Маэстро сыграйте что нибудь печальное откуда
Цитаты Алексей Титаренко «Маэстро»
Все, кто отличает ноту «до» от ноты «фа» — за мной!
Первая у нас молодцы. Вот если надо «Фокера» или «Мессера» завалить — то это вторая эскадрилья, а если что достать — то это первая.
— Там ещё впереди танков — наглец… На белом коне, генерал такой сидит. — Ты и погоны успел рассмотреть? — Ну, низковато шёл. А ты представляешь — как в оперетте. Танки… А вот этот на белом коне так мне ручкой! Ну, и я… разочек махнул… Слушай, ну, надо ж было наказать, это не сорок первый! — Тебе было приказано не раскрывать себя! — Да х-хрен с ним! А чего же он, гад, на белом коне ещё так. — Я тебе эту белую лошадь ещё вспомню!
— Ну это — ладно, пацаны, но ты же старик! — Винават, таварищ камандир. — «Виноват»… Какой хоть счёт? — 18:2 в пользу второй. — Хорошо… Стой! Встань. [бьёт по мячу, забивает] С-слабак!
— Вот рапорт о списании. В пехоту! К чёртовой матери! В штрафбат! — «К чёртовой матери». Куда? А кто ж сбивать бубновых будет? Я с желторотиками, да?!
— Ну, авиация, — за победу! — Будем жить, пехота.
— Эй, ребята, я же свой, советский! — Ах, значит, «свой, советский»? На! — Да вы хоть форму посмотрите, ребята! — Так он ещё и форму нацепил! Получи! — Ах ты, господа бога душу мать! Ах ты, царица полей! Вот тебе! — Так он ещё и лается по-нашему! Кажись, свой…
— Товарищ командир. При выполнении боевого задания был сбит. Через линию фронта не дотянул, плюхнулся. Выручила пехота. как раз атаковали. На аэродроме подскока ребята «Мессер» подарили. Новенький. Здорова, батя! — Здорова, черт везучий!
Я лучше в бою скажу.
От полётов отстранить. Ста грамм не давать. Назначить дежурным — вечным дежурным! — по аэродрому! К-кузнечик.
— Стой, кто идёт? — Не идёт, а едет.
— Да, улетел девичий полк. — А может быть, это и лучше — для нее Ромео еще живой.
— Что, так и писать? «День у нас такой, как у вас, за это поцелуйте…» Может, хоть многоточие поставим? — Казацкое послание султану! — Грубо, дипломатический документ! Готово! — Кузнечик, переведи всё это на немецкий. Быстро, но постарайся, чтобы это был добротный, литературный язык. Что, это всё? — Ну, остальное переводу не подлежит. «Кемпфе мит мир алляйн, веренд дес штартс верден вир унс нихт бешиссен. Маэстро». — Не тяни, а то получишь по шее. — «Выходи драться один на один, на взлёте бить не будем. Маэстро». — Ну вот, а целый день писали! — Стилист. Не смешно, но точно. После войны редактором будешь.
Да не робей, Смуглянка. Ты же истребитель.
— Как же вы не заметили? Мы же сегодня над моей Украиной дрались… — А как тут заметишь? Те же поля, дороги, села… — Э, нет! А воздух? Другой. А небо — голубее. И земля зеленее! — Командир! Насчет зелени у нас в Сибири… — Ну зачем, дорогой, в Сибири? Приезжай в Бакуриани! Ты там посмотришь, что такое зелень! Там в горах… — Ты Енисей видел? — Не видел! А ты Цкенесхали видел?
Поздравляю с первой победой. Но, между прочим, Иван Федорович, сбивать самолёты противника — это не подвиг, а, так сказать, обязанность истребителя, наши будни.
(вылезая из трофейного «Мессершмитта») Макарыч, принимай аппарат! Во, махнул не глядя. Можешь за хвост подержаться, дракон уже не кусается.
(подъезжая на лошади) Макарыч, принимай аппарат! Во, махнул не глядя. Извини танка не было.
Нельзя бросать товарища в беде. Сам погибай, но товарища выручай.
— Кузнечик в училище был лучшим из нас. — Товарищ командир, ему еще нет восемнадцати лет. Вы знаете, при поступлении в училище, он приписал себе один год, но парень. — Ну сколько же ему дежурить? — До совершеннолетия!
Похоже, что Ваш я
До самого «нет»
И значит, богач я, Маэстро.
Любовь – мираж,
Я мишень для бед,
А Вы музыкант и врач, мой Маэстро.
Литературные, музыкальные. ассоциации на тему «Маэстро»
Мравинский. Высокий и статный (даже и сидя). Свободный. Строгий. (Отложил партитуру Вагнера).— Последнюю часть Четвертой симфонии Брамса! Пожалуйста… В каждом своем проявлении он снова открывался для меня как артист в высоком значении этого слова. Четкая экономная пластика, элегантная легкость в движениях — кисти, локтя, плеча. Заглядывая в партитуру, он подчеркивал синкопы, акценты, выравнивал звучности. То палец поднимет, то брови или возьмет руки к груди — остановит оркестр, произнесет несколько слов. И снова, отзывчиво, чуть по-другому повторяются те же самые такты. По-особому раскрывалась в этой замедленности, благодаря остановкам этим, музыка Брамса — благородная, исполненная глубокой мысли, драматизма, мощи, ясности, строгости, чистоты… И как прекрасно на нее отозвался поэт: Мне Брамса сыграют, — я вздрогну, я сдамся! И вдруг музыка пронзила меня! Потрясла! Как в молодые годы мои, когда впечатление превращалось в событие жизни, когда, казалось, ты внезапно вырос, стал чище, умнее… Как и прежде, я стою над оркестром. Справа. Возле огромной белой колонны с капителями-лотосами и вижу сверху строгие ряды пустых кресел партера, красные драпировки, сине-желтое сверкание люстр. Репетиция кончилась, Мравинский встал, набросил на плечи пиджак, сделал еще несколько указаний на вечер и вышел. За ним — музыканты. Все опустело. Я продолжал стоять…
Ираклий Андронников ВОСПОМИНАНИЯ О БОЛЬШОМ ЗАЛЕ
Г. Верейский портрет Е. А. Мравинского
«. О нем трудно было забыть, хотя бы просто потому, что всюду звучала его
музыка, в том числе посвященная Верочке. И пусть генерал Скалон иронически
щурил глаза, музыка эта была прекрасна и так много говорила ей. Верочке
стало печально и пусто в ее богатом доме, и все сильнее болело сердце,
которому не помогали модные итальянские и швейцарские курорты.
Судьба Рахманинова тоже складывалась непросто. Он узнал и громкий,
ранний успех, и жестокое поражение, когда, бессознательно угождая
петербургской неприязни к «школе Чайковского», тучный, флегматичный
Глазунов, выступая в качестве дирижера, рассеянно провалил его Первую
симфонию. Тяжелейший нервный и творческий кризис постиг Рахманинова, ему
казалось, что он навсегда утратил способность сочинять музыку.
Из этой прострации он выбирался долго и трудно. Его жизнь была
неустроенна, он ютился в меблирашках, терял время на частные уроки, метался,
порой причаливал к таким пристаням, где ему вовсе нечего было делать.
. В память Ивановки и того странного лета, когда запоздало и мощно
забродило сиреневое вино, Рахманинов написал свой самый нежный и
взволнованный романс «Сирень». Там есть удивительная, щемящая, как взрыд,
нота. То промельк Верочкиной души, откупленный любовью у вечности. «
К. Сомов
Портрет С. Рахманинова
Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает —
просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба.
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Где-нибудь на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе,
но из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба.
Не расставайтесь с надеждой, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Коротки наши лета молодые:
миг —
и развеются, как на кострах,
красный камзол, башмаки золотые,
белый парик, рукава в кружевах.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба.
Не обращайте вниманья, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
В рассказе Константина Паустовского «Старый повар» незнакомец, случайно оказавшись в доме умирающего слепого старика, спрашивает его о последнем желании.
«Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:
— Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова.
— Хорошо, — сказал незнакомец и встал. — Хорошо, — повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет.
Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами.
— Я вижу, сударь! — сказал старик и приподнялся на кровати. — Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, — повторил он, прислушиваясь к журчанию струн. Незнакомец играл, глядя в чёрное окно.
— А теперь, — спросил он, — вы видите что-нибудь?
Старик молчал, прислушиваясь.
— Неужели вы не видите, — быстро сказал незнакомец, не переставая играть, — что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.
Старик сказал, задыхаясь:
— Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Ваше имя!
— Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, — ответил незнакомец. «