На ярмарке случилось странное происшествие все наполнилось слухом что между
Отрывок о красной свитке и истории ее происхождения.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж! — Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на стол и начал:
— Раз, за какую вину, ей-богу, уже и не знаю, только выгнали одного черта из пекла.
— Как же, кум? — прервал Черевик, — как же могло это статься, чтобы черта выгнали из пекла?
— Что ж делать, кум? выгнали, да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну, и указали двери. Вот, черту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою, и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками. С утра до вечера, то и дело, что сидит в шинке.
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика: «Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава Богу, и когти на лапах, и рожки на голове».
— Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы. Кто его распознает? Гулял, гулял — наконец пришлось до того, что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и перестал. Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» — и пропал, как будто в воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесал себе песики, да и содрал с какого-то приезжего пана мало не пять червонцев. О сроке жид и позабыл было совсем. Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и не познал, а после как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал: «какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться Богу — слышит шорох… глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма похожий на хрюканье свиньи; все побледнели… Пот выступил на лице рассказчика.
— Что? — произнес в испуге Черевик.
— Ничего. — отвечал кум, трясясь всем телом.
— Ась! — отозвался один из гостей.
— Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет! — Все боязливо стали осматриваться вокруг и начали шарить по углам. Хивря была ни жива, ни мертва. — Эх вы, бабы! бабы! — произнесла она громко, — вам ли козаковать, и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости Господи… Под кем-нибудь скамейка заскрыпела, а все и метнулись, как полуумные!
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее: «Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как ходули, повлезали в окна и мигом оживили его плетеными тройчатками, заставя плясать его повыше вот этого сволока. Жид в ноги, признался во всем… Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка дивилась, дивилась и наконец смекнула: верно, виною всему красная свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь — не горит бесовская одежда! Э, да это чертов подарок! Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет. Эх, недобрые руки подкинули свитку! Схватил секиру и изрубил ее в куски; глядь — и лезет один кусок к другому, и снова целая свитка. Перекрестившись, хватил секирою в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему. Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя о…». Другая половина слова замерла на устах рассказчика: окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: а что вы тут делаете, добрые люди?
Ужас оковал всех, находившихся в хате. Кум с разинутым ртом превратился в камень. Глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе. Высокий храбрец, в ничем непобедимом страхе, подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю. «Ай! ай! ай!» — отчаянно закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая на ней руками и ногами. — «Спасайте!» — горланил другой, закрывшись тулупом. Кум, выведенный из своего окаменения вторичным испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок, вместо шапки, бросился к дверям и, как полуумный, бежал по улицам, не видя земли под собою; одна усталость только заставила его уменьшить немного скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним… Дух у него занялся… «Черт! черт!» — кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю. «Черт! черт!» — кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.
Сорочинская ярмарка (Гоголь)/VII/ДО
| Точность | Выборочно проверено |
На ярмаркѣ случилось странное происшествіе: все наполнилось слухомъ, что гдѣ-то между товаромъ показалась красная свитка. Старухѣ, продававшей бублики, почудился сатана, въ образѣ свиньи, который безпрестанно наклонялся надъ возами, какъ будто искалъ чего. Это быстро разнеслось по всѣмъ угламъ уже утихнувшаго табора, и всѣ считали преступленіемъ не вѣрить, несмотря на то, что продавица бубликовъ, которой подвижная лавка была рядомъ съ яткою шинкарки, раскланивалась весь день безъ надобности и писала ногами совершенно подобіе своего лакомаго товара. Къ этому присоединились еще увеличенныя вѣсти о чудѣ, видѣнномъ волостнымъ писаремъ въ развалившемся сараѣ, такъ что къ ночи всѣ тѣснѣе жались другъ къ другу; спокойствіе разрушилось, и страхъ мѣшалъ всякому сомкнуть глаза свои; а тѣ, которые были не совсѣмъ храбраго десятка и запаслись ночлегами въ избахъ, убрались домой. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Черевикъ съ кумомъ и дочкою, которые, вмѣстѣ съ напросившимися къ нимъ въ хату гостями, произвели сильный стукъ, такъ перепугавшій нашу Хиврю. Кума уже немного поразобрало. Это можно было видѣть изъ того, что онъ два раза проѣхалъ съ своимъ возомъ по двору, покамѣстъ нашелъ хату. Гости тоже были всѣ въ веселомъ расположеніи, и, безъ церемоніи, вошли прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидѣла, какъ на иголкахъ, когда принялись они шарить по всѣмъ угламъ хаты.
«Что, кума!» вскричалъ вошедшій кумъ: «тебя все еще трясетъ лихорадка?»
«Да, нездоровится», отвѣчала Хивря, безпокойно поглядывая на доски, накладенныя подъ потолкомъ.
«А ну, жена, достань-ка тамъ въ возу баклажку!» говорилъ кумъ пріѣхавшей съ нимъ женѣ: «мы черпнемъ ее съ добрыми людьми, а то проклятыя бабы понапугали насъ такъ, что и сказать стыдно. Вѣдь мы, ей-Богу, братцы, по пустякамъ пріѣхали сюда!» продолжалъ онъ, прихлебывая изъ глиняной кружки. «Я тутъ же ставлю новую шапку, если бабамъ не вздумалось посмѣяться надъ нами. Да хоть бы и въ самомъ дѣлѣ сатана,—что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть бы сію же минуту вздумалось ему стать вотъ здѣсь, напримѣръ, передо мною: будь я собачій сынъ, если не поднесъ бы ему дулю подъ самый носъ!»
«Отчего же ты вдругъ поблѣднѣлъ весь?» закричалъ одинъ изъ гостей, превышавшій [17] всѣхъ головою и старавшійся всегда выказывать себя храбрецомъ.
«Я?… Господь съ вами! приснилось?»
Гости усмѣхнулись; довольная улыбка показалась на лицѣ рѣчистаго храбреца.
«Куда теперь ему блѣднѣть!» подхватилъ другой: «щеки у него расцвѣли, какъ макъ; теперь онъ не Цыбуля, а бурякъ, или лучше—сама красная свитка, которая такъ напугала людей».
Баклажка прокатилась по столу и сдѣлала гостей еще веселѣе прежняго. Тутъ Черевикъ нашъ, котораго давно мучила красная свитка и не давала ни на минуту покою его любопытному духу, приступилъ къ куму.
«Скажи, будь ласковъ, кумъ! Вотъ прошусь, да и не допрошусь исторіи про эту проклятую свитку.»
«Э, кумъ! оно бы не годилось разсказывать на ночь; да развѣ уже для того, чтобы угодить тебѣ и добрымъ людямъ (при семъ обратился онъ къ гостямъ), которымъ, я примѣчаю, столько же, какъ и тебѣ, хочется узнать про эту диковинку. Ну, быть такъ. Слушайте-жъ!»
Тутъ онъ почесалъ плеча, утерся полою, положилъ обѣ руки на столъ и началъ:
«Разъ, за какую вину, ей-Богу, ужо и не знаю, только выгнали одного чорта изъ пекла…»
«Какъ же, кумъ!» прервалъ Черевикъ: «какъ же могло это статься, чтобы чорта выгнали изъ пекла?»
«Что-жъ дѣлать, кумъ! выгнали да и выгнали, какъ собаку мужикъ выгоняетъ изъ хаты. Можетъ-быть, на него нашла блажь сдѣлать какое-нибудь доброе дѣло: ну, и указали двери. Вотъ, чорту бѣдному такъ стало скучно, такъ скучно по пеклѣ, что хоть до петли. Что̀ дѣлать? Давай съ горя пьянствовать. Угнѣздился въ томъ самомъ сараѣ, который, ты видѣлъ, развалился подъ горою и мимо котораго ни одинъ добрый человѣкъ не пройдетъ теперь, не оградивъ напередъ себя крестомъ святымъ; и сталъ чортъ такой гуляка, какого не сыщешь между парубками: съ утра до вечера то и дѣла, что сидитъ въ шинкѣ!…»
Тутъ опять строгій Черевикъ прервалъ нашего разсказчика:
«Богъ знаетъ, что говоришь ты, кумъ! Какъ можно, чтобы чорта впустилъ кто-нибудь въ шинокъ? Вѣдь у него же есть, слава Богу, и когти на лапахъ, и рожки на головѣ».
«Вотъ то-то и штука, что на немъ была шапка и рукавицы. Кто его распознаетъ? Гулялъ-гулялъ—наконецъ пришлось до того, что пропилъ все, что имѣлъ съ собою. Шинкарь долго вѣрилъ, потомъ и пересталъ. Пришлось чорту заложить красную свитку свою, чуть [18] ли не въ треть цѣны, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмаркѣ. Заложилъ и говоритъ ему: «Смотри, жидъ, я приду къ тебѣ за свиткой ровно черезъ годъ: береги ее!»—и пропалъ, какъ будто въ воду. Жидъ разсмотрѣлъ хорошенько свитку: сукно такое, что и въ Миргородѣ не достанешь! а красный цвѣтъ горитъ, какъ огонь, такъ что и не наглядѣлся бы! Вотъ жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесалъ себѣ пейсики, да и содралъ съ какого-то пріѣзжаго пана мало не пять червонцевъ. О срокѣ жидъ и позабылъ-было совсѣмъ. Какъ вотъ разъ, подъ вечерокъ, приходить какой-то человѣкъ: «Ну, жидъ, отдавай мою свитку!» Жидъ сначала было и не позналъ, а послѣ, какъ разглядѣлъ, такъ и прикинулся, будто въ глаза не видалъ: «Какую свитку? У меня нѣтъ никакой свитки! Я знать не знаю твоей свитки!» Тотъ, глядь, и ушелъ; только къ вечеру, когда жидъ, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукамъ деньги, накинулъ на себя простыню и началъ по-жидовски молиться Богу—слышитъ шорохъ… Глядь—во всѣхъ окнахъ повыставились свиныя рыла…»
Тутъ въ самомъ дѣлѣ послышался какой-то неясный звукъ, весьма похожій на хрюканье свиньи; всѣ поблѣднѣли… Потъ выступилъ на лицѣ разсказчика.
«Что?» произнесъ въ испугѣ Черевикъ.
«Ничего. » отвѣчалъ кумъ, трясясь всѣмъ тѣломъ.
«Ась!» отозвался одинъ изъ гостей.
«Кто-жъ это хрюкнулъ?»
«Богъ знаетъ, чего мы переполошились! Ничего нѣтъ!»
Всѣ боязливо стали осматриваться вокругъ и начали шарить по угламъ. Хивря была ни жива, ни мертва. «Эхъ вы, бабы! бабы!» произнесла она громко: «вамъ ли казаковать и быть мужьями! Вамъ бы веретено въ руки, да и посадить за гребень! Одинъ кто-нибудь, можетъ, прости Господи, [угрѣшился]; подъ кѣмъ-нибудь скамейка заскрипѣла, а всѣ и метнулись, какъ полоумные!»
Это привело въ стыдъ нашихъ храбрецовъ и заставило ихъ ободриться. Кумъ хлебнулъ изъ кружки и началъ разсказывать далѣе: «Жидъ обмеръ; однакожъ свиньи на ногахъ, длинныхъ, какъ ходули, повлѣзали въ окна и мигомъ оживили жида плетеными тройчатками, заставя его плясать повыше вотъ этого сволока. Жидъ—въ ноги, признался во всемъ… Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана обокралъ на дорогѣ какой-то цыганъ и продалъ свитку перекупкѣ; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но съ тѣхъ поръ уже никто ничего не сталъ покупать у [19] нея. Перекупка дивилась, дивилась и, наконецъ, смекнула: вѣрно, виною всему красная свитка; не даромъ, надѣвая ее, чувствовала, что ее все давить что-то. Не думая, не гадая долго, бросила въ огонь—не горитъ бѣсовская одежда. «Э, да это чортовъ подарокъ!» Перекупка умудрилась и подсунула въ возъ одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочетъ. «Эхъ, недобрыя руки подкинули свитку!» Схватилъ топоръ и изрубилъ ее въ куски; глядь—и лѣзетъ одинъ кусокъ къ другому, и опять цѣлая свитка! Перекрестившись, хватилъ топоромъ въ другой разъ, куски разбросалъ по всему мѣсту и уѣхалъ. Только съ тѣхъ поръ каждый годъ, и какъ разъ во время ярмарки, чортъ съ свиною личиною ходитъ по всей площади, хрюкаетъ и подбираетъ куски своей свитки. Теперь, говорятъ, одного только лѣваго рукава недостаетъ ему. Люди съ тѣхъ поръ открещиваются отъ того мѣста, и вотъ уже будетъ лѣтъ съ десятокъ, какъ не было на немъ ярмарки. Да нелегкая дернула теперь засѣдателя от…»
Другая половина слова замерла на устахъ разсказчика: окно брякнуло съ шумомъ; стекла, звеня, вылетѣли вонъ, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, какъ будто спрашивая: «А что вы тутъ дѣлаете, добрые люди?»
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
Общественное достояние Общественное достояние false false
Сорочинская ярмарка
На ярмарке случилось странное происшествие: все наполнилось слухом, что где-то между товаром показалась красная свитка. Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами, как будто искал чего. Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением не верить, несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара. К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой. К числу последних принадлежал и Черевик с кумом и дочкою, которые вместе с напросившимися к ним в хату гостьми произвели сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю. Кума уже немного поразобрало. Это можно было видеть из того, что он два раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату. Гости тоже были в веселом расположении духа и без церемонии вошли прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидела как на иголках, когда принялись они шарить по всем углам хаты.
– Что, кума, – вскричал вошедший кум, – тебя все еще трясет лихорадка?
– Да, нездоровится, – отвечала Хивря, беспокойно поглядывая на накладенные под потолком доски.
– А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! – говорил кум приехавшей с ним жене, – мы черпнем ее с добрыми людьми; проклятые бабы понапугали нас так, что и сказать стыдно. Ведь мы, ей-Богу, братцы, по пустякам приехали сюда! – продолжал он, прихлебывая из глиняной кружки. – Я тут же ставлю новую шапку, если бабам не вздумалось посмеяться над нами. Да хоть бы и в самом деле сатана: что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под самый нос!
– Отчего же ты вдруг побледнел весь? – закричал один из гостей, превышавший всех головою и старавшийся всегда выказывать себя храбрецом.
– Я. Господь с вами! приснилось?
Гости усмехнулись. Довольная улыбка показалась на лице речистого храбреца.
– Куда теперь ему бледнеть! – подхватил другой, – щеки у него расцвели, как мак; теперь он не Цыбуля, а буряк – или, лучше, сама красная свитка, которая так напугала людей.
Баклажка прокатилася по столу и сделала гостей еще веселее прежнего. Тут Черевик наш, которого давно мучила красная свитка и не давала ни на минуту покою любопытному его духу, приступил к куму:
– Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь истории про эту проклятую свитку.
– Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на стол и начал:
– Раз, за какую вину, ей-Богу, уже и не знаю, только выгнали одного черта из пекла.
– Как же, кум? – прервал Черевик, – как же могло это статься, чтобы черта выгнали из пекла?
– Что ж делать, кум? выгнали да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну и указали двери. Вот черту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками. С утра до вечера то и дело, что сидит в шинке.
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
– Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава Богу, и когти на лапах, и рожки на голове.
– Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы. Кто его распознает? Гулял, гулял – наконец пришлось до того, что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и перестал. Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» – и пропал, как будто в воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесал себе пейсики, да и содрал с какого-то приезжего пана мало не пять червонцев. О сроке жид и позабыл было совсем. Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал. «Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться Богу, – слышит шорох… глядь – во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма похожий на хрюканье свиньи; все побледнели… Пот выступил на лице рассказчика.
– Что? – произнес в испуге Черевик.
– Ничего. – отвечал кум, трясясь всем телом.
– Ась! – отозвался один из гостей.
– Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет!
Все боязливо стали осматриваться вокруг и начали шарить по углам. Хивря была ни жива ни мертва.
– Эх вы, бабы! бабы! – произнесла она громко. – Вам ли козаковать и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости Господи… Под кем- нибудь скамейка заскрыпела, а все и метнулись как полоумные.
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее:
– Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как ходули, повлезали в окна и мигом оживили жида плетеными тройчатками, заставя его плясать повыше вот этого сволока. Жид – в ноги, признался во всем… Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему красная свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь – не горит бесовская одежда! «Э, да это чертов подарок!» Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет. «Эх, недобрые руки подкинули свитку!» Схватил топор и изрубил ее в куски; глядь – и лезет один кусок к другому, и опять целая свитка. Перекрестившись, хватил топором в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему. Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя от…
Другая половина слова замерла на устах рассказчика… Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: «А что вы тут делаете, добрые люди?»
Часть2
«На ярмарке случилось странное происшествие:
все наполнилось слухом, что где-то между товаром
показалась красная свитка».
Гоголь
Факт, дрянных. Если б достало мне таланта словом пронзать сердца людей, я бы в первую очередь пронзила сердце Миракян. Она закончила консерваторию по классу фортепиано. Она в молодости преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано. Пятнадцать последних лет работы на Гавелаке лишили ее не только слуха, но и разума. Или это все-таки кризис так ее долбанул?! Потому что прав Левицкий – кризис не в мире, кризис у нас в головах, и на каждую голову влияет по-разному. У меня, например, слух обострился. А разум вернулся. И в последний год, да что там, в сентябре уже будет два года, как я не пью уже так, как раньше. Мне здоровье не позволяет. Да и собутыльников не осталось. А главное, исчезло веселие. Исчез кураж. Испарилась радость от выполняемой работы. Надсадили деньги. В тот день, когда я, продав квартиру, расплатилась со всеми своими долгами – я поклялась себе тратить только то, что заработаю.
Тот день как раз пришелся на мой день рождения. Я простояла в 84-ой улочке, не продав ни одного принта, не то, что оригинала, за целый день, что на нашем языке означает «минус пятьсот», а потратила две тысячи крон – на бутылку семизвездочной «Метаксы» и бутерброды из мясной лавки с говяжьи языком, беконом и салями. Я не могла не угостить Саркиса, Тиграна, Мураза и Овика, которые пришли поздравить меня с цветами. А так же Седу, Свету, Марину, Фиру и Надю Елинкову. Я отвезла домой девять букетов. Это было буквально 28 марта. Что же стало 28 апреля?!
Просто прошел месяц с тех пор, как я поклялась себе тратить только то, что зарабатываю, и за месяц я заработала от силы двадцать тысяч, а Алла каждый день по двадцать тысяч домой уносила. Ну, через день. Добро бы, мы конкурировали честно. А то у меня оригиналы на картоне, а у нее на холсте. У меня оригиналы маленькие, а у нее большие, хотя стоят примерно одинаково. У меня работы авторов, а у ней – мужа, то есть она может спуститься на половину цены, а я нет. А теперь главное – я говорю правду, а она лжет. У меня оригиналы, хоть и на картоне, а она отпринтованные промокашки продает. Люди приезжают домой, разворачивают покупку – и мои покупатели радуются, в самом деле, икона, хоть сейчас в обклад, а ее покупатели обливаются горючими слезами, обнаружив подделку, да ведь за четыре тысячи крон в Прагу не вернешься, чтоб продавца к ответственности привлечь. Единственное, что можно – своих друзей и знакомых предупредить, чтоб на Гавелаке ничего не покупали, там обманщик на обманщике. Алла ведь рубит сук, на котором не только она, мы все сидим.
Бедный Эдди мне ответ прислал тут же:
« А что ты еще можешь потерять? Родину у нас отняли, недвижимости у тебя теперь нет, ребенок вырос, а талант не пропьешь. Ты, может быть, опять увидишь в этом злую иронию. Но там ее нет. Из всего, чем мы владеем, Ирулен, нам действительно принадлежит только то, что нам дано по рождению. И если этим суметь воспользоваться, то, действительно, «всего золота мира мало, чтобы унять твои страсти».
Я не стала посвящать его в подробности дневного скандала, я пожаловалась ему на Серебряного:
« Серебряный стоит здесь всего третий месяц, я – одиннадцатый год, и он утверждает, что все мои сказки – о Гавелаке, то есть о базаре, об одном и том же базаре!
Я ему возражаю, что он невнимательно читал мою прозу. Гавелак – это не базар, это срез мира. Какая разница писать о каком бы то ни было коллективе, если в нем более чем сто человек?»
О, я, конечно, не боюсь, что Овик, как Асхат, меня ударит. Но все-таки меня озадачивает такое рукоприкладство. Неужели все это только потому, что у меня «своей личной жизни нету»?!
Ирина Беспалова,
Июнь, 2009, г. Прага