Наглотавшись слезы и сырца что это
Что Высоцкий пел о Сталине?
Слова и выражения, вырванные из контекста, бывают хуже чем откровенная ложь. Мы с такими примерами сталкиваемся постоянно. И мы хотим, всё знать. И вот подвернулась интересная тема для изучения. Как вы думаете, что говорил Высоцкий о товарище Сталине? А из чего могло складываться его мнение? Во многих статьях можно встретить стихотворение, о вожде которое поэт написал ещё в детстве. По этому произведению, его клишируют как поклонника Сталина. Но если разобраться и поискать в интернете, можно наткнуться на более удивительную информацию о нём и его окружении.
Давайте узнаем, как Владимир Высоцкий относился к Сталину, что пел и что говорил о нём.
Уже не первый год по Сети гуляет эта картинка. Автор ее пытается сделать из Владимира Высоцкого эдакого сталиниста. Ну как же, не может всенародно любимый бард не любить, почитаемого большей частью народа вождя. И пользователи Интернета с удовольствием делятся этой картинкой в своих блогах: «Вот Высоцкий написал ТАК, а вот ТЫ ожидал иного?!»
В общем то, иного автор этой заметки не ожидал, поскольку хорошо знаком с творчеством В. Высоцкого. Более того, он считает что свое первое стихотворение школьник Володя написал совершенно искренне.
8 марта 1953 года восьмиклассник Володя Высоцкий, пройдя мимо гроба с телом покойного И.В. Сталина, вернулся домой и написал стихотворение «Моя клятва». Сохранилось оно благодаря тому, что мама Володи Нина Максимовна напечатала его в стенгазете учреждения, где она работала.
Друг Высоцкого В. Акимов вспоминает о тех днях: «Особой доблестью среди ребят считалось пройти в Колонный зал. Мы с Володей были дважды – через все оцепления, где прося, где хитря; по крышам, по чердакам, пожарным лестницам; чужим квартирам, выходившими чёрными ходами на другие улицы или в проходные дворы; под грузовиками; под животами лошадей; опять вверх-вниз, выкручиваясь из разнообразнейших неприятностей, пробирались, пролезали, пробегали, ныряли, прыгали, проползали. Так и попрощались с вождём»
Вероятно от впечатления прощания с вождем у Володи Высоцкого родилось это стихотворение:
Опоясана трауром лент,
Погрузилась в молчанье Москва,
Глубока её скорбь о вожде,
Сердце болью сжимает тоска.
Я иду средь потока людей,
Горе сердце сковало моё,
Я иду, чтоб взглянуть поскорей
На вождя дорогого чело…
Жжёт глаза мои страшный огонь,
И не верю я чёрной беде,
Давит грудь несмолкаемый стон,
Плачет сердце о мудром вожде.
Я клянусь: буду в ногу идти
С дружной, крепкой и братской семьёй,
Буду светлое знамя нести,
Что вручил ты нам, Сталин родной.
В эти скорбно-тяжёлые дни
Поклянусь у могилы твоей
Не щадить молодых своих сил
Для великой Отчизны моей.
Имя Сталин в веках будет жить,
Будет реять оно над землёй,
Имя Сталин нам будет светить
Вечным солнцем и вечной звездой.
Говорят, что это стихотворение напечатали даже в какой-то газете, но точной информации на этот счет нет. Оно даже включено в собрание сочинений В. Высоцкого, хотя мне всегда было любопытно: а включил бы его автор при жизни.
Но время шло, и восторженная любовь к «отцу народов» сменилась на чувство прямо противоположные. Биографы Высоцкого считают, что вот он, дескать, вырос и узнал «страшную правду». А как на мой взгляд, то все гораздо проще: будущий бард рос в определенных кругах московской интеллигенции, где Сталина ненавидели лютой ненавистью даже те, которых обошли репрессии 37 года. Просто это было модно для предателей и ненавистников Родины. Сейчас мы можем увидеть как родину поливают грязью «интеллигенты» живущие за государственные деньги налогоплательщиков. Ситуация не сильно изменилась.
Очевидно это наложило свой отпечаток на мировоззрении поэта. И стали рождаться совсем другие стихи.
К примеру, в стихотворении «Банька по белому», где есть такие строки:
………………………………..
Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс!
А на левой груди — профиль Сталина,
А на правой — Маринка анфас.
…………………………
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!» —
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили,
Чтоб он слышал как рвутся сердца.
………………………………..
Есть еще менее известная песня про депортированных чеченцев, которая заканчивается такими строками:
А те, кто нас на подвиги подбили,
Давно лежат и корчатся в гробу, —
Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный — вылетел в трубу
Кто этот «самый главный», думаю, нетрудно догадаться….
Не брезговал Владимир Семенович и «костюмчиками с чужого плеча». Песня Юза Алешковского «Товарищ Сталин» столь часто звучала в исполнении Высоцкого, что ему приписывают авторство. Все наверное слышали:
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ серый брянский волк.
Правда, ныне здравствующий в США, Юз Алешковский не был ни марксистом, ни «левым уклонистом», а получил при Сталине свои четыре года за уголовное преступление….
Рассказывают, что Высоцкому с Мариной Влади довелось присутствовать на одном празднике в Грузии. Было много народа, много вина, много тостов. Высоцкого очень хорошо там знали. Когда прозвучал тост: за товарища. Сталина, Высоцкий демонстративно вылил свой бокал.
Мне правда эта байка кажется не вполне достоверной: вряд ли Высоцкий решился бы на такую выходку в Грузии. Гораздо ближе к истине рассказ Марины Влади из книги «Прерванный полет»:
Пир продолжается. В зале шумно и весело. Вдруг один из гостей громко
спрашивает:
— Забудем ли мы выпить за нашего великого Сталина?
За столом воцаряется нехорошая тишина. Грузинская интеллигенция жестоко пострадала при Сталине, и, если некоторые люди относятся к нему с ностальгическим восхищением, хозяин дома, как и мы сами, считает его самым настоящим преступником.
Я беру тебя за руку и тихо прошу не устраивать скандала. Ты побледнел и белыми от ярости глазами смотришь на того человека. Хозяин торжественно берет рог из рук гостя и медленно его выпивает. И сильный мужской голос вдруг прорезает тишину, и за ним вступает стройный хор. Пением, точным и редкостным многоголосьем эти люди отвечают на упоминание о проклятых годах: голоса сливаются в звучную и страстную музыку, утверждая презрение к тирану, гармония мелодии отражает гармонию мыслей. Благодаря врожденному такту этих людей случайному гостю не удалось испортить нам праздник, и мы все еще сидим за столом, когда во дворе начинает петь петух.
Правда, мне кажется, поголовная ненависть к «тирану» и «проклятым временам» в Грузии это фантазии воспаленного антисоветизмом воображения жены поэта, ну да ладно….
Кстати, сам Высоцкий тоже отметил песней этот эпизод:
Пусть много говорил белиберды
Наш тамада — вы тамаду не троньте, —
За Родину был тост алаверды,
За Сталина, — я думал — я на фронте.
И вот уж за столом никто не ест
И тамада над всем царит шерифом, —
Как будто бы двадцатый с чем-то съезд
Другой — двадцатый — объявляет мифом.
Пил тамада за город, за аул
И всех подряд хвалил с остервененьем, —
При этом он ни разу не икнул —
И я к нему проникся уваженьем.
Правда, был у тамады
Длинный тост алаверды
За него — вождя народов,
И за все его труды.
Мне тамада сказал, что я — родной,
Что если плохо мне — ему не спится, —
Потом спросил меня: «Ты кто такой?»
А я сказал: «Бандит и кровопийца».
И еще один заключительный штрих к теме «Высоцкий и Сталин»:
Известный польский актёр Д. Ольбрыхский, хорошо знавший Высоцкого, в одной из своих книг припоминает любопытный эпизод. Однажды Высоцкий вёз его и других польских актёров по Подмосковью. Путь пролегал мимо дачи Сталина. «Тут сдох Сталин», – сказал Володя. – «На этой даче умер Сталин», – перевёл я. – «Ты переводи как следует! – взорвался Высоцкий. – Я сказал: сдох!»
Думается, комментарии излишни….
P.S. Автор ни в коей мере не желал очернить замечательного актера и барда Владимира Семеновича Высоцкого, написавшего немало замечательных песен, в частности и о Великой Отечественной войне. Автору просто не нравятся попытки некоторых патриотов сделать из Высоцкого эдакого сталиниста. Автор даже не обвиняет в антисталинизме самого поэта. Просто друзья, ставшие впоследствии известными либералами-антисоветчиками и жена-иностранка, которая считается русской, а на самом деле антисоветчица-русофобка, оказали свое влияние. В результате получилось то, что получилось.
Вокруг имени знаменитого поэта В. Высоцкого ходило много слухов и легенд, потому что зрителям и слушателям было трудно поверить, что сам он никогда не воевал, не летал в космос, не был шахтером, не сидел в тюрьме, ведь все, о чем бы он ни пел, было так убедительно, как будто автор все это пережил сам.
Великую Отечественную войну Высоцкий пережил еще ребенком в возрасте 3-6 лет и много запомнил о событиях этого времени из рассказов отца и его друзей. Для него война и вдохновитель Победы в ней Сталин – это время, которое ярче всего проявляет характер советского народа и руководящую волю его вождя.
Как только ушел Сталин из жизни, Высоцкий написал песню о нем. Создал ее своим сердцем, всей своей совестью. Так родилось стихотворение «Моя клятва».
Теперь почитаем что пишут про отношение Высоцкого на «Эхо Москвы»:
Это первое стихотворение Владимира Высоцкого о Сталине. Первое и последнее. И вообще никогда в своей жизни Владимир Семенович подобной глупости больше не писал. Годы спустя у него будут совсем другие стихи.
Стихотворение «Моя клятва» вообще считается самым первым известным нам стихотворением Высоцкого. Его очень любят цитировать сталинисты: Вот ведь! Сам Высоцкий как Сталина чтил! Какие слова ему посвятил!
Либеральная интеллигенция старается об этих строках не вспоминать: это же какой стыд, чтобы сам Высоцкий написал такое.
Не правы ни те, ни другие.
Клятвы Сталину давал не просто Высоцкий, а 15-летний мальчик, учившийся в восьмом классе. Мальчик, который рос в строгой и правильной семье советского офицера, ходил в школу в советской оккупационной зоне в Германии, был октябренком, пионером и комсомольцем и, естественно, не мог относиться к Сталину иначе. Знания обычного советского школьника о Сталине не выходили за рамки плакатного образа великого вождя и учителя.
В этот образ свято верили даже куда более взрослые и информированные люди. Поэтому оценивать отношение Высоцкого к Сталину по этому стихотворению так же нелепо, как оценивать всерьез нас с вами по тем стихам, которые мы писали в восьмом классе.
Но уже в 1963 году 25-летний Высоцкий, выступая во ВГИКе, исполнит песню Юза Алешковского. Юз Алешковский написал эту песню в 1959 году в разгар хрущевской Оттепели. И она стала невероятно популярной в молодежной среде и среди интеллигентов.
При этом песня была фактически подпольной. Сталина разоблачили, осудили, но смеяться, иронизировать над ним все-таки не позволяли. В СССР текст этой песни опубликуют только в 1988 году. И, между прочим, многие считали ее автором именно Высоцкого. А самое раннее известное исполнение этой песни сохранилось в записях дяди Высоцкого Алексея Владимировича.
Но имя Сталина появится и в собственных песнях Высоцкого.
В 1969 году он напишет стихотворение «Теперь я буду сохнуть от тоски», в котором лирический герой присутствует на каком-то кавказском застолье, где тамада произносит тост за Сталина. Там есть и такие слова:
Пусть много говорил белиберды
Наш тамада – вы тамаду не троньте, –
За Родину был тост алаверды,
За Сталина, – я думал – я на фронте.
И вот уж за столом никто не ест
И тамада над всем царит шерифом, –
Как будто бы двадцатый с чем-то съезд
Другой – двадцатый – объявляет мифом.
Полностью этот текст Владимир Семенович никогда не исполнял. Но записи отдельных куплетов сохранились – как, например, вот это исполнение в гостях у востоковеда Льва Делюсина 30 сентября 1969 года.
Очевидно, что в контексте этой песни «бандит и кровопийца» это фактически Сталин и есть. Песня, кстати, оказалась в некотором смысле пророческой. Через полгода Высоцкий женился на Марине Влади, и Зураб Церетели устроил молодоженам настоящее свадебное путешествие в Грузию. Где они фактически сыграли свадьбу еще раз, но уже с кавказским размахом.
И вот посреди этого душевного торжества один из гостей наполнил рог вином и предложит выпить за Сталина. И надо было видеть Высоцкого, который даже побледнел от ярости. И его реакция стала понятна всем вокруг. Говорили даже, что он разбил бокал, не желая пить за тирана. Но бокал он разбил случайно и в другой момент застолья. А ту неловкую ситуацию сгладили другие гости, хором запевшие грузинскую песню.
Это был 1970 год, и тогда Высоцкий уже многое знал о сталинском времени, хотя ему еще предстояло встретиться со многими советским диссидентами и эмигрантами, которых он потом встретит во время своих поездок за границу. А в 1973 году он познакомится с Вадимом Тумановым, и после долгих разговоров с другом никаких сомнений у Высоцкого уже не останется. Именно дома у Туманова была сделана эта запись.
«А Самый Главный – вылетел в трубу». Гений танца Махмуд Эсамбаев, который сам пережил депортацию чеченцев и ингушей, вспоминал, что Высоцкий исполнял эту песню на стадионе в Грозном, и вы можете представить себе реакцию публики.
Для чеченцев и ингушей сталинская депортация стала самой большой трагедией в истории. Погибли более ста тысяч вынужденных переселенцев – каждый пятый! Но при советской власти об этом даже заикнуться не смели публично. А Высоцкий пишет вот такую песню. Многие знали о трагедиях народов, о миллионах погибших в лагерях ГУЛАГа, об истреблении Сталиным собственного народа в 1937-м, да и в другие кровавые годы.
Только сказать вслух об этом рисковали уже немногие. Хотя многим и тогда было просто все равно. И даже необязательно было называть палачей по именам. Важно было просто не забывать о тех, кто погиб.
И вот за такие песни Высоцкого и записывали в антисоветчики. И такие песни никогда не позволят записать его в поклонники Сталина.
15-летний Высоцкий написал клятву Сталину.
Через 15 лет он напишет совсем другие слова:
«Ближе к сердцу кололи мы профили,
Чтоб он слышал, как рвутся сердца».
Ближе к сердцу кололи мы профили.
Размышления над загадкой стихотворения «Банька» В.Высоцкого
Он написал эту песню в 1968 году, привез ее из Магадана, и сам же признался тогда И.Кохановскому, что ничего равного ей до сих пор не сочинял. Кого он там встретил, с кем сидел, выпивал за одним столом – все это закрыто для нас тайной неведения. Но, видимо, была какая-то встреча, растравившая душу и воплотившаяся в этих пронзительных стихах.
1968 год – время окончательного заката недолгой хрущевской оттепели. За 6 лет до того в «Новом мире» опубликован «Один день Ивана Денисовича», а годом раньше в «Правде» – «Так это было», антисталинская глава из поэмы А.Твардовского «За далью даль». Однако после смещения Хрущева в 1964 г. всякая публичная критика сталинского режима сделалась уже невозможной.
Но был самиздат, куда в середине 1960-х годов А. Солженицын передал свой запрещенный к публикации роман «В круге первом». В это время по рукам уже ходит «Реквивем» Анны Ахматовой и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, первая часть которого закончена в 1967 году, а Варлам Шаламов, как одержимый, работает над Колымскими рассказами, время от времени также просачивавшимися в самиздат. Иными словами, лагерная тема все сильнее завладевает умами всех честных, думающих людей, и Высоцкий, будучи актером главного оппозиционного театра страны и находясь в эпицентре жизни передовой московской интеллигенции, конечно, не мог остаться от нее в стороне. «Тема страшная, бросить нельзя, – записывает в своем дневнике Александр Твардовский, – все равно, что жить в комнате, где под полом труп члена семьи зарыт, а мы решили не говорить об этом и жить хорошо, и больше не убивать членов семьи».
И что же свое особенное мог сказать тут 30-летний поэт, сам, как известно, не сидевший и не переживший репрессий в собственной семье? И, тем не менее, смог. И не просто сказать, но и открыть совершенно новый поворот темы и неизвестную до того в лагерной литературе коллизию. Ведь до «Баньки» уголовному элементу в сталинских лагерях отводилась, как правило, ниша «социально близких», патронируемых лагерным начальством, ненавидевших и третировавших политических, а Сталина числивших своим главным паханом. Так что ослепленность Сталиным для этой категории была делом обычным. Необычно прозрение и та страсть, которая вложена в эту исповедь.
Мы очень мало что знаем о герое Высоцкого и лишь по некоторым намекам можем догадываться, что за ним – судьба реального человека. Собственно, таковых (намеков) всего два, и оба они содержатся в одном и том же четверостишии:
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
Что это, авторский вымысел или подробности, почерпнутые из устной повести какого-нибудь бывшего зека? Скорее всего второе, потому что иначе трудно объяснить ни с чем не вяжущееся упоминание брата. Так что речь, по-видимому, идет о коренном сибиряке, возможно, уже отсидевшем по бытовой либо уголовной статье и выпущенном под милицейский надзор. Да и причина повторного ареста, она тоже как бы просвечивает между строк. В самом деле, что понимать под несусветной глупостью в следующей строфе:
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
И не торчат ли здесь уши «органов»? Ведь в то время НКВД манипулировало людьми как хотело, а человек, уже отсидевший, уже побывавший в зоне, в силу своей уязвимости был для них особенно лакомым куском. И если он купился, поверил, а потом одумался и что-то кому-то сболтнул – такое не прощалось. Так что за «несусветной глупостью» может крыться и интеллектуальная ограниченность, и простодушие, и неумеренная откровенность. И за все это в ту пору легко было поплатиться – ведь те снисхождения не знали. Ну, а дальше лагерная эпопея пошла по второму, а, быть может, и по третьему кругу. Хотя до прозрения было, по-видимому, еще далеко.
Вообще говоря, прозрение вещь сугубо индивидуальная, штучная. Бывает коллективный гипноз, массовое ослепление, но массового прозрения не бывает. Тут потребны самостоятельная работа души и интеллектуальная отвага каждого отдельного человека. Люди старшего поколения, должно быть, помнят, как в годы хрущевской оттепели возвращались из лагерей особо упертые коммунисты, ничего не понявшие, не переосмыслившие, сохранившие верность своим прежним идолам.
Конечно, доклад Хрущева на ХХ съезде сыграл роль мощного катализатора, после чего отношение к Сталину в обществе стало меняться на глазах. Однако не для всех такая психологическая ломка оказалась по силам. Быстрее других смогла перестроиться интеллигенция да, пожалуй, еще крестьянство, сохранившее в памяти кошмар коллективизации. А вот среди так называемых работяг старые иллюзии оказались куда живучей. Так, у водителей-дальнобойщиков в 1960-70-х годах было в моде вывешивать на ветровом стекле, напоказ, изображением наружу, портретики Сталина. В какой-то мере это был вызов новому режиму, но в то же время и демонстрация верности «отцу и учителю», при котором был «порядок», а беспредел местных властей сдерживался верховной уздой. А о том, сколь мучительна была эта переоценка ценностей для уголовного мира, можно судить хотя бы по стихотворению Высоцкого.
Собственно, этот мир никогда не был отделен бетонной стеной от остального общества. По некоторым данным, относящимся к послесталинским временам, около четверти населения страны в разное время прошло через зону. Это были как два сообщающихся сосуда, в результате чего многие словечки и идиомы перекочевали из блатного жаргона в наш повседневный язык, укоренились и отчасти обогатили его, войдя даже в толковые словари. Для Высоцкого же, испытавшего в детстве особенно сильное влияние дворовой среды, блатные мотивы стали одним из важных источников, питавших его раннее творчество, и он чувствовал себя в этой стихии почти как дома.
Поэтому, в отличие от многих других интеллигентов, ему не требовалось делать над собой усилия, чтобы найти общий язык с выходцами из блатного мира. Это было для него так же естественно, как и общение с московской культурной элитой. Так что не случайно именно Высоцкий сумел разговорить бывшего зека и привез из Магадана одну из своих лучших песен. И пускай сам он (и слава богу!) не хлебал лагерную баланду, не валил лес на таежных трассах и не загибался на колымских приисках, но созданный им образ вобрал в себя все то недосказанное и сокровенное, что скопилось в душах тысяч безвестных лагерников.
Как говорится в одном из писем В. Шаламова А. Солженицыну в связи с появлением конъюнктурных поделок, спекулирующих на лагерной теме, «исполнение писательского долга связано именно с талантом». «. Алдан-Семенов (советский писатель из числа репрессированных – И.Р.), сочиняя свои небылицы, не может говорить от имени лагерников – не в силу своего личного опыта, а из-за своей бездарности. Тут опять-таки вопрос таланта Талант – это очень серьезная ответственность». Правда, Шаламов ничего не пишет о масштабе, о калибре таланта, а ведь это, согласитесь, вещь далеко не маловажная, в чем легко убедиться, если сравнить «Баньку» с более ранними сочинениями того же Высоцкого. Уже и из этого сопоставления видно, как рос и крепчал с годами его талант, быть может впервые так мощно заявивший о себе в этой песне, позволив автору выйти за рамки личного опыта и на пространстве одного стихотворения создать образ огромной обобщающей силы.
Эти стихи мало только слушать, их надо читать, или, во всяком случае, знать текст во время прослушивания. И если поэтические изъяны многих бардовских песен искупаются их вокальным исполнением, то здесь нет надобности что-либо затенять, потому что литературная основа «Баньки» абсолютно самодостаточна и впечатляет ничуть не меньше, чем ее авторское исполнение.
В самом деле, здесь нет вялых и бледных рифм, нет случайных, проходных слов, каждое отточено и на диво пригнано, так что не покачнешь и не сдвинешь, и каждое несет свою образно-смысловую нагрузку. Вот только один маленький пример:
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Казалось бы, само собой напрашивается: «Чтоб он слышал, как бьются сердца», и я уверен, что девяносто девять из ста, даже из числа пишущей братии, именно так бы и написали, и это, на первый взгляд, было бы вполне эффектно. Но только на первый взгляд. Потому что бьются-то они у всех и каждого, тогда как речь здесь идет о сердечном надрыве. И как же передать это одним-единственным словом? И Высоцкий находит это бьющее наповал слово: «рвутся сердца». Я не знаю, само ли оно подвернулось ему под руку или он мучительно искал его, но знаю только, что убери его, и эмоциональный накал стихотворения существенно смеркнет. Приводить ли еще примеры? Но разве и без них не видно, что перед нами произведение зрелого мастера, профессионала самой высокой пробы, знающего цену каждому своему слову?
И вот что еще примечательно. Ведь песня написана от лица блатного, уголовника, и как же тут было не воспользоваться этим не чуждым Высоцкому специфическим жаргоном, столь органично присутствующим во многих других его вещах? Но нет, ни одного нелитературного словца, ни одного просторечного выражения не проникло в этот текст. Видимо, ощущение значительности темы заставило автора отказаться от бытового правдоподобия и подсказало ему этот звучный, чеканный слог, отвечающий душевному настрою его героя, пытающегося с высоты открывшегося перед ним жизненного перевала осмыслить прожитые, а, возможно, и понапрасну убитые годы.
Все мы помним, как страдал Высоцкий, успевший уже снискать всенародное признание, от того, что ни одна его строчка не была напечатана при жизни (единственное исключение – стихотворение «Из дорожного дневника», опубликованное в 1975 г. в альманахе «День поэзии»). И что такие признанные мэтры, как Д. Самойлов, А. Межиров и др., любя и ценя его песенное творчество, не видели в нем поэта. Сохранилось свидетельство, как в антракте одного из спектаклей Театра на Таганке то ли Самойлов, то ли Б.Слуцкий, отпустив несколько комплиментов по адресу прозвучавших песен Высоцкого, стали в его присутствии, но уже совершенно в ином ключе, обсуждать какие-то удачи или неудачи одного из своих коллег, как бы выведя Высоцкого за скобки поэтического сообщества. Так что последний в конце концов не выдержал и, обернувшись, спросил: «А я кто же по-вашему?»
В самом деле, представим на секунду, что стихи того же Самойлова мы знали бы только с голоса, не имея возможности взять в руки ни одного его поэтического сборника. И как отнесся бы к этому сам Давид Самойлович? В сущности, именно такая парадоксальная ситуация сложилась с Высоцким: все знали его как барда (хотя сам он себя к таковым не причислял), а его песни распространялись преимущественно в магнитофонных записях и почти никогда – в виде самостоятельных текстов. Конечно, ничто не мешало записать и распечатать слова, но зачем – когда рядом существовал живой голос поэта и его великолепное актерское исполнение. И вот теперь, на примере «Баньки», мы можем видеть, как много теряла его аудитория в результате такого усеченного восприятия и как не всегда доходил до слушателей глубинный смысл многих его песен.
Закончить эти заметки я бы хотел тем, с чего начал, – загадкой, которую задал исследователям своего творчества Владимир Высоцкий. И дело не только в том, что нам неизвестна история создания этой одной из лучших его песен. Даже если б мы могли проследить ее шаг за шагом, загадка все равно бы осталась. В самом деле, Ахматова провела семнадцать месяцев в скорбных очередях страшного 1937 года, «когда улыбался /Только мертвый, спокойствию рад. /И ненужным привеском болтался /Возле тюрем своих Ленинград». Солженицын сам отсидел 10 лет от звонка до звонка. Прошли через лагеря Евгения Гинзбург и Варлам Шаламов, последний – через самые гиблые из всех, Колымские. И все же, не принадлежа к лагерному поколению, Высоцкий создал стихотворение, которое по праву может стоять в одном ряду и с «Реквиемом», и с «Колымским рассказами», и с «Одним днем Ивана Денисовича». Да, всего одно стихотворение, но передающее боль живой человеческой души, обретшей благодаря нему свой голос и, по сути, второе бытие. А «рассказать душу» – разве это не самая высокая задача художника, которая под силу только очень большому таланту.
И в заключение обратимся еще раз к стихам Высоцкого, чтобы перечесть их заново – от начала и до конца.
Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.