Минотавр не виноват что родился чудовищем ему просто хочется есть
Минотавр не виноват что родился чудовищем ему просто хочется есть
И кода тоже не получилась. Здесь должно быть высокое, просто кричащее пиццикато, но звук выходил тупой, тяжелый, неподвижный. Сзади, там, где тускнели лампионы, раздался смех. Плыла, тяжело дыша, жаркая венецианская ночь. Дамы обмахивались веерами, и кавалеры шептали им на ушко что-то, наверное, гривуазное, а они улыбались, и Антонио все время слышал шорох разговора в зале, и от этого проклятая скрипка звучала еще хуже, пока кто-то отчетливо — как камень в воду — не сказал: «А ведь хороший резчик по дереву был!» Тогда Антонио сбросил смычок со струн, и скрипка противно вскрикнула, злорадно, подло, и в зале все лениво и равнодушно захлопали, решив, что пьеса окончена, слава богу…
На негнущихся голенастых ногах прошагал к себе в комнату Страдивари, долго пил из кувшина, пока, булькнув, струйка не иссякла. Вода была теплая, вязкая, и жажда не проходила. Антонио стянул с головы парик и вытер им воспаленное, мокрое от пота лицо, долго сидел без чувств и мыслей, и только огромная утомительная пустота заливала его, как море. Кто-то постучал в дверь, но он не откликнулся, потому что ужин у графа Монци был бы сейчас для него невыносимой пыткой, да и не имело теперь значения, откажет ли ему в дальнейшем покровительстве граф, — жизнь ведь все равно была уже закончена.
От темноты и одиночества немного прошло напряжение, и Антонио почувствовал сильную жалость к себе. Он зажег сальную свечу и вытащил из дорожного мешка щипчики и тонкую длинную стамеску. Взял скрипку в руки, и она вновь вызвала у него прилив ненависти — пузатая, короткая, с задранным грифом, похожая на преуспевающего генуэзского купца. Антонио упер скрипку в стол и сильным точным толчком ввел металлическое жало стамески под деку. Скрипка затрещала, и треск ее — испуганный, хриплый — был ему тоже противен. Освободил колки, снял бессильные, дряблые струны и поднял деку. Аляповатая толстая душка, как кривой пупок, нелепо поставленная пружина, толстые — от селедочного бочонка — борта-обечайки.
В горестном недоумении рассматривал Антонио этот деревянный хлам, зная точно, что он никуда не годен. Господи, надоумь, объясни — как же должно быть хорошо? На колокольне ударили полночь, и где-то далеко на рейде бабахнул из носовой пушки неапольский почтовый бриг, и время текло, струилось, медленно, размеренно, как вода в канале за окном, и откровение не приходило. Из окна пахнуло сыростью, рыбой, полночным бризом. Антонио встал, собрал со стола части ненавистной скрипки, подошел к окну и бросил в зеленую воду немые деревяшки. Потом, не снимая камзола и башмаков, лег на узкую кровать, поняв окончательно, что жизнь закончена, уткнулся в твердую подушку, набитую овечьей шерстью, и горько заплакал. Он плакал долго, и слезы размывали горечь, уносили рекой сегодняшний позор, намокла и согрелась подушка, ветерок из окна шевелил на макушке короткие волосы, и незаметно для себя Антонио заснул.
А когда проснулся, солнце стояло высоко, и горизонта не было видно, потому что сияющее марево воды сливалось с нежно-сиреневым небом, и ветер гнал хрустящие, кудрявые, как валансьенские кружева, облака, и только тонкая стамеска да черненые щипчики на столе напомнили ему, что жизнь окончилась еще вчера. Вспомнил — и засмеялся.
В этот день Антонио Страдивари исполнилось девятнадцать лет.
Королева улыбалась ласковой чистенькой старушечьей улыбкой, и трещины расколовшегося стекла нанесли на ее лицо морщинки доброты и легкой скорби. Портрет валялся на полу, и с того места, где стоял я, казалось, будто ее величество запрокинули голову, внимательно рассматривая красное осеннее солнце, недвижимо повисшее в восточном окне гостиной.
— Девять часов шестнадцать минут, — сказал эксперт Халецкий.
— Что? — переспросил я.
— За восемь минут, говорю, доехали.
— Ну, слава богу, — я ухмыльнулся. — Задержись мы еще на две минуты, и тогда делу конец…
Эксперт покосился на меня, хотел что-то сказать, но на всякий случай промолчал. Мы стояли в просторной прихожей, в дверях гостиной, не спеша оглядывая разгром и беспорядок в комнате, ибо этот хаос был для нас сейчас свят и неприкосновенен, являя собой тот иррациональный порядок, который создал здесь последний побывавший перед нами человек. Вор.
— Послушайте, Халецкий, а ведь, наверное, сильно выросла бы раскрываемость преступлений, если можно было бы консервировать место происшествия. Вы как думаете?
— Не понял, — осторожно сказал Халецкий, ожидая какого-то подвоха.
— Чего непонятного? Вот закончим осмотр, сфотографируем, запишем, и сюда придут люди. Много всяких людей. И навсегда исчезнет масса следов и деталей, на которые мы с первого раза просто не смогли обратить внимания…
— И что же вы предлагаете?
— Я ничего не предлагаю. Просто фантазирую. Если бы можно было после осмотра опечатать квартиру и прийти сюда завтра, послезавтра — и мы бы увидели так много нового…
— Прекрасный образец работы по горячим следам, — сказал сварливо Халецкий. — Вы лучше постарайтесь все это увидеть сейчас. Кроме того, я не уверен, что хозяева этой квартиры согласны погостить у вас дома… пока вы будете искать незамеченные сразу улики.
— Да, в моих апартаментах будет трудно разместить эти рояли. И хоть я в этом мало чего понимаю, но хозяину они, наверное, нужны оба.
Сзади щелкнула входная дверь, и вошла инспектор Лаврова, а за нею — собаковод Качанов с Марселем. Огромный, дымчато-серый с подпалинами пес спокойно сел в прихожей на пол, приветливо посмотрел на меня, смешно подергал черным замшевым носом. Я готов, — всем своим видом демонстрировал Марсель, — не знаю, чего уж вы тут копаетесь.
— Что, поработаем, Марселюшка? — спросил я и потрепал пса по загривку. Овчарка прищурила свои янтарно-крапчатые круглые глаза.
— Станислав Палыч, вы его зря сейчас разговариваете, — сказал недовольно Качанов. — Исковой пес в работе на след должен быть уцелен, как на жареную печенку.
Лаврова чиркнула зажигалкой, затянулась сигаретой, со смешком сказала:
— А что толку-то? Все равно «…у стоянки такси собака след утратила…».
— Это вы уж бросьте! — совсем обиделся Качанов. — Вашей-то фотографии в музее милицейском еще нет пока, товарищ лейтенант… А Марсель мой, между прочим, третий год там красуется. Зазря портрет на стенку вешать не станут. Притом в раме…
— Станислав Павлович, поблагодарите Качанова за комплимент, — засмеялась Лаврова. — Я ведь там и ваш портрет видела.
Лаврова оглядывалась в прихожей, разыскивая, куда бы ей сбросить пепел с сигареты, направилась к столику, на котором стояла большая тропическая раковина. Я опередил ее, подставив развернутую газету:
— Если нет принципиальных возражений, пепел будем стряхивать сюда. Я ведь сейчас отличаюсь от Марселя тем, что прежде чем искать, обязан сторожить тот порядок, в котором мы все это застали.
Лаврова взглянула на меня, усмехнулась:
— И опять вы правы. Я с тоской думаю об участи женщины, которая станет вашей женой.
— Я тоже. Для вас остается вариант личного самопожертвования. А теперь, как говорили дуэлянты, приступим, господа. Качанов, войдешь первым: вы с Марселем отрабатывайте след, а мы начнем свою грустную летопись.
Качанов снял с Марселя поводок, что-то шепнул ему на ухо и пустил в комнату. Я стоял, прислонившись к притолоке.
Собака, видимо, взяла след. Она занервничала, вздыбилась шерсть на загривке, судорожно подергивался нос — черный, влажный, нежно-трепетный. Марсель перебежал комнату и исчез в спальне, потом снова вернулся, и двигался он все время кругами, иногда растягивая их и переворачивая в восьмерки, пока не выбежал обратно и прихожую, сделал стойку у дверного замка, и тут Качанов ловко и быстро накинул на него карабинчик поводка. Марсель стал скрести когтями дверь и вдруг неожиданно тонко взвыл: «У-у-юу» — как от мгновенной внутренней боли. Качанов открыл дверь и выскочил вслед за овчаркой на лестничную площадку, потом раздался его дробный топот по ступенькам.
Минотавр не виноват что родился чудовищем ему просто хочется есть
КНИГА ПЕРВАЯ. Вход в лабиринт
Глава 1. Улыбка Королевы
И кода тоже не получилась. Здесь должно быть высокое, просто кричащее пиццикато, но звук выходил тупой, тяжелый, неподвижный. Сзади, там, где тускнели лампионы, раздался смех. Плыла, тяжело дыша, жаркая венецианская ночь. Дамы обмахивались веерами, и кавалеры шептали им на ушко что-то, наверное, гривуазное, а они улыбались, и Антонио все время слышал шорох разговора в зале, и от этого проклятая скрипка звучала еще хуже, пока кто-то отчетливо — как камень в воду — не сказал: «А ведь хороший резчик по дереву был!» Тогда Антонио сбросил смычок со струн, и скрипка противно вскрикнула, злорадно, подло, и в зале все лениво и равнодушно захлопали, решив, что пьеса окончена, слава богу…
На негнущихся голенастых ногах прошагал к себе в комнату Страдивари, долго пил из кувшина, пока, булькнув, струйка не иссякла. Вода была теплая, вязкая, и жажда не проходила. Антонио стянул с головы парик и вытер им воспаленное, мокрое от пота лицо, долго сидел без чувств и мыслей, и только огромная утомительная пустота заливала его, как море. Кто-то постучал в дверь, но он не откликнулся, потому что ужин у графа Монци был бы сейчас для него невыносимой пыткой, да и не имело теперь значения, откажет ли ему в дальнейшем покровительстве граф, — жизнь ведь все равно была уже закончена.
От темноты и одиночества немного прошло напряжение, и Антонио почувствовал сильную жалость к себе. Он зажег сальную свечу и вытащил из дорожного мешка щипчики и тонкую длинную стамеску. Взял скрипку в руки, и она вновь вызвала у него прилив ненависти — пузатая, короткая, с задранным грифом, похожая на преуспевающего генуэзского купца. Антонио упер скрипку в стол и сильным точным толчком ввел металлическое жало стамески под деку. Скрипка затрещала, и треск ее — испуганный, хриплый — был ему тоже противен. Освободил колки, снял бессильные, дряблые струны и поднял деку. Аляповатая толстая душка, как кривой пупок, нелепо поставленная пружина, толстые — от селедочного бочонка — борта-обечайки.
В горестном недоумении рассматривал Антонио этот деревянный хлам, зная точно, что он никуда не годен. Господи, надоумь, объясни — как же должно быть хорошо? На колокольне ударили полночь, и где-то далеко на рейде бабахнул из носовой пушки неапольский почтовый бриг, и время текло, струилось, медленно, размеренно, как вода в канале за окном, и откровение не приходило. Из окна пахнуло сыростью, рыбой, полночным бризом. Антонио встал, собрал со стола части ненавистной скрипки, подошел к окну и бросил в зеленую воду немые деревяшки. Потом, не снимая камзола и башмаков, лег на узкую кровать, поняв окончательно, что жизнь закончена, уткнулся в твердую подушку, набитую овечьей шерстью, и горько заплакал. Он плакал долго, и слезы размывали горечь, уносили рекой сегодняшний позор, намокла и согрелась подушка, ветерок из окна шевелил на макушке короткие волосы, и незаметно для себя Антонио заснул.
А когда проснулся, солнце стояло высоко, и горизонта не было видно, потому что сияющее марево воды сливалось с нежно-сиреневым небом, и ветер гнал хрустящие, кудрявые, как валансьенские кружева, облака, и только тонкая стамеска да черненые щипчики на столе напомнили ему, что жизнь окончилась еще вчера. Вспомнил — и засмеялся.
В этот день Антонио Страдивари исполнилось девятнадцать лет.
Королева улыбалась ласковой чистенькой старушечьей улыбкой, и трещины расколовшегося стекла нанесли на ее лицо морщинки доброты и легкой скорби. Портрет валялся на полу, и с того места, где стоял я, казалось, будто ее величество запрокинули голову, внимательно рассматривая красное осеннее солнце, недвижимо повисшее в восточном окне гостиной.
— Девять часов шестнадцать минут, — сказал эксперт Халецкий,
— Что? — переспросил я.
— За восемь минут, говорю, доехали.
— Ну, слава богу, — я ухмыльнулся. — Задержись мы еще на две минуты, и тогда делу конец…
Эксперт покосился на меня, хотел что-то сказать, но на всякий случай промолчал. Мы стояли в просторной прихожей, в дверях гостиной, не спеша оглядывая разгром и беспорядок в комнате, ибо этот хаос был для нас сейчас свят и неприкосновенен, являя собой тот иррациональный порядок, который создал здесь последний побывавший перед нами человек. Вор.
— Послушайте, Халецкий, а ведь, наверное, сильно выросла бы раскрываемость преступлений, если можно было бы консервировать место происшествия. Вы как думаете?
— Не понял, — осторожно сказал Халецкий, ожидая какого-то подвоха.
— Чего непонятного? Вот закончим осмотр, сфотографируем, запишем, и сюда придут люди. Много всяких людей. И навсегда исчезнет масса следов и деталей, на которые мы с первого раза просто не смогли обратить внимания…
— И что же вы предлагаете?
— Я ничего не предлагаю. Просто фантазирую. Если бы можно было после осмотра опечатать квартиру и прийти сюда завтра, послезавтра — и мы бы увидели так много нового…
— Прекрасный образец работы по горячим следам, — сказал сварливо Халецкий. — Вы лучше постарайтесь все это увидеть сейчас. Кроме того, я не уверен, что хозяева этой квартиры согласны погостить у вас дома… пока вы будете искать незамеченные сразу улики.
— Да, в моих апартаментах будет трудно разместить эти рояли. И хоть я в этом мало чего понимаю, но хозяину они, наверное, нужны оба.
Сзади щелкнула входная дверь, и вошла инспектор Лаврова, а за нею — собаковод Качанов с Марселем. Огромный, дымчато-серый с подпалинами пес спокойно сел в прихожей на пол, приветливо посмотрел на меня, смешно подергал черным замшевым носом. Я готов, — всем своим видом демонстрировал Марсель, — не знаю, чего уж вы тут копаетесь.
— Что, поработаем, Марселюшка? — спросил я и потрепал пса по загривку. Овчарка прищурила свои янтарно-крапчатые круглые глаза.
— Станислав Палыч, вы его зря сейчас разговариваете, — сказал недовольно Качанов. — Исковой пес в работе на след должен быть уцелен, как на жареную печенку.
Лаврова чиркнула зажигалкой, затянулась сигаретой, со смешком сказала:
— А что толку-то? Все равно «…у стоянки такси собака след утратила…».
— Это вы уж бросьте! — совсем обиделся Качанов. — Вашей-то фотографии в музее милицейском еще нет пока, товарищ лейтенант… А Марсель мой, между прочим, третий год там красуется. Зазря портрет на стенку вешать не станут. Притом в раме…
— Станислав Павлович, поблагодарите Качанова за комплимент, — засмеялась Лаврова. — Я ведь там и ваш портрет видела.
Лаврова оглядывалась в прихожей, разыскивая, куда бы ей сбросить пепел с сигареты, направилась к столику, на котором стояла большая тропическая раковина. Я опередил ее, подставив развернутую газету:
— Если нет принципиальных возражений, пепел будем стряхивать сюда. Я ведь сейчас отличаюсь от Марселя тем, что прежде чем искать, обязан сторожить тот порядок, в котором мы все это застали.
Лаврова взглянула на меня, усмехнулась:
— И опять вы правы. Я с тоской думаю об участи женщины, которая станет вашей женой. Я кивнул:
— Я тоже. Для вас остается вариант личного самопожертвования. А теперь, как говорили дуэлянты, приступим, господа. Качанов, войдешь первым: вы с Марселем отрабатывайте след, а мы начнем свою грустную летопись.
Качанов снял с Марселя поводок, что-то шепнул ему на ухо и пустил в комнату. Я стоял, прислонившись к притолоке.
Собака, видимо, взяла след. Она занервничала, вздыбилась шерсть на загривке, судорожно подергивался нос — черный, влажный, нежно-трепетный. Марсель перебежал комнату и исчез в спальне, потом снова вернулся, и двигался он все время кругами, иногда растягивая их и переворачивая в восьмерки, пока не выбежал обратно и прихожую, сделал стойку у дверного замка, и тут Качанов ловко и быстро накинул на него карабинчик поводка. Марсель стал скрести когтями дверь и вдруг неожиданно тонко взвыл: «У-у-юу»
Визит к Минотавру (187 стр.)
Белаш открыл глаза, пристально посмотрел на меня и сказал:
— Вы похожи на автобусного контролера. Он стоит вместе со всеми людьми на остановке, мерзнет, мокнет, потом вместе со всеми теснится и рвется на посадке, кого-то отталкивает, потом влезает в автобус, все угомонилось, и вот тут — цап! Вы достаете свой жетон — ваши билеты?
— Так в транспорте билеты надо брать, — поморщился я. — У кого билет есть — ведь ничего страшного?
— А если у человека нет на билет? А ехать хочется? Тогда как? — почти в истерике крикнул Белаш.
— Тогда вы залезаете в карман к стоящему рядом человеку и суете мне его билет, а на него киваете — вон он, заяц, берите его!
— Но я тоже хотел ехать в автобусе! Я тоже имею право на это!
— Нет, вы хотели ехать не в автобусе, а в шикарном лимузине, и если для этого понадобилось бы на ходу выкинуть из него кого-нибудь — вас это не остановило бы.
— Думайте как хотите, — сказал Белаш. — Мне это безразлично. Когда-то в разговоре со мной вы упомянули Минотавра, хотя и не знали, что Минотавр — это я. И тем самым выдали мне оправдание. Минотавр не виноват, что родился чудовищем, и пожирал он других потому, что хотел есть. А сейчас я больше не буду с вами говорить, отправьте меня в камеру. Я очень устал, я очень хочу спать…
— Хорошо. Один вопрос — где скрипка?
Белаш смотрел на меня пустыми прозрачными глазами, смотрел так, будто мы расстаемся на всю жизнь, и он покрепче хочет запомнить меня, потом тихо засмеялся, истерическая улыбка раздирала ему губы, а в глазах прыгали пятна безумия, и он смеялся все громче и надрывнее, и что-то старался сказать сквозь этот ненормальный, сотрясающий его всего, как в ознобе, хохот, но слова не вылетали из сведенного судорогой рта, он захлебывался ими, давился, они раскалывались на отдельные части, вылетая бесформенными, бессмысленными звуками отчаяния и злорадного испуга, и мне кажется, я в жизни не видел более страшного зрелища, чем это припадочное веселье связанного Минотавра. И сквозь эти булькающие, всхлипывающие, подвывающие звуки я наконец разобрал:
— Скрипка. Я — же — вам — го-во-рил — «Стра-ди-ва-ри» — воруют — чтоб — не — по-па-даться… Нет. У меня нет скрипки. И не было…
Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства, солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина, горожане настороженно оглядывались — не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: «Благородный Антониус Страдивариус, скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни».
Возгласили гремящее «амен», и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков — дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой.
Дверь открыта
Любой организм, в том числе государственный, проходя через кризисы, стремится прежде всего добыть пропитание и учится защищаться, иными словами, обеспечивает свою продовольственную безопасность, одновременно совершенствуя методы и средства защиты от нападения кого бы то ни было: напасть могут хищники, которые воспринимают этот организм как еду, кто в своём развитии ещё не вышел на тот цивилизационный уровень, на котором уже можно общаться, дружить и торговать, кто пока просто не умеет этого делать, кто постоянно голоден и боится, для кого окружающая среда враждебна, у кого развиты средства нападения: авианесущие группировки, военные базы по всему миру, мировая валюта, индустрия рекламы и социальные сети как животный механизм одурманивания и захвата жертвы…. «Минотавр не виноват, что родился чудовищем, ему просто хочется есть».
Отсюда истеричные вопли о том, что на них вот-вот нападут, так как ничего другого, кроме насилия, на этом уровне развития они просто не знают.
Когда начальные стадии пройдены, продовольствия достаточно, армия в порядке, высвобождается та энергия, которая ранее тратилась на защиту и еду. Куда она идёт? Куда стремится спортсмен, добившийся высоких результатов, артист, отмеченный наградами, бизнесмен, сколотивший состояние? Правильно, в политику. Все заслуженные идут в депутаты. А кто-нибудь помнит, в чём смысл народного депутатства? Разве это не специалист, который выдвинут (не сам захотел, а выдвинут) коллективом, чтобы отправиться в Москву (или в райцентр) и рассказать о достижениях и проблемах, поделиться опытом, послушать других и вернуться к себе на производство обогащённым знаниями. Если есть съезд народных депутатов, значит должен быть и разъезд… Депутатство — это обязанность, а не привилегия, дополнительная общественная нагрузка к основной деятельности. Если вы прокурор, оставайтесь прокурором, если вы спортсмен или артист, оставайтесь в своей профессии, даже после депутатства, не нужно заниматься не своим делом, нет такой профессии политик, профессиональный депутат — это оксюморон.
Вот и разбухает социальный фетиш: энергии много, но направлена не туда, зацикливается, не находит выхода, утяжеляет и вульгаризирует любое начинание.
Чтобы найти, наконец, здоровое русло для высвободившейся энергии у сытого и защищаемого днём и ночью общества, надо вспомнить, чем занимались и занимаются люди, избавленные от ежедневного физического труда ради пропитания, богатством ли, классовыми рамками ли. Правильно, развивали искусства, науки, медицину, непосредственным либо опосредованным участием, то есть обучая других.
Кто-то сказал, что культура — это система табу и ограничений. Ограничений чего? А своих животных инстинктов и тем более рефлексов, условных (потакание природе, будучи уже взрослым человеком) и безусловных (поведение невоспитанного ребёнка в общественных местах, допущенное невоспитанными родителями).
У нас всё есть, мы сохранили культуру как метод: и культуру торговли (были купцы и купеческое слово, что дороже любого золота и уж тем более дороже договорных бумажек, а были и гости, что «…господа, долго ль ездили, куда. «), и культуру промыслов с её легендарными мастерами, поэзию и литературу, шедевры изобразительного искусства от глубокой древности до наших дней, хранящиеся в том числе в огромном количестве за границами России, присвоенные, проданные за бесценок… Один мудрый человек сказал, что не стоит держаться за родившуюся у тебя идею в страхе, что её кто-то может украсть, обмануть тебя, выдать за свою; главное — что твою идею увидел мир и таким образом стал богаче. Другая позиция — «Нас обокрали, поэтому мы тоже воруем!…»
Надо сказать, что не только российская цивилизация пострадала от варварского разграбления: интересно было бы подсчитать, каков процент экспонатов Британского музея, добытых нелегально, сворованных и вывезенных из значительно более культурно развитых колоний… Колонии независимость-то получили, а вот вернуть своё культурное достояние, равно как и деньги из Форт Нокса или Федерального резервного банка Нью-Йорка, так и не смогли. Философская позиция творца в этом случае такова: мы творим, потому что можем, сколько бы ни отняли, мы ещё сделаем, пуще прежнего… Суждено вернуться ценностям — дай бог, вернутся. Но можно на досуге и в суде за них потягаться. Просьбы с музейного уровня раздаются всё громче: и греками — о мраморах Элгина, и жителями острова Пасхи (Рапа-Нуи) — о базальтовой статуе Хоа Хакананайа, и иранцами — о глиняной персидской скрижали Кира II Великого, и несчастными египтянами — о надгробных обелисках с гробниц фараонов (к Франции), о бюсте царицы Нефертити (к Германии), о Розеттском камне (к Великобритании), и таджиками — о золотом «амударьинском кладе» (редкий случай окончательного решения проблемы: отдали британцам весовое золото с просьбой изготовить из него копии украденного и вернуть … и действительно вернули).
Произведения отнять можно, но талант и умения не отнять и не купить. Когда мы сыты и защищены, разве нам не хочется признания наших талантов? Уважаемые те, кто очень многого добился в нашей стране, почему-то заскучал и подумывает о политике. Начинайте рисовать, писать романы, станьте фотографом, просто, для души, закончите по-честному ещё один вуз, станьте врачом, учителем или искусствоведом, все дороги открыты. Спросите у учителей и врачей, они расскажут, какое это замечательное, трудное и достойное призвание. Вы стяжали огромную энергию общества, вы в конце концов ответственны за то, куда она направится через вас. Обществу не хочется, чтобы вы тратили эту делегированную вам энергию на политику. Сделайте что-нибудь прекрасное для всех, заслужите настоящее одобрение, а возможно, и восхищение общества. И тогда страна задышит ровнее.
Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»
Минотавр не виноват что родился чудовищем ему просто хочется есть
год 1987
страна СССР
режиссер Эльдор Уразбаев
сценарий Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
оператор Александр Рыбин
композитор Эдуард Артемьев
жанр приключения, криминал, детектив
«Минотавр не виноват, что родился чудовищем, ему просто хочется есть!»(«Визит к Минотавру»)
Параллельно с расследованием повествование перекликается с жизнью самого гения-мастера Страдивари (ок. 1644-1737), поступившего когда-то в ученики к такому же великому скрипичному мастеру Андреа Амати и впоследствии, превзошедшего своего учителя. О его судьбе, о его муках творчества и радостях рождения своих чудных скрипок. О встрече с ещё одним великим итальянским мастером Гварнери.
Очень интересный детектив по роману братьев Вайнеров, с невероятно удачными актерскими работами главным образом Валентина Гафта, Александра Филипенко, Ростислава Плятта. И сейчас фильм смотрится напряженно не отпуская ни на минуту от своего сюжета.
Многим, думаю, знаком досадный элемент криворукости (собственной ли, кого-то из аппарата Чубайса ли), когда пропадает долго и упорно набиваемый текст.
Очередной жертвой такой вот невезухи стал сейчас и я. Несколько спутанно, но насыщенно я расписывал свои мысли по поводу «Визита. » и тут что-то как-то нажалось, и как-то сообщение пропало. Шит хэппенс 
Про сериал этот я слышал уже давно, но посмотреть довелось только сейчас, когда прочитал (точнее прослушал; и получил от этого очень большое удовольствие) одноименную книгу братьев Вайнеров. А потом и посмотрел этот 5-серийный мини-сериал «Визит к Минотавру».
Конечно, послабее чем «Место встречи. » (по «Эре милосердия» тех же Вайнеров), но также очень и очень добротная экранизация.
Мои основные претензии таковы:
В общем, отличный мини-сериал. Смело можно рекомендовать его любителям детективного жанра, ценителям актерской игры Сергея Шакурова, поклонником качественных по всем параметрам советских теле-постановок.