Мурочка чуковская чем болела
LiveInternetLiveInternet
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Интересы
—Друзья
—Постоянные читатели
—Статистика
Мурочка. Окончание.
…Ряд кроватей длинный, длинный,
Всюду пахнет медициной.
Сестры в беленьких платках,
доктор седенький в очках.
А за сотни верст отсюда
звон трамваев, крики люда.
Дом высоконький стоит,
прямо в сад окном глядит.
В этом доме я родилась,
в нем играла и училась.
Десять лет там прожила
и счастливая была…
Мура Чуковская, 1930 г.
Детский писатель должен быть счастлив.
К. Чуковский
дом семьи Чуковских в Переделкино.
Сейчас здесь музей К.И. Чуковского
Девочка и смерть
Все с детства знают стихи Чуковского, посвященные дочери Мурочке:
. Мура туфельку снимала,
В огороде закопала:
— Расти, туфелька моя,
Расти, маленькая!
Уж как туфельку мою
Я водичкою полью,
И вырастет дерево,
Чудесное дерево!
Будут, будут босоножки
К чудо-дереву скакать
И румяные сапожки
С чудо-дерева срывать,
Приговаривать:
«Ай да Мурочка,
Ай да умница!»
(«Муркина книга» вышла 9 декабря 1923 года.)
А это про бяку-закаляку:
Дали Мурочке тетрадь,
Стала Мура рисовать.
«Ну, а это что такое,
Непонятное, чудное,
С десятью ногами,
С десятью рогами?»
«Это Бяка-Закаляка
Кусачая,
Я сама из головы её выдумала».
«Что ж ты бросила тетрадь,
Перестала рисовать?»
И вот именно эту девочку поразила страшная и в те годы (шел 1929-й) неизлечимая болезнь: костный туберкулез. Лекарств от костного туберкулёза в то время ещё не было. Единственное лечение — свежий воздух, поэтому осенью 1930 года Мурочку привезли в Крым, в прославленный тогда алупкинский детский костно-туберкулёзный санаторий. Ребенка всеми силами старались спасти, но болезнь развивалась очень стремительно. Сначала заболела стопа, колено, потом глаз, потом почки и лёгкие. Лишившись глаза, тяжело дыша, почти не вставая, от боли девочка очень страдала — и Чуковский не находил себе места. Дни Мурочки были сочтены…
Из дневника Корнея Чуковского
7 мая 1930. Про Муру. Мне даже дико писать эти строки: у Муры уже пропал левый глаз, а правый — едва ли спасется. Ножка ее, кажется, тоже погибла. Я ночью читал «Письма» Пушкина — и мне в глаза лезло «слепец Козлов» и т. д. Взял Лермонтова — «Слепец, страданьем вдохновенный». Как плачет М. Б. — раздирала на себе платье, хватала себя за волосы
12 мая. У меня был грипп. Я уехал и провалялся в Питере. Вчера полегчало, приехал к Муре. 11 мая был у меня Тынянов — соблазнял заграницей, Горьким, новыми лекарствами, внутривенным вливанием. «Поезжайте с Мурой в Берлин! На станции Am Zoo вас, по моей просьбе, встретят Гуль и Совин [нрзб.— Е. Ч.] — и устроят Муру в санатории — и она поправится быстро, или в Алупку — там д-р Изергин, великолепный старый врач. Санатория его имени. У моей кузины был болен сын — 40,2°, запросили Изергина телеграммой — ответил: привозите — мальчик здоров. Санатория помещается в Алупке-Саре». Тынянов взбудоражил Саянова, Ольгу Форш, Илью Груздева.
Копылов говорит, что у Муры нога заживает. «Если все пойдет хорошо, мы через две недели снимем гипс — и знатно прогреем твою ногу на солнышке».
25/V. Мура вчера была в самом веселом настроении: я читал ей Шиллера «Вильгельм Тель», и ее насмешила ремарка: «барон, умирающий в креслах». Читали мы еще «Конька Горбунка» и начали «Дитя бурь».
(Всем существом своим противился Корней Иванович мыслям об её неизбежной гибели. Не верил. Не хотел верить! То ему казалось, что врачи ошиблись. То понимал, что ребёнок гибнет. То, внушив себе, что она больна только временно, что она, несомненно, поправится, заставлял её учиться, задавал ей уроки, чтобы она не отстала от класса. То в полном отчаянии убегал из дома, не в силах выносить страдания ребёнка и горе Марии Борисовны. Наконец Мурочку решаются везти в Крымский санаторий).
Главврач этого санатория П. В. Изергин позже стал прототипом знаменитого «Доктора Айболита»
6 сентября. Мы в Севастополе. Ехали 3 ночи и 2 ½ дня. В дороге Муре было очень неудобно. В купе — 5 человек, множество вещей, пыль, грязь, сквозняк. Она простудила спину, t° взлетела у нее до 39, она стала жаловаться на боль в другой ноге, у нее заболело колено больной ноги, мы в линейке повезли ее в гостиницу «Курортного распределителя» (улица Ленина). Окно, балкон, три кровати, диван — она, бедная, в страшном жару, чуть приехала, оказалось у нее почти 40. Отчего? Отчего? Не знаем. Кинулись в аптеку, заказать иодоформенные свечи — нет нужных для этого специй. Мура в полудремоте — лежит у балкона (погода пасмурная) и молчит. Изредка скажет: «Совсем ленинградский шум» (это очень верно, Севастополь шумит трамваями, авто,— совсем как Питер). Ты куда, Пип? Бобочка незаменим: привез вещи, сбегал в аптеку, перенес все чемоданы, побежал на базар. У меня всю дорогу продолжался неликвидированный грипп.
7.IX. В Алупке. Ехали из Севастополя с невероятными трудностями. Накануне подрядили авто на 9 час. утра. Мура проснулась с ужасной болью. Температура (с утра!) 39°. Боль такая, что она плачет при малейшем сотрясении пола в гостинице. Как же ее везти?! Утром пошел в «Крым-шофер». Там того, кто обещал мне машину, не было. Когда я вернулся в № 11, где мы остановились, боль у Муры дошла до предела. Так болела у нее пятка, что она схватилась за меня горячей рукой и требовала, чтобы я ей рассказывал или читал что-нб., чтобы она могла хоть на миг позабыться, я плел ей все, что приходило в голову,— о Житкове, о Юнгмейстере, о моем «телефоне для безошибочного писания диктовки». Она забывалась, иногда улыбалась даже, но стоило мне на минуту задуматься, она кричала: ну! ну! ну! — и ей казалось, что вся боль из-за моей остановки. Когда выяснилось, что автомобиля нет, мы решили вызвать немедленно хирурга (Матцаля?), чтобы снял Муре гипс — и дал бы ей возможность дождаться парохода. Я побежал к нему, написал ему записку, прося явиться, но в ту минуту, как мы расположились ждать хирурга, мне позвонил Аермарх, что он достал машину.
Машина хорошая, шофер (с золотыми зубами, рябоватый) внушает доверие, привязали сзади огромный наш сундук, уложили вещи, Боба вынес Муру на руках — и начался ее страдальческий путь. Мы трое сели рядом, ее голова у меня на руках, у Бобы — туловище, у М Б ее больная ножка. При каждой выбоине, при каждом камушке, при каждом повороте Мура кричала, замирая от боли,— и ее боль отзывалась в нас троих таким страданием, что теперь эта изумительно прекрасная дорога кажется мне самым отвратительным местом, в к-ром я когда-либо был. (И найдутся же идиоты, которые скажут мне: какой ты счастливец, что ты был у Байдарских ворот,— заметил впоследствии Боба.)
Алупка. Байдарские ворота в Крыму.
Как мы считали по столбам, сколько километров осталось до Алупки. Вот 12, вот 11, вот 6, вот 2. Вот и Алупка-Сара — вниз, вниз, вниз — подъезжаем, впечатление изумительной роскоши, пальмы, море, белизна, чистота! Но… принял нас только канцелярист, «Изергин с депутацией», стали мы ждать Изергина, он распорядился (не глядя) Муру в изолятор (там ее сразу же обрили, вымыли в ванне), о как мучилась бедная М. Б. на пороге — мать, стоящая на пороге операционной, где терзают ее дитя, потом Изергин снял с нее шинку — и обнаружил, что у нее свищи с двух сторон. Т. к. нам угрожало остаться без крова, мы с Бобом, не снимая чемоданов — с сундуком — поехали на той же машине в г-ницу «Россия», где и сняли №.
11 сентября. Алупка. Вот и Боба уехал. Муре по-прежнему худо. Мы привезли ее 7-го к Изергину, и до сих пор температура у нее не спала. Лежит, бедная, безглазая, с обритой головой на сквозняке в пустой комнате, и тоскует смертельной тоской. Вчера ей сделали три укола в рану Изергин полагает, что ее рану дорогой загрязнили. Вчера она мне сказала, что все вышло так, как она и предсказывала в своем дневнике. Собираясь в Алупку, она шутя перечисляла ожидающие ее ужасы, я в шутку записал их, чтобы потом посмеяться над ними,— и вот теперь она говорит, что все эти ужасы осуществились. Это почти так, ибо мы посещаем ее контрабандой, духовной пищи у нее никакой, отношение к ней казарменное, вдобавок у нее болит и вторая нога. М. Б. страдает ужасно.
12.IX. Лежит сиротою, на сквозняке в большой комнате, с зеленым лицом, вся испуганная. Температура почти не снижается. Вчера в 5 час. 38,1. Ей делают по утрам по три укола в рану — чтобы выпустить гной, это так больно, что она при одном воспоминании меняется в лице и плачет.
Крым ей не нравится.
— Понастроили гор, а вот такой решетки построить не могут!— сказала она, получив от Лиды открытку с решеткой Летнего сада
Воспитательниц в санатории 18. Все они живут впроголодь — получают так называемый «голодный паек». И естественно, они отсюда бегут. Вообще рабочих рук вдвое меньше, чем надо. Бедная Мура попала в самый развал санатории.
в алупкинском детском противотуберкулёзном санатории в 30-е годы
13 сентября 1930. Надвинулись тучи, по горам заклубился туман, стало гриппозно, ангинно, и мы погнали нашу клячу вниз — и через 2 часа были в Бобровке. Мурочка плачет от боли в обеих ногах. Мне больно видеть ее в таком ужасно угнетенном состоянии. Я пробую ее развлечь, но меня гонят — и мы с М. Б. едем в Алупку, тоскуя.
14 сентября. Вчера Муре было лучше, утром 36,9, вечером 37,3. Она повеселела чуть-чуть.
10 октября. Приготовлениями к Октябрьским торжествам Мура увлечена очень:
твердит со всей санаторией, но спрашивает меня: “Что такое почин?» Ее остригли.
20/IV. 1931. Вчера у Муры. У нее ужас: заболела и вторая нога: колено. Температура поднялась. Она теряет в весе. Ветер на площадке бешеный. Все улетает в пространство. Дети вечно кричат «ловите, ловите! у меня улетело!» У них улетают даже книги. По площадке так и бегут почтовые марки, бумажки, открытки, тетрадки, картинки и треплются простыни, халаты санитарок и сестер. На этом ветру лицо Муры сильно обветрилось, ручки покраснели и потрескались.
Она читала мне Лермонтова наизусть.
Июнь 1931. Я читал ей [Муре] «Тружеников моря»— и через 5 дней, перечитывая ту же страницу, пропустил одну третьестепенную фразу. Она заметила:
— А где же: «он искоса поглядел на него»?
2 сентября 1931. Мура вчера вдруг затвердила Козьму Пруткова:
Если мать иль дочь какая
У начальника умрет…
Старается быть веселой — но надежды на выздоровление уже нет никакой. Туберкулез легких растет. Личико стало крошечное, его цвет ужасен — серая земля. И при этом великолепная память, тонкое понимание поэзии.
7-ое сент 1931. Ужас охватывает меня порывами. Это не сплошная полоса, а припадки. Еще третьего дня я мог говорить на посторонние темы — вспоминать — и вдруг рука за сердце. Может быть, потому, что я пропитал ее всю литературой, поэзией, Жуковским, Пушкиным, Алексеем Толстым — она мне такая родная — всепонимающий друг мой. Может быть, потому, что у нее столько юмора, смеха — она ведь и вчера смеялась — над стихами о генерале и армянине Жуковского. Ну вот были родители, детей которых суды приговаривали к смертной казни. Но они узнавали об этом за несколько дней, потрясение было сильное, но мгновенное,— краткое. А нам выпало присутствовать при ее четвертовании: выкололи глаз, отрезали ногу, другую — дали передышку, и снова за нож: почки, легкие, желудок. Вот уже год, как она здесь. (Сегодня ночью я услышал ее стон, кинулся к ней:
Она: Ничего, ничего, иди спи).
И все это на фоне благодатной, нежной целебной природы — под чудесными южными звездами, когда так противуестественными кажутся муки.
Был вчера Леонид Николаевич — сказал, что в легких процесс прогрессирует, и сообщил, что считает ее безнадежной.
санаторий «Солнечный», где умирала Мура
8.IX. 1931. Читает мою «Солнечную» и улыбается.
— Я когда была маленькая, думала, что запретили «Крокодила» так: он идет будто бы во все места по проволоке — и вдруг стоп, дальше нельзя. А когда разрешили, он идет по проволоке дальше.
5.XI. 1931. Вчера мы получили письмо от Коли: у Лиды — скарлатина. Никогда не забуду, как М. Б. была потрясена этим письмом. Стала посередине кухни — седая, раздавленная,— сгорбилась и протянула руки — как будто за милостыней — и стала спрашивать, как будто умоляя,— «Но что же будет с ребеночком? Но что же будет с ребеночком?» Действительно, более отчаянного положения, чем наше, даже в книгах никогда не бывает.
Здесь мы прикованы к постели умирающей Муры и присуждены глядеть на ее предсмертные боли — и знать, что другая наша дочь находится в смертельной опасности — и мы за тысячи верст, и ничем не можем помочь ни той, ни другой. Я послал из Ялты вчера телеграмму Бобе, но, очевидно, положение такое трагическое, что он боится телеграфировать нам правду.
И как назло, дней пять тому назад я, идучи в Воронцовский дворец, упал на каменные ступени на всем бегу и — прямо хребтом. Произошел разрыв внутренних тканей, но т. к. мы поглощены болезнью Муры, я не обратил на свой ушиб никакого внимания. Теперь опухоль, боль, частичная атрофия левой ноги.
(Мурочка умерла в ночь на 11 ноября 1931 года. Отец сам уложил её в гроб, сам заколотил, сам отнёс на кладбище и опустил в могилу).
Ночь на 11 ноября. 2½ часа тому назад ровно в 11 часов умерла Мурочка. Вчера ночью я дежурил у ее постели, и она сказала:
— Лег бы… ведь ты устал… ездил в Ялту…
Сегодня она улыбнулась — странно было видеть ее улыбку на таком измученном лице. Так и не докончила Мура рассказывать мне свой сон. Лежит ровненькая, серьезная и очень чужая. Но руки изящные, благородные, одухотворенные. Никогда ни у кого я не видел таких. Федор Ильич Будников, столяр из Цустраха, сделал из кипарисного сундука Ольги Николаевны Овсянниковой (того, на к-ром Мура однажды лежала) гроб. И сейчас я, услав М. Б. на кладбище сговориться с могильщиками, вместе с Ал-дрой Николаевной положил Мурочку в этот гробик. Своими руками. Легонькая.
13/XI. 1931. Я наведывался к могиле. Глубокая, в каменистой почве. Место сестрорецкое — какое она любила бы и вот некому забить ее гробик. И я беру молоток и вбиваю гвоздь над ее головой. Вбиваю криво и вожусь бестолково. Л. Н. вбил второй гвоздь. Мы берем этот ящик и деловито несем его с лестницы, с одной, с другой, мимо тех колоколов, под которыми Мура лежала (и так радовалась хавронье) — по кипарисной аллее — к яме. М. Б. шла за гробом даже не впереди всех и говорила о постороннем, шокируя старух. Она из гордости решила не тешить зевак своими воплями. Придя, мы сейчас же опустили гробик в могилу, и застучала земля. Тут М. Б. крикнула — раз и замолкла. Погребение кончилось. Все разошлись молчаливо, засыпав могилу цветами. Мы постояли и понемногу поняли, что делать нам здесь нечего, что никакое, даже — самое крошечное — общение с Мурой уже невозможно — и пошли к Гаспре по чудесной дороге — очутились где-то у водопада, присели, стали читать, разговаривать, ощутив всем своим существом, что похороны были не самое страшное: гораздо мучительнее было двухлетнее ее умирание. Видеть, как капля за каплей уходит вся кровь из талантливой, жизнерадостной, любящей.
[Рисунок могилы Мурочки с надписью на кресте.— Е. Ч.]:
МУРОЧКА ЧУКОВСКАЯ
24/П 1920—l0/XI 1931
(Могила Мурочки долго считалась утраченной. Однако сообщество крымских некрополистов, на счету которых множество отысканных погребений выдающихся людей, сумело найти место, где похоронена младшая и любимая дочь Корнея Чуковского. Мурочку похоронили на старом кладбище Алупки, очень недалеко у входа и рядом с дорогой к кладбищенскому храму.)
Старое алупкинское кладбище
Фото с сайта Общества некрополистов
Здесь стоит простой металлический крест, на котором написано: «Мурочка Чуковская. 24/II — 1920 — 10/11 — 1931»). Могила заброшена, лишь огорожена булыжниками по периметру. Краска на ржавом кресте давно облезла, вокруг кучи мусора и бутылок.
Из дневника К. Чуковского
Ноябрь 22. 1931. Вчера приехали в Москву — жестким вагоном, нищие, осиротелые, смертельно истерзанные. Ночь не спал — но наркотиков не принимал, потому что от понтапона и веронала, принимаемых в поезде, стали дрожать руки и заболела голова. Москва накинулась на нас, как дикий зверь,— беспощадно. С тяжелым портфелем, с чемоданом вышли мы оба на вокзале — М. Б. захотела ехать к Шатуновской — трамвая туда нет, доехали до полдороги, сошли, ни в какие трамваи не войти, хоть плачь: такси нет, носильщиков нет, не дойти мне. Идем, пройдя улицу, возвращаемся к трамвайной остановке, расспрашиваем прохожих, тяжело, на улице туман. Ссоримся.
М. Б. решает идти пешком, предоставляя мне, нагруженному, сесть в трамвай. «Я приду к Шатуновским»,— говорит она.
Я приезжаю к Дому Правительства, ее нет. Ждать холодно, пальто у меня летнее, перчаток нет, я сажусь на чемодан, прямо на панели, на мосту — и вглядываюсь, вглядываюсь в прохожих. Ее нет. Тоска. Вот я — старик, так тяжко проработавший всю жизнь, сижу, без теплой одежды, на мосту, и все плюют и плюют мне в лицо, а вдали высится домина — неприступно-враждебный, и Мурочки нет — я испытал свирепое чувство тоски.
8 декабря 1931. Издательство писателей переехало на Невский, туда, где в старину был книжный магазин М. О. Вольфа. Я был там и предложил Груздеву (председателю правления, вместо Федина) сборник своих детских стихов — хочу издать их для взрослых — все те, которые написаны для Мурки, при участии Мурки, в духе Мурки. Эта книга есть как бы памятник ее веселой, нежной и светлой души. Я, конечно, не сказал им, почему мне так хочется издать эту книгу, но Мише Слонимскому (по телефону) сказал. И Миша со своей обычной отзывчивостью взялся хлопотать об этом.
24 февраля 1932. Москва. Ясное небо. Звезды. Сегодня день муриного рождения. Ей было бы 12 лет. Как хорошо я помню зеленовато-нежное стеклянное, петербургское небо того дня, когда она родилась. Небо 1920 года. Родилась для таких страданий. Я рад, что не вижу сегодня этого февральского предвесеннего неба, которое так связанно для меня с этими ее появлениями на свет.
17/III. 1932. Вздумал я развлечь М. Б-ну. В этом же Доме Правительства, где мы сейчас живем, есть кино. Мы пошли туда на пьесу «Две встречи». Я даже не знал, что бывают такие гнусные пьесы. Ни выдумки, ни остроумия, ни пафоса, все неуклюже, сумбурно, банально, натянуто. И вдруг: туннели по дороге в Севастополь, тот Севастопольский треклятый вокзал,— все, связанное с Мурочкиной гибелью,— для меня навеки тошнотворное.
первый железнодорожный вокзал в Севастополе
Я в ужасе выскочил из кино, М. Б. за мною. Развлеклись до слез.
15.IX.1936. Алупка. На могиле у Мурочки.
Заржавела и стерлась надпись, сделанная на табличке Просовецкой
МУРОЧКА ЧУКОВСКАЯ
24/II 1920 — 10/XI 1931
А я все еще притворяюсь, что жив. Все те же колючки окружают страдалицу. Те же две дурацкие трубы — и обглоданные козами деревья… все не могу взяться за повесть. Жизнь моя дика и суетлива. Очень хочется писать воспоминания — для детей. Пробую. Ничего не выходит.
(Текст подготовлен по дневникам К. И. Чуковского, материалам И. Лукъяновой, В. Налета, Н. Ларинского, А. Косовой, Н. Дремовой)
P.S. Из коментов:
Видела в интернете могилку Муры. Неубранная, запущенная. Люди добрые, добровольцы, проживающие в Алупке! В знак уважения к светлой памяти детского Писателя с большой буквы, стихи которого и сказки знают наизусть Ваши дети. Не будем ждать помощи от фондов или организаций, нужно самим организоваться и привести могилку в божеский вид. В знак уважения к памяти Чуковского и Мурочки.
Процитировано 2 раз
Понравилось: 5 пользователям
Мурочка Чуковская — любимая дочь и муза писателя
Мария Корнеевна или Мурочка, как ее называли близкие, — младшая дочь известного детского писателя Корнея Чуковского. На создание лучших сказок для детей его вдохновила именно эта девочка, которую в семье любили за нежность, любопытство и живой ум.
Она родилась 24 февраля 1920-го года, «в эпоху гороха и тифа», как писал в своем дневнике ее отец. Это было время великих потрясений. Первая Мировая война, революции, Гражданская война пришлись на те годы. Чуковскому приходилось много работать, чтобы прокормить семью.
Мурочка Чуковская росла необыкновенным ребенком, все самые трогательные моменты детства Марии описал в своем дневнике ее любящий отец.
24 декабря 1922. Первое длинное слово, которое произнесла Мурка, — Лимпопо.
11 мая 1925, понедельник. О Муре: мы с нею в одно из воскресений пошли гулять, и она сказала, что ей все кругом надоело и она хочет «в неизвестную страну». Я повел ее мимо Летнего сада к Троицкому мосту и объявил, что на той стороне «неизвестная страна». Она чуть не побежала туда — и все разглядывала с величайшим любопытством и чувствовала себя романтически. — Смотри, неизвестный человек купается в неизвестной реке!
23 мая, суббота. Мура у себя на вербе нашла червяка — и теперь влюбилась в него. Он зелененький, она посадила его в коробку, он ползает, ест листья — она не отрываясь следит за ним. Вот он заснул. Завернулся в листик и задремал. Она стала ходить на цыпочках и говорить шепотом.
29 мая. Дивная погода. Сегодня я занимался с Мурой. Она относится к своим занятиям очень торжественно; вчера я сообщил ей букву ш. Сегодня спрашиваю: — Помнишь ты эту букву? — Как же! Я о ней всю ночь думала.
У девочки было чрезвычайно развитое воображение и несомненный литературный талант. Отец и дочь были невероятно привязаны друг к другу. Знаменитые сказки Корнея Чуковского родились благодаря общению с Мурочкой, а на создание известной книги «От двух до пяти» писателя вдохновили забавные высказывания маленькой Муры.
Когда она очень весела, слова так и прут из неё, а что говорить, она не знает, не умеет. Бадяба. Лявы. Ливотявы. Потом появляются слова, книги, ритмика, поэтическая речь:
Та рам а-ка та ла ла,
Ума няу, ума няу, ума няу, уманя!
К. Чуковский. Дневники
Отец играл с Мурочкой Чуковской, читал ей свои произведения, придумывал вместе с дочкой забавные потешки и, наблюдая за ее развитием, переживал творческий взлет. Мария была музой писателя.
В 1925-ом году издали «Мурочкину книгу», в которой неоднократно встречается упоминание Мурочки Чуковской. С детства многие помнят стихи:
Дали Мурочке тетрадь,
Стала Мура рисовать.
«Это — козочка рогатая.
Это — ёлочка мохнатая.
Это — дядя с бородой.
Это — дом с трубой».
«Ну, а это что такое,
Непонятное, чудное,
С десятью ногами,
С десятью рогами?»
«Это Бяка-Закаляка
Кусачая,
Я сама из головы её выдумала».
«Что ж ты бросила тетрадь,
Перестала рисовать?»
В 1929 на семью Чуковских обрушилось страшное горе — талантливая и горячо любимая всеми Мурочка тяжело заболела. У нее обнаружили костный туберкулез. В те времена специфического лечения не было, организм справлялся или не справлялся сам. Единственной рекомендацией был свежий воздух. Осенью 1920-го года Мурочка Чуковская отправилась с семьей в Крым в надежде на улучшение. Алупкинский костно-туберкулезный санаторий действительно слыл хорошей здравницей. Главный врач санатория П. В. Изергин станет прототипом доктора Айболита. Служение пациентам было смыслом его жизни. Даже в голодные времена он сам старался обеспечить хорошее питание тем, кто у него лечился. Встретив грабителей, он смело отвечал, что свое — отдаст, но еду детей никто не тронет. Ему не смели противиться.
Несмотря на все усилия врачей, болезнь Мурочки Чуковской прогрессировала. Страдания ребенка были неимоверными. Болезнь поразила сначала стопу, потом колено, затем внутренние органы, глаз ребенка.
11 сентября. Алупка. Лежит, бедная, безглазая, с обритой головой на сквозняке в пустой комнате, и тоскует смертельной тоской. Вчера она мне сказала, что все вышло так, как она и предсказывала в своем дневнике.
К. Чуковский. Дневники
Корней Чуковский сокрушался, что даже родителям, которые узнают о грядущей смертной казни ребенка — легче пережить боль, ведь это происходит мгновенно, он же вынужден быть «свидетелем четвертования» любимой дочери.
В лице Мурочки Чуковской писатель терял еще и «всепонимающего друга». Чтобы быть поближе к дочери, он начал писать книгу о санатории, назвал ее «Солнечная», но Крым впоследствии не любил из-за тяжелых воспоминаний. Врачи уже предупредили Корнея Ивановича, что дни Мурочки сочтены. Родственница писателя отмечала, что до последнего отец не верил в скорую кончину Муры — «не верил, не желал верить».
В ночь на 11 ноября 1931-го года, после череды невыносимой боли и страданий, девочки не стало. До последнего она держалась мужественно.
Ночь на 11 ноября. 2.5 часа тому назад ровно в 11 часов умерла Мурочка. Вчера ночью я дежурил у ее постели, и она сказала:
— Лег бы… ведь ты устал… ездил в Ялту…
Сегодня она улыбнулась — странно было видеть ее улыбку на таком измученном лице…
К. Чуковский. Дневники
Могила Мурочки долго считалась утраченной, но была обнаружена позже в Крыму. О переживании тяжелого опыта потери Чуковский писал: «Не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь — жалость — сострадание к живым».
Читайте также: