К чему холодные сомненья
К чему холодные сомненья
СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ
А.С.ПУШКИНА «К ЧААДАЕВУ»,
«К ЧЕМУ ХОЛОДНЫЕ СОМНЕНЬЯ?»
П.Я.Чаадаев. Рисунок А.С.Пушкина
Что объединяет эти тексты, кроме автора и адресата? Чем отличается содержание посланий? Какими событиями е жизни Пушкина это вызвано? Как каждое стихотворение раскрывает состояние души поэта, его устремления, мысли и чувства? Чтобы полно ответить на эти вопросы, нужно не только вспомнить факты биографии Пушкина, но и сопоставить их с историей и мифами Древней Греции.
Послание «К Чаадаеву» (1818).
Событийная канва. Стихотворение было написано во второй период творчества поэта (с осени 1817 года до весны 1820 года). Он вышел из Лицея, поселился в Петербурге, сближается с декабристами. Подружился с Петром Чаадаевым. Вступил в литературное общество «Зеленая лампа» и Вольное общество любителей российской словесности. Его политическая лирика становится выразительницей идей Союза Благоденствия. Из наиболее значимых созданий того времени – одна «Вольность» и послание «К Чаадаеву».
«И на обломках самовластья
Напишут наши имена!»
Ю. Лотман: «Почему на обломках русского самодержавия должны были написать имена Чаадаева, «двадцатилетнего с небольшим молодого человека, который ничего не написал, ни на каком поприще ничем себя не отличил», как ядовито писал о нем один из мемуаристов, и Пушкина, ничем еще о себе не заявившего в политической жизни и даже не допущенного в круг русских конспираторов? Странность этих стихов для нас скрадывается тем, что в них мы видим обращение ко всей свободолюбивой молодежи, а Пушкина воспринимаем в лучах его последующей славы. Но в 1818-1820 гг. (стихотворение датируется приблизительно) оно может быть понято лишь в свете героических и честолюбивых планов».
Юрий Лотман дал, как мне кажется, полный ответ на вопрос. Добавлю, что Пушкин с друзьями-лицеистами сам видел тех, кто проходил под аркой Царскосельского Лицея и шел на войну с Наполеоном. Позже он видел в обществе этих героев, слышал их воспоминания, общался с теми, кто дошел до Парижа, дружил с ними.
В Европе уже установился буржуазный строй, крепостных не было, быстро развивались общественные отношения, торговля, культура. Жизнь, которую видели офицеры-дворяне, казалась им возможной и для России. Еще чуть-чуть (только отказ царя от единоличной власти, или ограничение монархии конституцией, послабление по отношению к крепостным) – и Россия вступит в пору нового периода развития. Этим жила вся прогрессивная часть тогдашней молодежи.
ЛЮБОМУ ГЕНИЮ свойственно провидчески видеть будущее. Пушкин как гений, вглядываясь в века, понимал, что его поколению будет обеспечена вечная слава (письмена на камне) – их имена будут увековечены потомками, при условии если они сами встанут «с веком наравне». Слова звучат призывом к действию и чистым помыслам. Кому же не хочется оставить о себе хорошую память?
Итак, последние две строки послания «К Чаадаеву» Пушкин адресует всему поколению молодых честолюбивых дворян своего времени.
Стихотворение «К чему холодные сомненья?»
Первая часть стихотворения – размышления поэта над древними развалинами.
Во второй части стихотворения от дружбы античных Ореста и Пилада поэт обращается к своей дружбе с Петром Чаадаевым.
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой.
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Очень обяжете, если воспользуетесь этим блоком кнопок и «+1»:
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Пушкин Александр Сергеевич
Книга «Стихотворения. Поэмы. Сказки»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ К ЦЕНЗОРУ [117]
Чаадаеву («К чему холодные сомненья. »). Положение черновика среди рукописей 1824 г., а также непосредственная связь стихотворения с книгой И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде» (1823), которую Пушкин прочел «с жадностью» (см. черновой текст «Отрывка из письма к Д.», то есть к Дельвигу — от середины декабря 1824 г.), опровергают пушкинские слова в «Отрывке из письма к Д.», что стихотворение написано в Крыму в 1820 г. Первая часть стихотворения — размышление над развалинами храма Артемиды, который, по преданию, находился у мыса Георгиевского монастыря на южном берегу Крыма (в достоверности этого предания сомневался автор «Путешествия по Тавриде»). С храмом Артемиды связан древнегреческий миф об Оресте, брате Ифигении, жрицы Артемиды в Крыму. Для избавления от преследований богинь мщения Эвменид Орест должен был похитить статую Артемиды из Тавриды (древнегреческое название Крыма). Он отправляется туда со своим другом Пиладом. Царь Тавриды, захватив Ореста, обрекает его в жертву Артемиде. Но Пилад, желая спасти друга, выдает себя за Ореста. Орест отказывается от спасения такою ценою. После этого великодушного спора Ифигения узнает брата, спасает его и бежит с ним в Грецию. От дружбы Ореста и Пилада поэт обращается к своей дружбе с Чаадаевым.
Я мыслил имя роковое // Предать развалинам иным — напоминание о стихах: «И на обломках самовластья // Напишут наши имена» («К Чаадаеву» — «Любви, надежды, тихой славы. »; см. т. 1).
Аквилон. Пушкин датировал стихотворение в единственном сохранившемся автографе (в 1830 г.) и в печати (в 1837 г.) 1824 годом. Однако нет сомнения в том, что за образами природы в «Аквилоне», подобно тому как это было в стихотворении «Арион», стоят современные события и едва ли стихотворение могло быть написано до восстания 14 декабря 1825 г.
«Пускай увенчанный любовью красоты. ». Вызвано воспоминанием о Е. К. Воронцовой.
Заветное золото — вероятно, медальон с ее портретом.
Второе послание к цензору. Обращено к А. С. Бирукову, как и первое «Послание цензору» (см. т. 1), о котором говорится во вступительных стихах (Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно). Бируков был цензором в 1821-1826 гг.; его деятельность Пушкин назвал «самовластной расправой трусливого дурака».
Тимковский, Иван Осипович (1768-1837) — петербургский цензор в 1804-1821 гг., не разрешивший стихотворения Пушкина «Русалка», но разрешивший семнадцать его стихотворений в 1817-1820 гг., а также «Руслана и Людмилу».
Заветные слова божественный, небесный — имеется в виду запрещение цензором Л. И. Красовским стиха «Улыбку уст твоих небесную ловить» (в стихотворении Олина «Стансы к Элизе») и эпитета «божественные» в применении к гуриям.
Жалобу мою — «Послание цензору».
Министра честного нам добрый царь избрал, // Шишков наук уже правленье восприял — 15 мая 1824 г. министром народного просвещения был назначен А. С. Шишков.
Он славен славою двенадцатого года — Шишков писал во время Отечественной войны 1812 г. все манифесты, подписанные царем.
Он русских муз любил, // Их, незамеченных, созвал, соединил — речь идет об организации Шишковым «Беседы любителей русского слова». (Изменение отношения к Шишкову объяснено самим Пушкиным в письме к П. А. Вяземскому от 25 января 1825 г. — см. т. 9.).
Венца Екатерины. лавр единый — Державин.
Святой отец — предыдущий министр народного просвещения и министр духовных дел, кн. Александр Николаевич Голицын (1773-1844), известный своим мистицизмом и ханжеством.
Омар — Омар ибн Хаттаб, второй мусульманский халиф, взявший штурмом Александрию (642 г.) и, по преданию, сжегший ее ценнейшую библиотеку. // Гали — Али бен-Аби Талеб (602-661), четвертый халиф. // Прияв за образец — имеется в виду сожжение в 1821 г. труда лицейского учителя Пушкина, профессора Петербургского университета А. П. Куницына, «Право естественное», СПб. 1818-1820.
Спасая Бантыша — см. ниже прим. к эпиграмме «Вот Хвостовой покровитель. ».
Магницкий, Михаил Леонтьевич (1778-1855) — один из самых ярых реакционеров александровского времени, в качестве попечителя учебного округа (в 1819-1826 гг.) разгромивший Казанский университет за «безбожное направление».
Кавелин, Дмитрий Александрович (1778-1851), в качестве директора Петербургского университета (1819-1823) проявил себя как злейший обскурант; моим назван, вероятно, потому, что был в свое время членом «Арзамаса».
Креститель Галича — возбудив в 1821 г. дело против ряда профессоров Петербургского университета, в том числе против А. И. Галича (лицейского профессора Пушкина), за его атеизм и дискредитирование власти в лекциях, а также за книгу «История философских систем», Кавелин вынудил Галича признать свое учение «ложным и вредным», повел его в церковь, где священник читал над ним молитву и кропил его святой водой.
К чему холодные сомненья
ПУШКИН И ЧААДАЕВ: ВСТРЕЧА В КРЫМУ
О дружбе и духовном общении Пушкина и Чаадаева уже существует обширная литература на русском и на европейских языках. Так, весьма полно освещены политические разногласия поэта и философа. Но мне хотелось бы, вникнув в последнее послание Пушкина Чаадаеву “К чему холодные сомненья…” (1824), заново подойти к пониманию этой удивительно устойчивой, двадцатилетней дружбы.
В эволюции взаимоотношений Пушкина и Чаадаева, начиная со времени их знакомства в Царском Селе в 1816 году и кончая своеобразной формой как бы косвенного обмена письмами в последние месяцы жизни поэта (а именно, взаимными отзывами друзей на недавно опубликованные произведения — “Капитанскую дочку” Пушкина и первое “Философическое письмо” Чаадаева), можно выделить несколько фаз; заключительная же глава истории их дружбы — это продолжавшийся в течение двадцати лет “разговор” Чаадаева с уже покойным поэтом.
Период с мая 1820 по конец 1822 года характеризуется крутыми изменениями жизненных обстоятельств Пушкина и Чаадаева: оба они попадают в опалу и покидают столицу — один на одиннадцать лет, другой на всю жизнь. Однако, несмотря на географическое расстояние, разделяющее друзей, они остаются духовно близки, и на протяжении шести лет им обоим опорой служат воспоминания о прежних встречах и беседах, о времени первого пушкинского послания “Любви, надежды, тихой славы…”.
Путешествуя в период первой ссылки по южным окраинам Российской империи, Пушкин переживает мощное пробуждение творческих сил. Он сталкивается с необыкновенной красотой природы Крыма, с пестротой национальностей и вероисповеданий, с остатками древних культур. К тому же крымская земля навевает и литературные ассоциации (Байрон, Мицкевич). Очевидно, что Пушкину это творческое воскрешение было предопределено и генетически и провиденциально.
Критическая стадия в эволюции дружбы Чаадаева и Пушкина — это период с 1822 по осень 1826 годов: оба они оторваны от российской общественности как таковой, оба мечтают о встрече и возможности продолжать прежние регулярные беседы. Пушкин-поэт и Чаадаев-философ заметно развиваются как мыслители и литераторы. Путешествие Чаадаева по Европе, его размышления о мировой истории и современной философии определяют выводы, сформулированные им в конце 1820-х — начале 1830-х годов в знаменитых “Философических письмах”. Пушкин, в свою очередь, изживает свои столичные радикальные политические страсти, вольтеровское вольнодумство, а также увлечение байроновским романтизмом и обретает более уравновешенный и реалистический образ мыслей, определивший его мировоззрение и творчество до конца дней.
Хотя диапазон сюжетов, затрагиваемых поэтом, по-прежнему остается достаточно широким, те “вольнолюбивые надежды”, которые он питал в предшествующие годы (1816 — 1821), а также какие бы то ни было политические платформы (начиная со стихотворения 1823 года “Свободы сеятель пустынный…”), в творчестве 1823 — 1826 годов совершенно отсутствуют. В пушкинской лирике этих лет запечатлелся все возрастающий интерес к более духовным — философским и даже религиозным — вопросам, таким, как противоборствующие доводы веры и знания, вероятность или невероятность сохранения индивидуального самосознания и памяти после смерти, роль судьбы (или рока) и провидения в истории, взаимосвязь религии и искусства.
Среди прочих шедевров “малой” и “большой” поэзии Пушкина, созданных в эти годы, значительное место занимают стихотворные послания друзьям и собратьям по перу. Большинство из них составляет часть собственно переписки и отправлялось вместе с письмом адресату. Исключением является послание “Чаадаеву” 1824 года (“К чему холодные сомненья. ”), одно из самых утонченных и философски глубоких стихотворений Пушкина.
Краткое посещение Крыма в 1820 году дало настолько сильный толчок творческому дарованию поэта, что его отголоски слышатся в поэтическом наследии Пушкина и спустя много лет. В 1824 году, уже в Михайловском, то есть в пространственном и временном отдалении от путешествия по Тавриде, ему удается вновь, на этот раз в художественном воображении, “посетить” тот же “край прелестный”. Под впечатлением пережитых воспоминаний и родилось последнее поэтическое послание другу — самое загадочное из “крымских” стихов Пушкина. Вот оно:
К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья;
Здесь успокоена была
Вражда свирепой Эвмениды:
Здесь провозвестница Тавриды
На брата руку занесла;
На сих развалинах свершилось
Святое дружбы торжество,
И душ великих божество
Своим созданьем возгордилось.
…………………………
Чедаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И, в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.
Главная тема этого стихотворения — миф и связанный с ним монумент; его доминирующий тон — душевное спокойствие и раздумье. Пушкин записывает, точнее, зашифровывает наиболее глубокие, духовные слои своих взаимоотношений с Чаадаевым.
Если сравнить форму всех трех пушкинских посланий к Чаадаеву, то обнаружится их довольно-таки очевидная схожесть на чисто лексическом уровне. Однако это внешнее сходство маскирует существенный контраст посланий, особенно первого и последнего. Они, при более внимательном анализе, оказываются во всех отношениях диаметрально противоположными друг другу, более того, последнее как бы пункт за пунктом опровергает первое.
Послание “К Чаадаеву” (1818) пронизано политико-патриотической лексикой (“Россия”, “отчизна”, “самовластье”, “свобода”, “надежда”), которая придает стихотворению революционный пафос, декларирует приверженность поэта освободительной цели, наполняет предвкушением коренных преобразований и последующей благодарности соотечественников. Наоборот, послание 1824 года насыщено мифологическими и религиозными понятиями (“храм”, “боги”, “жертвоприношение”, “провозвестница”, “божество”). Они определяют духовный пафос произведения, передают состояние душевной тишины и “вдохновенного умиленья”, обращенность к памяти о былом. В итоге эпитафия себе и другу Чаадаеву как бы пишется заново, отменяя прежнюю (“На камне, дружбой освященном, / Пишу я наши имена”). На первый план выдвигается обновление сердца и души каждого из протагонистов. Стихотворение 1824 года откликается уже не на политический зов пожертвовать своей жизнью, да и жизнью целого поколения, ради отечества, а на мифические голоса отдаленного прошлого, тем более что они созвучны недавним событиям.
Пушкин, по-видимому, сразу же готовил послание 1824 года не для отправки адресату, а для печати. И опубликовал его в течение пяти лет целых четыре раза, причем дважды — в составе “Отрывка из письма к Д.”, который, в жанре описательного очерка, повествует о поездке Пушкина по Крыму в 1820 году (и этим же годом помечен, хотя писался в 1824-м).
Слова “Я верю…” в начале второй строки послания, отвечая на вопрос первой строки: “К чему холодные сомненья?” — звучат утверждением веры (даже в присутствии сомнений). “Холодные сомненья” отвергаются как слишком рациональные, лишенные поэтического огня, тепла и света, заключенных в творческой позиции. Со словами “я верю” скреплена не только оставшаяся часть строки (“…здесь был грозный храм…”), но и весь остальной текст стихотворения, в котором просматривается поэтическое кредо поэта. Он готов поверить не только тому, что здесь, в Крыму, на мысе Фиолент, стоял храм Артемиды, но и древнему мифу об Оресте, Пиладе и Ифигении, связанному с этим храмом.
На первый взгляд может показаться, что слова: “На сих развалинах свершилось / Святое дружбы торжество. / И душ великих божество / Своим созданьем возгордилось” — это всего лишь завершение пушкинского пересказа предания об Оресте и Пиладе и что, соответственно, переход от древности к современности в стихотворении совершается после строки отточий, следующей за этими словами. Однако по целому ряду признаков, таких, как несоотносимость упоминания о развалинах с античным хронотопом (храм ведь был разрушен не в те времена, когда Орест и Пилад посещали его, а уже в Новое время) или несоответствие понятия о божестве-создателе с античным мировоззрением вообще, — можно заключить, что смена эпох в стихотворении происходит не после третьего четверостишия, а перед ним. То есть строки, повествующие о торжестве дружбы, относятся уже не к Оресту и Пиладу, а к самим Чаадаеву и Пушкину. “На сих развалинах”, на мысе Фиолент, около Георгиевского монастыря в 1820 году, и особенно спустя четыре года, в Михайловском, в воспоминаниях поэта, Чаадаев как бы воссоединяется с ним, как одна великая душа с другой, и духовная слиянность поэта и философа уподобляется дружескому союзу античных героев, ставшему символом самоотверженной дружбы вообще.
Таким образом, можно говорить о символической встрече Пушкина и Чаадаева в Крыму, где в действительности Пушкин побывал всего однажды, а Чаадаев — ни разу в жизни. Момент этой встречи и запечатлен в послании 1824 года.
Строки “На сих развалинах свершилось / Святое дружбы торжество” свидетельствуют не только о факте (или, может быть, пророчестве), что оба друга спасены от возможной катастрофы, но воплощают некоторые более сокровенные аспекты их дружбы. Воображаемая встреча произошла на том месте, где соседствуют два храма: один — православный, другой — языческий. Православный как бы вырастает на развалинах языческого храма, сменяет его. Жестокое повеление языческих богов, зовущее к мщению и крови, к человеческим жертвоприношениям, как в древнем греческом мифе, так и в недавней судьбе Пушкина и Чаадаева преодолевается силой дружбы, подкрепленной верностью и любовью. Вот что делает торжество их дружбы святым, вот почему души их — “великие”, вот почему божество так возгордилось своим созданьем.
Попытаемся понять, что подразумевает Пушкин под “божеством”. Кстати, и в пушкинском автографе, и в его прижизненных и всех остальных изданиях этого текста слово “божество” пишется с маленькой буквы. Но в написании этого слова вообще, а также слова “бог” (например, в переписке) в смысле единого, христианского Бога Пушкин был непоследователен. Строчки “И душ великих божество / Своим созданьем возгордилось” просто анахроничны и бессмысленны, если предположить, что под “божеством” имеется в виду Аполлон или какой бы то ни было другой языческий бог, учитывая тем более, что “души великие” названы его “созданьем”. Ведь в классической мифологии античные боги, хотя и сильно влияют на судьбы смертных, но вовсе не выступают создателями людей. Видимо, слово “божество” здесь должно соотноситься с Богом, как и во многих других пушкинских текстах. Например, в пушкинских “Заметках по русской истории XVIII века” о русском духовенстве сказано, что оно “всегда было посредником между народом и Государем, как между человеком и божеством”; в стихотворении “Ее глаза” (1828), посвященном Анне Олениной, божеством назван младенец Иисус: “Потупит их с улыбкой Леля — / В них скромных граций торжество; / Поднимет — ангел Рафаэля / Так созерцает божество”; в “Мирской власти” (1836) читаем: “Когда великое свершалось торжество / И в муках на кресте кончалось божество…” Таким образом, “божество” — единый, христианский Бог, во чью славу был построен православный Георгиевский монастырь неподалеку от развалин древнегреческого языческого храма Дианы (Артемиды). Этот Бог, это Божество, проповедуемое Чаадаевым (в частности — и в его переписке с поэтом), под влиянием философа все более и более признается Пушкиным как источник поэтического дара, путеводитель вдохновения, создатель его “грациозного гения”, говоря словами Чаадаева из “Апологии сумасшедшего”. Такое “божество”, естественно, могло возгордиться “своим созданьем” (ср.: “И увидел Бог все, что Он создал, и вот хорошо весьма”. — Быт. 1: 31), тем более что “душам великим” удалось отбиться от “крови жаждущих богов”.
Ключ к пониманию последнего поэтического послания Пушкина Чаадаеву следует искать, как мне кажется, в последних трех строках стихотворения: “И, в умиленье вдохновенном, / На камне, дружбой освященном, / Пишу я наши имена”. Интересно, что в творчестве Пушкина слово “умиленье” почти всегда употребляется вместе со словом “вдохновенье” (например, в стихотворении каменноостровского цикла 1836 года “Из Пиндемонти”: “Дивясь божественным природы красотам / И пред созданьями искусств и вдохновенья / Трепеща радостно в восторгах умиленья, / — Вот счастье! вот права…”). Именно вдохновенное умиленье побуждает поэта “на камне, дружбой освященном”, написать “имена”, значение каковой надписи, как единственно уместной, нам еще предстоит осмыслить.
Пушкин и Чаадаев — друзья, но друзья в высшем значении этого слова. И близ памятника легендарной дружбе суть взаимоотношений с Чаадаевым осознается поэтом во всей полноте. В послании запечатлено своеобразное подведение поэтом жизненных итогов, в связи с чем строка “Пишу я наши имена” обретает символическое значение. Для Пушкина написание своего имени рядом с именем Чаадаева означает выбор дальнейшего пути духовных исканий. Этот путь в сознании поэта теперь прочно связывается с именем и идеями его друга. Здесь естественно вспомнить строки из писем Чаадаева поэту: “…мы должны были идти об руку, и из этого получилось бы нечто полезное и для нас и для других”. В другом письме читаем: “Мое самое ревностное желание, друг мой, — видеть вас посвященным в тайну века Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своем внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей”. В конце письма Чаадаев советует другу: “ Обратитесь с призывом к небу, — оно откликнется”.
Имена Пушкина и Чаадаева на древнем камне связали прошлое с настоящим, а настоящее с будущим. Возможно, что здесь, у развалин храма, поэт, говоря словами чаадаевского письма, постигал “тайну времен”. Творение рук человеческих рано или поздно превращается в груду развалин, вечно — лишь творение духа, оживотворяющее даже развалины. Таким духовным творением явилась некогда самоотверженная дружба Ореста и Пилада, а теперь становится и дружба между Чаадаевым и Пушкиным. И если легендарная дружба предполагает готовность отдать жизнь за друга, то во взаимоотношениях поэта и философа речь идет не только о спасении жизни, но, что особенно важно, о спасении души.
Можно предположить, что и значение слова “камень” простирается гораздо дальше своего буквального смысла (камни развалин, памятный камень в честь дружбы) — в область евангельского словоупотребления. (Ср.: “…на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее” — Мф. 16: 18.) “Камень” в послании соотносится также со скрижалью в ветхозаветном смысле, то есть с каменной доской и начертанным на ней текстом заповедей. Интересно, что у Пушкина нет почти ни одного стихотворения со словом “скрижаль”, так или иначе не связанного с Чаадаевым, точнее, со жгучими вопросами, которые они обсуждали, о которых спорили в течение продолжительных мысленных диалогов: наследие Наполеона и его войны с Россией (к примеру, “Зачем ты послан был и кто тебя послал. ”, 1824), Россия и Европа, античность и христианская цивилизация. Чаадаев советовал Пушкину перестать гоняться за мимолетной славой и написать что-нибудь о “великом перевороте в вещах”, наблюдаемом в их время. Философ замечал, что “происходит нечто необычное в недрах морального мира”, а именно, “всеобщее столкновение всех начал человеческой природы”, и рекомендовал Пушкину эту тему как “богатую пищу” для поэзии. По его глубокому убеждению, России нужен не свой Гомер или Шекспир, а русский Дант, писатель — “посланник Божий”. В начале 1830-х годов, с точки зрения Чаадаева, Пушкин приблизился к тому идеалу, который был поставлен перед ним другом. Мы знаем, что Чаадаев одобрил пушкинские стихотворения 1831 года “Клеветникам России” и “Бородинскую годовщину”, а в 1836 году был в восторге от “Капитанской дочки”. Однако мы можем только догадываться, что он думал о “Борисе Годунове”, о “Медном всаднике”, о каменноостровском цикле, о медитативной лирике 1836 года. Стал ли Пушкин, с точки зрения Чаадаева, русским Дантом? Возможный ответ на этот вопрос, мне кажется, проглядывает в тех “письменах”, которые зашифрованы в последнем послании Пушкина Чаадаеву — “на камне, дружбой освященном”.
Канзасский университет (США).
1 “В 1820 г. Чаадаев принимал участие в хлопотах о смягчении участи Пушкина, в результате которых ссылка в Сибирь или в Соловецкий монастырь была заменена Пушкину переводом на службу в Бессарабию” (Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2-е доп. и перераб. изд. Л. 1989, стр. 483).
2 И. Муравьева-Апостола, автора книги “Путешествие по Тавриде в 1820 году”.