Лучше поздно чем никогда примеры рассказов
Школьное сочинение на тему Лучше поздно, чем никогда
«Лучше поздно, чем никогда» — старая пословица с глубоким скрытым смыслом. Время от времени всем из нас поручают какие-то задания, которые нужно выполнить, но часто лень мешает нам это сделать. В результате мы полностью забрасываем работу, и не можем найти в себе силы снова за неё взяться.
Да, конечно, закончить работу вовремя очень важно, но намного важнее вообще её закончить. Вот здесь и кроется смысл пословицы «лучше поздно, чем никогда», которая говорит, что ничего страшного в том, что вы не уложились в срок, ведь главное — достичь поставленных целей. В этом смысл.
Эта пословица может лучше всего быть объяснена на примере истории о кролике и черепахе. Однажды кролик и черепаха решили посостязаться в скорости. Кролику стало смешно над черепахой даже от того, что той вообще пришла в голову мысль состязаться с ним, и он был абсолютно уверен в своей победе. Они начали соревнование, и кролик побежал. Пробежав несколько миль, он обернулся и, обнаружив, что черепахи нет в поле зрения, решил вздремнуть. Пока он спал, черепаха обогнала его и выиграла гонку.
Благодаря своей способности быстро бегать кролик, очевидно, должен был победить. Но черепаха очень хорошо понимала значение фразы «лучше поздно, чем никогда», и поэтому она начала соревнование медленно, но верно, и поэтому же она выиграла гонку. Важно также отметить, что если человек начинает работу, сегодня или завтра он обязан закончить эту работу и добиться успеха.
Если вы будете думать, что выполнить какую-то задачу невозможно, то так и будет, потому что так и не соберётесь за неё взяться. Такова человеческая природа — когда думаешь, что работа сложная, ты просто решаешь ее бросить. И здесь важно осознать тот факт, что это не выход.
Человек, который действует медленно, но верно, тоже может выиграть гонку. Это правило работает и в школе. Все ученики очень разные. Если ученик решает заниматься в течение всего года, то он сможет стать одним из первых по успеваемости в классе. Но есть также и ученики, которые начинают готовиться только в ночь перед экзаменом. Такие ученики также переходят в следующий класс. Но может ли ученик, который совсем не учится или учится ПОСЛЕ экзамена, перейти в следующий класс? Конечно, нет. Лучше взяться за учёбу в последний момент, но уж никак не бросать её совсем.
Лучше выполнить задание поздно, чем вообще не выполнить его.
Лучше поздно, чем никогда!
Там, где заканчиваются за Лучинками ржаные поля, и начинается сосновый бор, есть извилистая тропинка, бегущая к двум небольшим, но чистым озерам. Над ними склонились в вечном поклоне несколько ракит, а еще повыше стоит огромный дуб, такой, что не обхватят руками несколько человек. Крона густая, а желуди величиной чуть ли не с грецкий орех. Дуб этот — местная достопримечательность. И с давних пор повелось у деревенской молодежи здесь, под дубом, свидания свои устраивать.
— К дубу придешь? — ненароком задел Веру-хохотушку во время школьной перемены Сергей, который был старше ее на два года.
Вере тогда только-только четырнадцать исполнилось. А Сергею, выходит, шестнадцать было.
— Рано тебе еще с женихами, — ругался отец, узнав о долговязом Сергее из Гороховца.
— А может, люблю его я, — тоже рассердилась Вера.
Была ли это любовь? Или только влюбленность? Но, не дождавшись и семнадцати лет, Вера вышла за него замуж. В таком возрасте, конечно, раньше не расписывали, но помогла справка от врача из женской консультации, в которой подтверждалось, что она, Вера Ивановна, ждет ребенка.
Молодожёны под деревом
После этой справки их с Сергеем расписали. Свадьба была немного грустной. Мать Веры корила себя за то, что не уберегла дочь, а потому украдкой вытирала слезы. Мать Сергея тоже досадовала на будущую сноху. Она мечтала, чтобы сын учился в институте, а тут. жена, ребенок.
— Вспоминаю себя, — делилась Вера Ивановна со мной, — и ужас берет, такая глупая я была. Сейчас бы все было по-другому.
Но ничего не поделаешь. Учимся мы на своих ошибках. Чужих промахов нам недостаточно.
Итак, поженились они. Только семьи настоящей у них не получилось. Не было еще ни у того, ни у другой чувства ответственности. Запретные прежде поцелуи и постельные утехи быстро надоели. К тому же Вера из-за беременности чувствовала себя плохо. У нее упало давление, пропал аппетит.
Ко всему прочему она стала ужасно плаксивой. Сергей пошутит неумело, а она в слезы. Его это раздражать стало. Он из дому стремится к друзьям, она — к маме. Нет, все-таки всему свое время.
Не готовы они были еще стать родителями. И не потому, что плохие люди. А просто еще не выросли. Однажды Сергей отпросился у нее на рыбалку. Она тоже было потянулась за ним, но свекровь и думать об этом запретила. В общем, уехал Сергей с друзьями на рыбалку, а Вера в магазин отправилась за продуктами.
— Ты знаешь, — встретили ее подруги, — муж-то твой молодой с барышнями на рыбалку поехал.
Вера вскипела вся. Не может быть! А они — на своем стоят. Видели, мол, как Лизка и Наташка к озеру шли с веслами.
Тут Вера заревновала. Припомнила, как Сергей и раньше на Елизавету смотрел, как Наташкину фигуру хвалил. Купила она кофе, конфет и, вместо того чтобы домой вернуться, к озеру пошла. А до него — минут сорок пешком. Идет она, сама себя распаляет. Как он мог, она ему сына хочет подарить, а он.
Пока дошла до крутого берега, губы от досады искусала, ноги травой колючей исколола.
— Смотрю, — ее глаза были в тот миг сердиты, — а далеко от берега — лодка. А в ней народу полно. Издалека не разобрать, кто там сидит. На противоположном берегу костер горит и смех слышен.
Стала Вера кричать, да ветер слова в сторону относит. Тут, как назло, дождь пошел. Вначале тихий, а потом — будто кто ведра опрокинул. Ей бы уйти, а она решила к воде спуститься и по кромке озеро обойти. Ступила нога на мокрую глину.
— А-а-а! — Холодный дождь поглотил ее крики.
Она катилась с крутого берега, задевая кусты и каменистые выступы, внутри было больно. Скатившись почти до самой воды, она ударилась головой о бревно и потеряла сознание.
— Жить будет, — услышала она будто во сне, — но детей, скорее всего, уже не родит.
Врач произнесла что-то по латыни. Вера окончательно пришла в себя и осмотрелась по сторонам. Белые стены, занавески из марли, раковина в углу и мама, сидящая возле ее постели.
С того самого дня жизнь ее не заладилась. Свекровь обвинила в сознательном избавлении от ребенка. Сергей, узнав о безрадостных перспективах бездетного брака, охладел к ней. Куда-то делись и любовь, и мечты, что у дуба заветного вслух произносились.
И все-таки, наперекор прогнозам врачей, Вера вскоре вновь забеременела. Ходила счастливая. Смотрела на всех с вызовом. Вот, мол, видите, я скоро все-таки ребенка рожу.
. Не родила. В два с половиной месяца случился выкидыш. А потом будто злой рок на нее обрушился: забеременеет, а через два-три месяца — выкидыш. Стала она по врачам самого разного ранга ходить. Ничего не помогает. Не появляется на свет наследник.
Сергей тем временем институт заочный окончил, устроился прорабом на стройку, а она хлеб пекла. Потом, как перестройка началась, решила себя в роли предпринимательницы попробовать.
Получилось. Материальное благополучие пришло, но. Жили они с какой-то недосказанностью. Семья — не семья. Крыша только общая.
После восьмого выкидыша и семи лет совместной жизни Сергей от Веры ушел. Женился на ясноглазой учительнице младших классов, которая приехала к ним откуда-то из Казахстана с маленьким сынишкой. Для Сергея малыш не помеха. Устал своего ждать. Хоть с чужим повозиться доведётся.
А Вера от горя не знала, что и делать. Вроде и любовь прошла, но одной-то вообще плохо. Вся в бизнес ушла. Но вещи, украшения, о которых когда-то мечталось, перестали радовать. Видно, все-таки силен в ней был материнский инстинкт. Год шел за годом. Сергей уже со своей дочкой по улицам прогуливается, а Вера все одна.
— Однажды я даже решила в детском доме для себя ребенка взять, — откровенничала она со мной, — но мне и там отказали.
Объяснили ей это тем, что у малыша должна быть полная семья. Выходит, лучше казенный дом, чем одна любящая мать. Хотелось ей посмотреть на того, кто законы такие придумал. Но, в общем, ничего из той затеи не вышло. Прошло еще три года. Вере уже тридцать шесть было. Она о своем счастье перестала уж и мечтать. А тут вдруг встреча, жизнь перевернувшая. Свет в темном тоннеле.
На дворе июль тогда стоял, самая жара. Воздух ароматами трав и цветов напоен. После работы пошла она к озеру, платьице скинула, осмотрелась по сторонам — никого, да и в воду — бултых. Плывет не спеша, белыми лилиями любуется, припоминает, как девчонками они бусы из них делали, а потом на загорелых шеях носили.
И не знала она тогда, что в это самое время наблюдал за ней загорелый мужчина в синих джинсах. У него самого личная жизнь не заладилась. Жена про развод как-то заговорила.
Он согласился. Разбитого не склеишь. Но все равно больно. Потому и взял отпуск. Приехал к матери из уральского городка, куда судьба забросила, чтобы здесь забыться, чтобы родные места силы дали, а в душе порядок навели.
— Девушка! — прокричал он ей тогда. — Вы далеко не заплывайте, там глубоко!
— Так, может, спасете? — с вызовом ответила она и поплыла к берегу. Надо было вылезать из воды, кожа мелкими пупырышками стала покрываться, а выйти у незнакомца на виду не хотелось. Без купальника она плавала.
— Эй! — крикнула она. — Или платье подайте, или уйдите подальше. Мужчина по сторонам посмотрел, и платье с травы поднял:
Поймала Вера свое платье, а вместе с ним и счастье свое. Но тогда она об этом еще не знала. Слишком долго все плохо было.
— Так у нас с Васей все и началось. — Лицо ее озаряется любовью.
Весь отпуск Василий и Вера пробыли вместе. Любой предлог находили, чтобы вдвоем остаться. У Веры просто крылья за спиной выросли. Надежда на то, что она будет счастлива, не казалась уже призрачной. И наступил день, когда Вася сделал ей предложение. Не было каких-то особенных слов. Он просто ее обнял и сказал: «Давай попробуем жить вместе. Чего мы одни-то мыкаемся?»
Она даже расстроилась, что слов красивых не прозвучало. Но потом, вспомнив Сережкины стихи, а потом неудачную жизнь, кивнула головой. Бог даст, все по-другому у них с Василием будет.
Уже через месяц она узнала, что ждет ребенка.
— Я беременна, — сообщила она Василию.
— Ты уверена? — почему-то спросил он.
Ее жизнь наполнялась особым смыслом, правда, порой подступала тревога — удастся ли выносить малыша, ведь столько напрасных надежд позади. Но сама себя успокаивала — наша любовь поможет!
А потом наступил страшный день. Вернее, ночь. Вера проснулась от резкой боли внизу живота. После этой беременности было еще три. И все они вновь, заканчивались выкидышами. Мне непросто представить, как она могла все это выдержать.
— Не мучай больше себя, — попросил однажды ее Василий, — нам с тобой и так хорошо. А у меня дочка уже есть.
Она после его слов целый день промолчала, а вечером, когда уже стелила постель, проговорила: «А я тебе сына рожу, вот увидишь».
Он не захотел ее обижать и ничего не сказал.
Прошло еще несколько лет. И вот однажды, когда она готовилась отметить свое сорокалетие, вдруг почувствовала тошноту и головокружение.
«Неужели?» — мелькнула догадка. И она решила, во что бы то ни стало сохранить наступившую беременность. Разобрала постель, положила в ноги диванный валик и сообщила мужу, что встанет с постели только через девять месяцев. Когда придет время родить сына. Вера Ивановна была уверена, что у нее будет сын. А еще она была готова скорее умереть, чем подняться с постели раньше срока.
Не волновалась она и за бизнес. Знала, что, если даже дела пошатнутся, это временно, потом всегда можно нагнать. К счастью, муж понял состояние жены. И поддержал ее во всем. Все теперь не имело смысла, кроме одного — ее ребенка. Вера лежала на постели, положив ноги на валик, и думала о своей жизни. Все предыдущее казалось ей мелким, пустым, ненастоящим. Зародившаяся в ней жизнь давала ей шанс изменить судьбу. Но за это надо было бороться. И она боролась.
Вы думаете, легко вот так лежать изо дня в день, боясь сделать лишнее движение, боясь растереть затекшие ноги, мучась от болей в спине?
— Чему уж быть, того не миновать, — уговаривали ее родственники. — Чего так себя терзать?
— Нет, — отвечала она, — мне не трудно.
Она читала хорошие книги, слушала красивую музыку.
А еще она разговаривала со своим еще не родившимся сыном.
— Васенька, — поглаживала она свой увеличивающийся день ото дня живот, — когда ты родишься, мы пойдем в сад, и я покажу тебе цветочек, его зовут так же, как и тебя.
К шести месяцам беременности у нее появились проблемы со здоровьем. Она героически боролась со всеми своими болячками и продолжала лежать в постели, правда, уже в областной клинике. Страх потерять ребенка был сильнее всего.
Он родился в самом начале мая, когда в окно родильного дома заглядывали пахучие ветки черемухи. День был прохладным, но очень солнечным.
— У вас сын, — сказала ей пожилая акушерка. — Три килограмма и сто граммов. А уж красавец, какой!
Наверное, она говорила эти слова каждой молодой мамаше, но Вера Ивановна не думала об этом. В ее душе звучала музыка. Сын родился! Сын!
На другой день она впервые встала с постели. Попробовала сделать первый шаг и. голова закружилась.
Было непривычно смотреть на мир стоя. Но прошел один день, другой, третий.
Она довольно быстро восстановилась. Да и лежать было больше нельзя — сынишка своими криками звал мать к себе.
Василий тоже был счастлив.
Когда мы последний раз виделись с Верой Ивановной, Васильку шел второй год, его маме — сорок второй. Более двадцати лет ждала она сына. Верила, надеялась. И дождалась.
Понравилась статья? Порекомендуйте ее друзьям!
Лучше никогда, чем поздно
Автор: Павлов Николай Данилович
Лучше никогда, чем поздно
Б.м.: Salamandra P.V.V., 2014. — (Polaris: Путешествия, приключения, фа н тастика. Вып. XLI).
Помните ли вы дни нашего далекого, милого, невозвратного детства? Если вы не забыли еще тихого взгляда вашей матери, если в ваших ушах звучат еще ин о гда убаюкивающие напевы колыбельной песенки, если, наконец, вы помните что-нибудь из тех удивительных волшебных сказок, которые когда-то так восхищали вас, вы согласитесь со мною, что время рождественских праздников имеет стра н ную и своеобразную особенность. Рождественские праздники — время фантастики. В темных уголках комнаты, слабо освещенной отблеском догорающего камина, в прозрачном воздухе улицы, в высоком, усеянном мириадами огоньков, небе, везде чудится нечто таинственное, тихое и ласковое, будто пришедшее из далекой страны вашего детства, будто принесшее поклон от вашей утраченной молодости и добрые вести от вашего, куда-то запропастившегося счастья.
Так, или почти так, думал герой этого правдивого рассказа — Акакий Петр о вич Купырька. Акакий Петрович представлял собою обыкновеннейшего человека из всех обыкновенных людей. Он был средних лет, среднего роста, средней полноты, среднего чина и получил «среднее образование». При этом, Акакий Петрович имел самую обыкновенную наружность и занятия (он служил в «департаменте внешних дел»). Привычки его были весьма простые, а надежды, планы, желания — самые обыденные.
Только одно, самое пламенное из его желаний носило характер некоторой фантастичности и, принимая в соображение средства Акакия Петровича, неудоб о исполнимости. Он непременно хотел посетить чужие, далекие страны.
Накануне Рождества, вечером, когда застает Акакия Петровича этот рассказ, он как-то особенно размечтался о своем, давно предполагаемом путешествии.
— Пора, — думал он, — давно пора. Меня уже начинает покрывать плесень. Надо освежиться… Красоты природы, произведения искусства, иные люди, иные нравы, вечная весна… Увидя все это, я рискую умереть от восторга. Дрожал же я когда-то от радости, завидев первый листок, распускающийся на дереве!
Купырька, взволнованный и потрясенный, поднялся с кресла, на котором с и дел.
— Стало быть, — думал он, — через два-три месяца я отправлюсь. Какими долгими покажутся мне эти три месяца… Надо как-нибудь сократить их, уйти в скорлупу, замкнуться, забыться… Мне будет нетрудно сделать это: я просидел в своей скорлупе тридцать лет, и вся моя жизнь — забытье, бессодержательное, бесцельное, пустое, туманное…
Купырька снова сел в свое кресло и глубоко задумался.
Свисток обер-кондуктора, ответный свист паровоза… Ра-а-з, ра-а-з; ра-з, ра-з; раз, раз, раз…
— Поехал… Еду… Уехал. А!!
Музыку делает тон, и на свете нет ничего полнее и выразительнее тонов ч е ловеческого голоса. Если бы Сальвини был призван на консультацию с Росси, Барнай, Бернар, то и они бы остановились перед выразительностью этого коро т кого, ничего на бумаге не выражающего «А!».
В нем было все, в этом «А!». Тут было наслаждение новизной положения, д и кий восторг обитателя Новой Деревни, очутившегося внезапно на берегах озера Комо. Это был жгучий протест против жизни, связавшей человека по рукам и н о гам, зажавшей ему глотку, приковавшей его к тачке навсегда… Это был гнев, но он звучал примирением. Это была обида, но ее хотели простить.
Акакий Петрович откинулся на спинку дивана и делал нечеловеческие усилия, чтобы скрыть расползавшуюся по всей его добродушной физиономии блаженную улыбку довольства. Он не хотел компрометировать себя перед соседкой.
Быстро промелькнули первые станции. В памяти осталась только одна, именно та, где пришлось обедать, хотя и с опасностью подавиться, но зато с аппетитом школьника, сдавшего экзамен и старающегося поэтому, как можно скорее, забыть все, что запоминалось с таким трудом.
Вечерело. Непривычный к продолжительной езде по железной дороге, Купырька чувствовал усталость и какую-то немую боль во всех членах. Он сделал кое-какие приспособления и постарался уснуть, но чем больше он желал сделать это, тем меньше чувствовал себя способным забыться хоть на минуту. Купырька пр о драл головой подушку, принимал самые невозможные позы, но сон бежал от его глаз.
— Ну, что же, — думал он, — маленькие неприятности не должны мешать бол ь шим удовольствиям. Я буду вознагражден. Я воочию увижу Европу… Париж… О д но слово, которое дает тысячи идей…
Бульвары, рестораны, пассажи, движение, свет, толкотня, гортанная скор о говорка, нарядные женщины, роскошные здания, блеск, сутолока, шум бури и гр о хот водопада.
Купырька слоняется по улицам с чувством боязливого недоумения. Он нах о дится в положении человека, попавшего на большую фабрику. Барабанная перепо н ка разрывается от стука и треска, глаза утомлены целой системой вертящихся колес, острые испарения захватывают дыхание.
Восхищения, восторгов, — нет и следа; их заменяет боязливое отвращение. Музеи, картинные галереи, театры, уличная жизнь, ничто не удовлетворяло К у пырьку.
— Это не для меня, — говорил он себе. — Я слишком горожанин, чтобы прел ь ститься городом. Мне нужно другое: тишина полей, ласковый плеск моря…
А между тем, в его душе таилось сознание, что он не умеет взять того, что предлагает ему блестящий город. Это была какая-то странная апатия, нравстве н ная импотенция, причины которой Купырька не понимал. Он намеревался уехать.
Судьба, однако, решила иначе.
В Париже, этом современном Содоме, Купырька встретил девушку, чистую и невинную, как лепесток розы.
Это, конечно, было удивительно, но на свете бывают вещи еще более стра н ные.
Девушка полюбила его.
Его, внушавшего всем чувство веселости или насмешливого сожаления!
Она полюбила его, несмотря на его лета, наружность, душевную черствость, полюбила, может быть, потому, что видела в нем человека уничтоженного, зада в ленного, сплющенного прессом жизни.
Однажды, это было прекрасным, благоухающим вечером, она положила свои м а ленькие ручки на его плечи и сказала: «люблю тебя!»
Купырька смешался, сконфузился, потом, оправившись, начал долго, очень долго и очень красноречиво объяснять ей, что она ошибается, что она не может любить его и что сам он уже не в состоянии откликнуться на ее чувство.
Говоря откровенно, он подозревал ее в притворстве, может быть, далее в желании эксплуатировать его. Он не хотел, он не умел понять, что так притв о ряться нельзя. Он не замечал, с какой детской доверчивостью смотрели на него голубые глаза девушки, как часто и громко билось ее молодое сердце.
В течение целой жизни, он видел вокруг себя только ложь, и вот, когда в первый раз ему пришлось встретиться с правдой, он не узнал ее.
— Да, да, — самодовольно твердил он себе, — я, северный медведь, застр а хован от увлечений… Меня не обманешь… Я уже пережил эту пору… Мне не к лицу это… Поздно!
Однако, придя домой, он бросился в свою постель, зарыл голову в подушки и пролежал так три дня…
Долго, очень долго томился Купырька воспоминаниями об этой любви, прише д шей Бог весть откуда, Бог знает зачем, от которой он отказался так же, как самоубийцы отказываются от жизни.
Разве любовь не жизнь? Разве жизнь не любовь?
Пар иж сделался невыносим для Купырьки. В грохоте экипажей, в уличном ш у ме, в шелесте листьев, везде слышалось ему ненавистное, ужасное, леденящее слово: поздно!
— Отчего мое сердце не бьется восторгом, — шепчет он, как бы боясь, чтобы его не услыхал кто-нибудь. — И кто это сказал, что в Италии чудное море, пр е красный климат, роскошное небо, цветы и благоухания, любовь и розы…
Можно ли так бессовестно лгать!
Италия — это страна сквозного ветра, домов без печей, адской жары, дождя, гнусавых монахов и нищих, а Венеция — город насморка… Лагуны во время отл и ва сильно припахивают, а гондолы очень похожи, в миниатюре, на те «канал ь ские» пароходики, которые ходят в Петербурге, по его каналам.
Солнце медленно погружалось в волны безграничного моря. Тихий ветерок н а вевал мечты…
— Ужасно тяжелая вещь — эти макароны, — думал в это время Купырька, — и что это за меню? Суп с макаронами, к жаркому макароны, паштет из макарон…
Купырька, совершенно неожиданно даже для самого себя, покраснел.
— Что же это я!? — сказал он почти вслух. — Вокруг меня все чудеса благ о датного юга, торжество природы, праздник весны, а я… Отчего я не восхищаюсь всем этим? Отчего я не падаю ниц пред тем, о чем мечтал целую жизнь? Отчего я не нахожу того, что надеялся встретить?!
А тихий ветерок, несшийся издалека, будто нашептывал, будто подсказывал: «поздно, поздно, поздно!»
Купырька стоит перед пирамидой и смотрит на колоссальное сооружение, а с пирамиды взирают на него «двадцать веков». Акакий Петрович не находит, одн а ко, ничего особенного в глыбах бурого камня; двадцать веков, в свою очередь, видели слишком много, чтобы заинтересоваться титулярным советником Купырькой.
Акакий Петрович заносит в дневник свои впечатления: «Пыль, зной, жара, вот отличительные признаки той местности, куда закинула меня любознател ь ность. Вместо поэтических призраков седой древности, пирамид, сфинксов, са р кофагов, мумий, пальм, легенд, меня встречают впечатления отрицательного свойства. Я не могу проникнуться и вдохновиться этими призраками, а вот пыль и песок, те, действительно, проникают и за голенища, и за спину, и в волоса, засыпают глаза, забиваются в нос, хрустят на зубах!». Акакий Петрович сидел на обломке колонны сурового стиля.
— Да, — говорит он, — я видел Рейн при лунном сиянии, слышал напевы Шве й царии, был в вечном городе, бродил по Колизею… Я, проживший почти полвека на углу Фонарного переулка и Екатерининского канала (д. No 9 , кв. 64, прибавила, независимо от воли, его память), я вижу теперь пирамиду Хеопса… закат африканского солнца… Вон пальмы помавают… помавают надо мной…
И Акакий Петрович пришпоривал свое поэтическое чувство, как ленивую л о шадь.
Он никак не мог напасть на мысль, что лошадь вовсе не была ленива, о, нет, это был добрый конь, но он застоялся в российской конюшне, за неимением свободы движения отяжелел, и никакие усилия не могли заставить его вспомнить свою прежнюю, хотя и довольно отвлеченную, какую создает русская жизнь, прыть.
Дальше этого поэзия не шла. Купырька заплакал.
— Я неблагодарный, — говорил он. — У меня нет эстетического чувства… Я прозаик, материалист… Хуже: я чиновник!
Он не мог придумать более верного и выразительного эпитета.
— Да, чиновник, а не человек!
Купырька говорил, а слезы катились по его загорелому, добродушному лицу, смешивались с пылью и текли маленькими ручьями жидкой грязи.
— Я чиновник и, поэтому, поеду лучше домой, буду по-прежнему ходить в д е партамент, и писать там дополнения к отношениям. Такова, видно, уж судьба н а шего брата — ни на что, за исключением канцелярии, не годиться. Мертвым не следует вставать из гроба.
Опущенный взгляд Акакия Петровича упал на колонну, которая служила ему седалищем. Она была покрыта стершимися от времени письменами; теми письмен а ми, которые мог читать только один Шамполлион, да и то потому, что его некому было проверить.
Купырька, как ужаленный, вскочил с камня и с испугом отер лоб, как бы опасаясь, что слишком жгучее солнце подействовало на его умственные способн о сти.
Было чего испугаться.
Акакий Петрович получил в детстве реальное образование и не только не мог разбирать иероглифов, но даже не знал греческого языка, того самого, изучение которого сделалось обязательным для всех молодых людей, желающих заниматься впоследствии перепиской канцелярских бумаг «по вольному найму» и, вообще, спасать отечество.
Теперь же Купырька прочитал иероглифы, начертанные на колонне.
Иероглифы говорили: «Лучше никогда, чем поздно».
Эти немногие слова осветили Акакию Петровичу многое.
Он не успел еще прийти в себя, как собралась гроза. Ветер бушевал с с и лой, превосходящей всякое описание. Стемнело; яркие зигзаги молний слепили глаза.
К довершению ужаса Акакия Петровича, он ощущал какие-то подземные толчки.
Песок засыпал ему глаза, почва колебалась. Опрокинутый сильным ударом, Купырька упал на что-то жесткое.
В крайнем ужасе, он открыл глаза и увидал себя… на полу, в вагоне.
Поезд, стуча и громыхая, подходил к станции. Свеча в фонаре догорела и, мелькая, производила в сновидении Акакия Петровича впечатление молнии.
Стало быть, это был сон!
Сон. Между тем, действительность так соответствовала этому сну. Непр и вычный к путешествию, Акакий Петрович был весь изломан, голова его горела, мысли путались… Он с грустью сознавал, что «поздно» часто бывает синонимом «никогда». Его сновидение навеяло на него тоску. Он загрустил по хмурому, осеннему небу Петербурга, по его улицам, скверам… Он понял, что «прекрасное далеко» не для него; не было сил ни душевных, ни физических, чтобы воспринять это прекрасное. Тогда он вышел на станцию, взял обратный билет и, так как на этой станции встречались два поезда, то через полчаса Купырька уже ехал по направлению к Петербургу. Невеселые мысли бродили в его голове, когда он подъезжал к станции Ландварово. Он считал свое путешествие оконченным так п е чально, так глупо, так неудачно. Поезд только что вышел со станции и начал брать ход, как послышались свистки паровозов, страшный шум, лязг цепей, треск ломающегося дерева… Вагон начал качаться из стороны в сторону, приподнялся, так сказать, на задние ноги, вздрогнул и…
— Да вставайте же, барин! Чтой-то такое! Бужу, бужу…
Перед Купырькой стояла подруга его одиночества — кухарка Аксинья.
— Несчастье? Сошел с рельсов!? Столкнулись поезда! — бормотал Купырька спросонья.
— Эх, какой вы несоответственный человек, право! — горячилась Аксинья: — точно малый ребенок… в креслах заснул… Вставайте… там дворники с праз д ником поздравить пришли.
— Так, стало быть, это я… во сне?! Это все было во сне? И путешествие, и возвращение… и мой сон тоже был во сне? Какой странный сон! «Лучше ник о гда, чем поздно»… Поздно.
— Гони их в шею, — прибавил он неожиданно.
С. 76. …Шамполлион — Ж.-Ф. Шампольон (1790-1832) — выдающийся францу з ский ориенталист и лингвист, первый дешифровщик египетских иероглифов, зал о живший основы современной египтологии.