот так он будет сидеть у телевизора в какое-то морозное зимнее воскресенье, смотреть по телевизору программу про жизнь животных. Будет смотреть на акул в бирюзовом и теплом море, или на удава в каких-то джунглях, или поглядит на удивительную жизнь дельты Амазонки…
А за окном февраль, сильный ветер, воскресенье, и почти нет людей на улице, и машины проезжают редко-редко. И до весны еще надо дожить.
Но удивительное дело, знаете, что больше всего поражает иностранцев, которые по каким-то неведомым причинам и надобностям приезжают в Сибирь? Я имею ввиду не тех американцев, которые когда-то, еще во времена детства моего деда, привезли в наш город пароходик, первый трактор, и построили общественную баню. Зачем они тогда это сделали, что они при этом думали и испытывали, и куда они подевались потом, я не знаю. У меня нет никаких представлений об этом, но мне всегда казалось очень странным то, что какие-то американцы из Америки сделали такое странное дело.
Я не про них, я про тех, которые приезжают теперь. Которых каким-то ветром заносит в какой-нибудь сибирский город. Они могут приехать, чтобы прочитать лекцию или что-нибудь продать, или по каким-то государственно-дипломатическим делам. Ну, в общем, по каким-то делам, а не просто так, погулять…
Они выходили из самолета почти, как американские астронавты из своего летательного аппарата, когда прилетели на луну. Причем, движения их, а главное, их одежда, сильно напоминали движения и скафандры тех самых первых людей на луне. Толстенные пуховики ярких цветов, толстые шарфы, шерстяные штаны, почти лунные ботинки и нелепые шапки самых разных форм, от «пирожка» до шапки со свисающим сзади лисьим хвостом, как у Следопыта и Зверобоя вместе, из романов Фенимора Купера. Даже если они ехали на неделю, они везли с собой огромный багаж. Но это я имею ввиду тех иностранцев, которые прилетали в Сибирь впервые.
Их поражала в первую очередь красивая женщина, с табличкой в руках, которая встречала их от имени компании, которая их пригласила. Их удивляло элегантное пальто, изящные сапоги, и ее, может быть, слишком сложная прическа, не накрытая никаким головным убором. Их удивлял ее, более чем приличный, и даже литературный, английский или французский. Их обескураживали радостные люди в аэропорту, которые весело встречали каких-то своих родных или близких. Машины, хорошие и не очень, а некоторые просто шикарные, такие, о которых эти прилетевшие иностранные специалисты могли бы подумать только в случае большого выигрыша в лотерею (они многие тайком это делают). А тут этих машин было… ну, в общем, не одна. Их изумлял веселый говорливый водитель, который вез их из аэропорта в гостиницу. Они, вытаращив глаза, слышали какую-то песню по радио, ту же самую, что слышали, когда ехали в аэропорт у себя в стране. Удивляли рекламные плакаты, магазины и люди, одетые, конечно, не очень привычно для американского или европейского глаза, но уж точно не так нелепо, как они сами, то есть, прилетевшие.
Их поражала жизнь. Очевидная жизнь. Жизнь как-то устроенная, начавшаяся не вчера, тянущаяся не суетливо, наполненная всеми составляющими: детьми, стариками, домами, светом из окон, улицами… спокойствием и беспокойством.
Они ехали и удивлялись гораздо сильнее, чем могли бы удивиться первые люди, вступившие на луну, и обнаружившие там… ну, к примеру, муравейник или пчелиный улей.
Они ехали в город из аэропорта, и кому-то из них становилось неловко за целый мешок медикаментов, который лежит в багаже. А когда они проезжали мимо фотомагазина с надписью «Кодак» или «Фуджи», они усмехались, вспоминая про кучу фотопленки, которую купили еще дома и взяли с собой, чтобы фотографироваться с местными жителями, оленями или медведями, и конечно, чтобы обязательно сфотографировать знаменитые сибирские тюрьмы и каторги.
Они, конечно, будут посмеиваться устройству гостиницы, куда их поселят, картинам, висящим в номерах и коридорах. Будут недоумевать по поводу слишком коротких юбок, слишком яркого макияжа, слишком длинных ногтей, и всему тому, что слишком у большинства сибирячек, которых они встретят в ресторанах, в каких-то приемных каких-то офисов или в фойе гостиницы. Но они почувствуют, что все это им нравится.
Они, конечно, поездят по городу и по окрестностям, пофотографируют избы за городом, памятники и странности архитектуры в городе, и еще… Еще что-то пофотографируют.
Довольно быстро они привыкнут к, в большинстве своем, коренастым и пузатым своим сибирским коллегам. Привыкнут к беспрерывным тостам во время ежевечерних встреч, к поездкам в баню, как к неизбежному испытанию. К повышенному интересу женщин к себе. Почти моментально они научатся материться. А главное, войдут во вкус.
И где, в каком другом месте ему, после такого вечера, так посочувствуют утром и так о нем позаботятся?
В конце такой поездки, потерявший ощущение не только времени суток, но и времени вообще, заваленный подарками и визитными карточками, забывший, как достают из кармана кошелек и как платят… Он будет ехать в аэропорт и смутно догадываться, что то, для чего он приезжал, его лекция, его какая-нибудь программа, схема или предложение, все это как-то совсем не имеет смысла и неприложимо к той земле, куда он прилетел и откуда вскоре улетит.
Он улетит, его проводят…
— И чё прилетал? – скажет кто-то из проводивших его.