Набоков что читать первым
Рейтинг романов Набокова: от худшего к лучшему
17 с половиной образцов крупной прозы, субъективно ранжированные: от откровенной автопародии до гениальности
Предлагаемому списку вполне можно было бы предпослать нескладное название наподобие тех, что на излете столетия, о котором пойдет речь, в изобилии украшали конверты музыкальных дисков — например, «The Best of Набоков», где английское «The Best» и русская фамилия, как головы сиамских близнецов, красноречиво выражали бы двуязычную суть русско-американского писателя. Прозаическое наследие Владимира Сирина, прославившегося на весь мир под своей настоящей фамилией Nabokov (именно так, в латинском написании), делится на две зеркальные половины: им были написаны и опубликованы при жизни восемь русских и столько же английских романов. Разделяющая полоса — она же отчуждения — прошла для писателя в Париже перед началом Второй мировой войны, когда он не только порвал со Старым Светом, но и перешагнул из одной литературной традиции в другую. Примерив вскоре новый твидовый пиджак американского профессора, Набоков без сожалений выбросил в утиль истории гардероб с белыми парусиновыми туфлями русско-берлинского эмигранта — и вовсе не оттого, что все это вдруг разлюбил или износил, а потому, что достиг в искусстве такой стилистической новизны и сложности (роман «Дар»), после чего кроить оставалось лишь виртуозные комментарии к комментариям. Другого такого перевоплощения не знает ни русская, ни мировая литература, и в этом смысле симметричные восьмерки русских и английских романов выступают удвоенным символом бесконечного, математического совершенства.
Составитель предлагаемого ранжира не большой поклонник упорядочивания книг по их предполагаемому успеху (во-первых, у какого читателя? во-вторых, в какой исторический период? в-третьих, как считать успех? по количеству отсылок к его творчеству у других писателей или по реализованному тиражу. ). Любой рейтинг произведений является не только продуктом личного вкуса — к тому же постоянно меняющегося, — но и ретроспективно навязывает избранному писателю не заложенную им в совокупность собственных текстов эстетическую иерархию.
И все же у потомков перед покойным есть одно несомненное преимущество: мы можем рассматривать его наследие в виде маршрута с начальной и конечной станциями от рождения до смерти. Между двумя этими крайними точками можно разметить остановки литературной биографии, каждая из которых будет соответствовать одному написанному автором роману (в случае с Набоковым таких остановок получится чуть более полутора десятка). Читатель может регулировать индивидуальное расписание и скорость движения между полустанками; на некоторых ему хочется выйти в буфет и напиться сельтерской воды; на других — задержаться подольше, заночевав в придорожном отеле; третьи он, напротив, стремится проскочить поскорее как не представляющие для путешественника особого интереса.
Дело не в том, что у каждого художника или писателя найдутся «лучшие» или «худшие» произведения; есть зрители или читатели, предпочитающие задерживать внимание на тех или иных полотнах или возвращаться к одним текстам чаще, чем к другим. Для сохранения интриги набоковские романы расположены на шкале пристрастий составителя от худшего к лучшему.
17 «Смотри на арлекинов!» (1974)
К концу своего творческого пути Набоков все больше и больше занимается автопародиями: он будто наслаждается отблесками былых комбинаций, но свежих решений уже не предлагает. Сюжеты его поздних романов перестают удивлять разнообразием, а стиль — новаторством исполнения. В «Смотри на арлекинов!» мемуарист по имени Вадим Вадимович Н. вспоминает истории своих неудачных браков и любовных похождений, а также путешествие с поддельным паспортом в СССР. Описание поездки дало некоторым читателям основания предполагать, что за этим скрывался возможный вояж Набокова инкогнито в Советский Союз (на самом деле на вполне законных основаниях это неоднократно делала его родная сестра Елена Сикорская начиная с лета 1969 года). См., например, переписку с ленинградской корреспонденткой и почитательницей творчества ее знаменитого брата: «Минувшее, живи. ». Из писем Елены Владимировны Сикорской (урожд. Набоковой) Наталье Ивановне Артеменко-Толстой.
Следующая цитата из финальных страниц последнего опубликованного при жизни писателя романа, как представляется, могла бы описывать и незавидное положение самого классика. Перо Набокова по инерции еще писало, но красные чернила в его писательских венах уже высохли.
16 «Просвечивающие предметы» (1972)
На русском существует несколько переводов этого романа, и все они носят разные названия: «Просвечивающие предметы» (пер. А. Долинина, М. Мейлаха, 1991), «Прозрачные вещи» (пер. С. Ильина, 1996), «Прозрачные предметы» (пер. Д. Чекалова, 2004). В швейцарский период Когда Набокову исполнилось шестьдесят, он навсегда вернулся в Европу и с 1961 года поселился в отеле Montreux Palace, в Швейцарии, на берегу озера, вдали от докучливой публики и с ошеломительным видом на снежные горные вершины. Набоков садится на своего любимого конька — и сочиняет роман про неудачную попытку героя вернуться в потерянный рай прошлого. Роман — тот случай, когда о покойнике чем плохо, лучше ничего…
15 «Ада» (1969)
Большое орнаментальное произведение со сложной тяжеловесной архитектурой. Набоков выстраивает подобие лабиринта с запутанными ходами и повторяющимися поворотами — у этой семейной саги есть как свои поклонники (к примеру, биограф писателя Брайан Бойд посвятил несколько десятилетий аннотированию романа, но конца его колоссальному проекту Ada Online не видно), так и ярые противники (английский прозаик Мартин Эмис признался, что так и не смог одолеть текст до конца: «Когда писательский талант начинает съезжать с рельсов, вы ожидаете отметины от тормозов, максимум битое стекло; в случае с Набоковым механическая поломка происходит в масштабах ядерной катастрофы»).
В центре сюжета — инцестуальный роман между Адой и Ваном, сестрой и братом, разворачивающийся на идиллическом фоне выдуманной планеты Антитерры. Детство Ады проходит в поместье Ардис (последнему обязано своим названием легендарное мичиганское издательство Карла и Эллендеи Проффер, печатавших в 1970–80-е годы запрещенную в СССР литературу на русском языке, включая произведения самого Набокова). В роман также включен важный для эстетики позднего Набокова философский трактат, написанный от лица Вана Вина, под названием «Ткань времени».
14 «Машенька» (1926)
Первый роман Сирина о первой большой любви. Легкая проза, мерцающая в диапазоне между Чеховым и Буниным, в которой уже различимо обещание будущего Набокова: крепко сбитый линейный сюжет, отточенные формулировки, щемящая ностальгия по утерянной юности и утопической России. Тонкие наблюдения за поведением героев и не в последнюю очередь особая тональность набоковского юмора, который исподволь пронизывает ткань короткого романа, делают этот прозаический дебют маленькой удачей и одновременно анонсом и авансом большого писателя.
Цитата: «Кларе казалось, что эти чувства должны быть тише, без ирисов и скрипичных вскриков. Но еще невыносимее было, когда подруга, щурясь и выпуская сквозь ноздри папиросный дым, начинала ей передавать еще не остывшие, до ужаса определенные подробности, после которых Клара видела чудовищные и стыдные сны».
13 «Подвиг» (1932)
Если у Набокова по атмосфере и месту действия есть «русские», «немецкие» и «американские» романы, то «Подвиг» можно назвать наиболее «английским» из сочинений Набокова: в нем бережно воссоздаются детали кембриджского студенческого быта самого автора. Мартын Эдельвейс — типичный романтик и искатель приключений. Но повествование не о его конкретной судьбе, а вообще о триумфе человека, преодолевающего собственные страхи, в том числе самые сильные — экзистенциальные (недаром в английской версии перевод романа получил новое название — «Слава»). После блестящей «Защиты Лужина» на появление этой книги эмигрантская критика отозвалась весьма сдержанно.
Цитата: «Было одно мгновение, когда, грудью касаясь скалы, он руками за нее не держался и чувствовал, как пропасть за ним напрягается, тянет его за икры и плечи. Он не закурил только потому, что выронил спичечный коробок, и было очень страшно, что звука падения не послeдовало, и, когда он опять двинулся по карнизу, ему казалось, что коробок все еще летит».
12 «Отчаяние» (1934)
Первый роман Набокова, прочитанный мной в репринте карманного формата, в свою очередь воспроизводившем оригинальное берлинское издание (Петрополис, 1936). Продираться сквозь дореволюционную орфографию выданного в публичной библиотеке города Акко весной 1992 года экземпляра было непривычно для глаз, но на фоне кучерявого шрифта языка новой родины даже интересно: детективный сюжет про имитацию убийства, сфабрикованного с целью надувательства страховой компании, излагаемый от лица ненадежного рассказчика, который и является убийцей. Экранизацию романа в 1978 году Райнером Вернером Фассбиндером, акцентировавшую политическое измерение текста (действие фильма переносится в нацистскую Германию), следует признать скорее режиссерской неудачей.
Цитата: «Весь слeдующий день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и настойчиво, я заряжал жену, набивал ее моей волей, как вот гуся насильно пичкают кукурузой, чтобы набухла печень. К вечеру она едва могла ходить. Я остался доволен ее состоянием».
11 «Под знаком незаконнорожденных» (1947)
Темный роман о человеческой жестокости, об удушающей атмосфере тоталитаризма как аналоге новой инквизиции — вполне своевременный для XXI века сюжет. Гениальный философ профессор Адам Круг вовлечен в противостояние диктатору Падуку (являющемуся его бывшим однокашником по кличке Жаба). В результате арестовывают близких главного героя, включая его единственного сына Давида (спойлер: о судьбе мальчика в оригинале объявляется латиницей : «Tut pocherk zhizni stanovitsa kraine nerazborchivym»).
В предисловии к третьему изданию романа Набоков настаивает, что на самом деле книга совсем не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве, а о любви отца к сыну, и главная ее тема — «биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его». В финале романа автор ломает конвенциональную схему повествования и лично вмешивается в сюжет — прием, который сам Набоков, судя по ремарке в одном из писем 1944 года, полагал для мировой литературы абсолютно новаторским.
10 «Соглядатай» (1930)
В русской традиции сочинение Набокова под названием «Соглядатай» размером в сто страниц принято называть повестью, но в английском переводе «The Eye» ему повезло больше, чем планете Плутон: тексту сделали апгрейд, переклассифицировав его в «самый короткий роман» писателя (фактически это четвертая крупная вещь Набокова в русской прозе, и в предисловии к английскому изданию 1965 года сам автор называет ее «this little novel»). Я ставлю «Соглядатая», этого жанрового чебурашку, на десятое место исключительно как затравку для читателя — приглашение обратиться к корпусу малой прозы Набокова: несмотря на то, что после сорока лет к писанию рассказов и повестей он остыл, эта форма в набоковском виртуозном исполнении заслуживает внимания и изучения.
Дальше в тексте раскрывается секрет концовки «Соглядатая». Если вы боитесь спойлеров, не кликайте сюда. Если: 1) вы не читали, но очень любопытно; 2) вам все равно; 3) вы уже читали роман и не поняли, чем же он кончается (или хотите сверить свою версию с нашей), кликайте скорее!
Загадка романа — жив ли главный герой-рассказчик Смуров и только считает себя мертвым, или же мы присутствуем при сеансе, когда душа посмертно воображает события, происходившие с телом после попытки самоубийства? Несколько набоковедов пытались разрешить ее, и некоторые ссылались на архивное письмо жены писателя от 12 мая 1930 года. Брайан Бойд в своей фундаментальной биографии Набокова утверждал: «Они [родные] неправильно поняли рассказ, думая, что герой в самом деле умер в первой главе и что душа его тогда вошла в Смурова». Биограф Веры Набоковой Стейси Шифф, в свою очередь, истолковала это письмо в противоположном смысле, якобы Набоков «с удовлетворением отмечает, что его родные, когда он прочел им в Праге „Соглядатая“, сразу поняли: герой повести умер и душа его переселилась в Смурова». Не видев письма, Омри Ронен полагал прочтение Стейси Шифф «убедительным и интересным» — и подробно развил эту теорию в эссе «Véra», вошедшем в первую из четырех книг цикла «Из города Энн» (2005). Мне жаль, что его старшему коллеге и проницательному читателю Набокова не удалось дожить до публикации тома переписки писателя с женой, иначе бы он узнал точную отгадку. Из недавней публикации Владимир Набоков. «Письма к Вере». М., 2017. следует, что Шифф некорректно прочла текст и прав в своей интерпретации был Бойд.
Цитата: «Страшно, когда явь вдруг оказывается сном, но гораздо страшнее, когда то, что принимал за сон, легкий и безответственный, начинает вдруг остывать явью».
9 «Приглашение на казнь» (1936)
Тоталитарные мотивы в романе-антиутопии Набокова приобретают новый и неожиданный резонанс для читателя-современника в постсоветской России, где инакомыслящий вновь может оказаться за решеткой, а репрессивная бюрократическая система изощренно издевается над заключенными. Как удачно определил реальность Цинцинната Ц. исследователь Александр Долинин, это «выродившаяся, деградировавшая, повернутая вспять цивилизация, которая больше похожа на странный гибрид гоголевского Миргорода, щедринского Глупова и уютного немецкого городка, нежели на обычные утопические или антиутопические пророчества». Роман словно предвосхищает гротескную атмосферу современности, в которой возможен арест художественного руководителя театра: Цинциннат обвинен «в страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности, столь редкой и неудобосказуемой, что приходится пользоваться обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона; приговоренный за оное преступление к смертной казни; заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близкого, но неминучего срока этой казни…». Впрочем, дочитавшие роман до конца знают: помост рухнет вместе с плоскими декорациями вздорного, притворяющегося правосудием театра марионеток; жертва в итоге уйдет от своих преследователей на свободу, к подобным ей существам.
Цитата: «Кротость узника есть украшение темницы».
8 «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941)
Роман-поиск — красивый особенной повествовательной тягучестью, плавно перетекающими друг в друга эпизодами встреч и невстреч, перевоплощениями безымянного рассказчика в своего сводного брата, именитого писателя Себастьяна Найта. Но как профилю никогда не суждено точно совпасть с самым совершенным силуэтом тушью, так обречены на вечный провал попытки повествователя встретиться с братом и реконструировать его биографию. Первая книга, написанная Набоковым на английском языке, несет на себе все родимые пятна его предшествующей русской прозы — и тем не менее между ними уже различим тот неуловимый зазор, как между копией и оригиналом, подобный описанному выше.
7 «Защита Лужина» (1930)
Смелый по замыслу и искусный по исполнению роман о русском шахматисте, который настолько одержим игрой, что постепенно грань между ясностью ума и психическим расстройством в его случае почти стирается. Набокову удается не только описать фантасмагорическую метаморфозу главного героя (чье полное имя сообщается лишь в финальном предложении романа), но по ходу развития сюжета также перенастроить читательскую оптику таким образом, что мы начинаем видеть весь мир романа сквозь призму шахматной партии. Читателю — вслед за персонажем — всюду мерещатся призраки фигур, кубы, черно-белые паттерны, многоходовые комбинации. Мир двухмерной книги постепенно приобретает черты зыбкой трехмерной модели — и тем не менее, несмотря на реквизиты настольной игры, канва повествования остается вполне реалистичной — с симпатичными, хотя и не без ноты вульгарности, женскими персонажами, которые вызывают смесь жалости и восхищения.
Цитата: «Гости ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли в разных позах, как персонажи в заключительной сцене „Ревизора“, остатки угощения, пустые и недопитые стаканы».
6 «Король, дама, валет» (1928)
На шестое место этот роман поставлен из соображений скорее сентиментального характера: в библиотеке Еврейского университета в Иерусалиме Набоков был представлен очень хорошо — и впервые мне довелось прочитать «Короля, даму, валета» на веленевой бумаге ардисовского издания, в твердой обложке из синего коленкора; в возрасте было приятно ощущать книгу в руках, медленно погружаясь в увлекательный полуэротический триллер под южным солнцем. Динамичность сюжета объясняет и успех именно этого романа Набокова у театральной публики: он прекрасно адаптируется в постановках (20 лет назад на сцене Театра им. Ленсовета автору этого текста довелось в роли Франца видеть Михаила Пореченкова — в то время убедительного молодого актера с довольно хрупкой конституцией, с годами превратившегося в брутального красавца-мужчину с сомнительной гражданской репутацией). Здесь есть все, что составляет секрет крепкой беллетристики: стремительная смена сцен и головокружительно неправдоподобные комедийные фокусы; история о том, как подслеповатый провинциальный молодой герой (Франц) приезжает в столицу на выучку к состоятельному дяде, а в комплекте с новым стилем жизни получает в качестве любовницы его похотливую жену.
Цитата: «Франц возмужал от любви. Эта любовь была вроде диплома, которым можно гордиться».
5 «Камера обскура» (1933)
Самый кинематографичный роман Набокова, который режиссер Алексей Балабанов мечтал адаптировать, но так и не успел. К моменту его написания Набоков окончательно раскрепостился как прозаик и обрел свой ни на кого не похожий голос. Незадолго до появления «Камеры обскуры», в 1929 году, по следам чтения первых глав «Защиты Лужина», в лучшем журнале русского зарубежья «Современные записки» Нина Берберова записала ставшие с тех пор знаменитыми слова: «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано».
Получив своеобразную индульгенцию от собратьев по цеху, Набоков–Сирин принял реверанс к сведению, но пафосную роль Феникса играть не собирался, а немедленно принялся за освоение территории кинематографического эроса, для русской литературы пока еще неизведанной. Роман или сценарная заявка? Любовный треугольник, в котором мечтающая стать актрисой юная особа по имени Магда не просто жестоко, но с особой изобретательностью обманывает своего благодетеля, искусствоведа Кречмара, с художником Горном. В кульминационной сцене Магда и Горн открывают для себя прелесть смежной ванной комнаты во французской гостинице, где путешественники останавливаются вместе с ничего не подозревающим Кречмаром. Пересказывать данный эпизод не имеет смысла, его надо читать, однако за яркой сценой многие упускают детали, которые стоило бы смаковать, — между тем вот как Набоков описывает плотское томление любовника незадолго до обретения райского отеля:
Цитата: «Магда, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой, со дня отъезда, то есть за две недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных городках), она ни разу не побывала наедине с Горном, — это было мучительно, Горн, встречаясь с ней взглядом, грустно облизывался, как пес, привязанный хозяйкой у двери мясной».
4 «Пнин» (1957)
Цитата: «Это мир, окружавший его, был рассеян, и это его, Пнина, задачей было — привести мир в порядок».
3 «Бледный огонь» (1962)
Пожалуй, как никакой другой написанный роман Набокова, этот блестящий тур де форс на грани постмодернизма теряет при переводе с оригинала на русский. Все попытки (включая предпринятую вдовой писателя) потерпели сокрушительные неудачи. Комментатор по имени Кинбот узурпирует контроль над поэмой покойного Джона Шейда. В комически разросшихся псевдофилологических комментариях он высекает из попавшего в его цепкие руки манускрипта никак не следующие из прямого понимания текста смыслы. При этом творимый у нас на глазах параллельный сюжет фантастически увлекателен, ему становится тесно в заданных жанром комментария рамках, и в конце концов он постепенно вытесняет собой изначальную экспозицию, попутно выворачивая наизнанку начала и концы, меняя в карнавальном духе роли и идентичности персонажей и даже ставя под сомнение психическое здоровье самого публикатора поэмы. Гиперссылки в густом метатексте (подлинные и ложные, но притворяющиеся подлинными, а ложные на самом деле проговаривающие намек на правду), в этом сплаве поэтического и прозаического массивов, одновременно являются и несущей конструкцией повествования.
Что важнее, набоковское произведение воспитывает читателя, учит его относиться к художественному произведению как к динамической структуре, призывая к активному диалогу. Для этого автор начиняет роман загадками, обманками, иллюзиями, выстраивает игровые стратегии, способные доставлять как радость (кажущейся) удачи от нахождения интерпретационного ключа, так и причинять из-за (предполагаемой) неразрешимости коллизий состояние тревожного беспокойства (пресловутое плохо переводимое понятие anxiety). В 2011 году калифорнийское Gingko Press выпустило в свет изящный арт-объект — отдельное издание поэмы Джона Шейда без комментариев Кинбота, таким образом как бы освободив текст от оков безумного публикатора и сопроводив типографский буклет набором карточек, якобы записанных рукой поэта. Все материалы были упакованы в строгий футляр из черной ткани.
Цитата: «Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил
Унизительным, а доказательства — неубедительными.
Свободному не нужен Бог — но был ли я свободен?» Пер. В. Набоковой.
2 «Лолита» (1955)
Культовое произведение Набокова, благодаря которому он не только вознесся на литературный Олимп, но и обрел финансовую независимость до конца своей жизни. Второе место в списке, впрочем, роман занимает не поэтому, а благодаря своей взрывной смеси эстетически безупречной формы с этически провокативным содержанием. Про скандальный роман о любви педофила Гумберта Гумберта к нимфетке (с легкой руки Набокова этот термин, описывающий сексуально привлекательную девочку-подростка, вошел в официальный кембриджский словарь английского языка) слышали даже те, кто не читал самой книги. Как Набоков признался в интервью журналу Playboy, сочиняя историю Лолиты, ему «пришлось придумать Америку…». Набокову и в самом деле удалось соединить нежность к приютившей его стране с наблюдениями над особенностями ее мироустройства — иногда пошлыми, а чаще комичными и провинциальными чертами. Набоковские английские каламбуры стилистически безупречны, его описания американской действительности беспристрастны (как и положено ученому-энтомологу) и безжалостны (что неизбежно для циника-интеллектуала, к сорока годам дважды потерявшего свою культурную ойкумену: сначала — петербургскую, затем — берлинско-парижскую).
Перевод «Лолиты» на русский язык, опубликованный в 1967 году, несмотря на ламентации Набокова по поводу утраченной эластичности языка и невозможности очаровать некогда столь податливую ему русскую Музу, отнюдь не представляет собой случай механистического перевода. В некоторых фрагментах русский текст был специально откалиброван для нового читателя и его культурного контекста. На основании изучения рукописи русского перевода «Лолиты», хранящейся в коллекции Берга (Нью-Йоркская публичная библиотека), пользуясь случаем, я бы хотел восстановить историко-литературную справедливость и уточнить: черновой перевод начала романа принадлежит жене писателя.
Роман был дважды экранизирован в кино — режиссерами Стенли Кубриком в 1962 году и Эдрианом Лайном в 1997 году; в разное время из него также пытались сделать балет, оперу и даже (стремительно провалившийся) бродвейский мюзикл. Лолита давно отделилась от своего творца и, как perpetuum mobile, продолжает порождать бесчисленных двойников в поп-культуре. Из новейших примеров — сериал «Insatiable» («Ненасытная») студии Netflix, выпущенный в августе 2018 года, чья рекламная кампания построена как прямое цитирование узнаваемых икон выработанного «Лолитой» визуального стиля (в данном случае — кинопостеров и обложек).
Как читать Набокова
Филолог Александр Долинин объясняет на примере пяти рассказов (осторожно, спойлеры!)
В романе «Под знаком незаконнорожденных» Набоков перифразировал одну из притч царя Соломона (25:2): «Слава Божия — спрятать вещь, а слава человека — найти ее». Каждый набоковский рассказ и роман что-то прячет, и читатель должен научиться разыскивать спрятанное, решая разнообразные загадки, предлагаемые ему богоподобным автором, — загадки словесные, фабульные, интертекстуальные. Посмотрим, как это делается, на примере пяти рассказов, данных в хронологическом порядке.
Владимир Набоков. Фотография, напечатанная вместе с интервью в журнале Playboy. 1964 год Christie’s Images / Bridgeman Images / Fotodom
«Пильграм» (1930)
Герой рассказа — малосимпатичный берлинский бюргер Пильграм. В фамилии его угадывается синоним к слову «паломник» — пилигрим. Он владелец лавки экзотических вещей и в некотором смысле странный и тайный паломник, чья Мекка всегда с ним, хотя сам он не отдает себе в этом отчета. Пильграм открывает длинный ряд набоковских героев с раздвоенным сознанием, которые сосуществуют в двух параллельных мирах. Эти миры едва соприкасаются друг с другом: мир обыденности и мир воображаемый, мир тут и мир там. Бюргер Пильграм имеет одну, но пламенную страсть — не к шахматам (как в «Защите Лужина») и не к нимфеткам (как в «Лолите»), а к бабочкам. Как известно, ту же страсть разделял сам Набоков. Превосходный энтомолог и коллекционер, Пильграм никогда не выезжал за пределы Пруссии и отчаянно мечтает о том, чтобы ловить редчайших бабочек далеких стран. Но судьба, или своенравная авторская воля, как это всегда бывает у Набокова, играет с бедным Пильграмом злые шутки. Дважды он собирает деньги, чтобы отправиться в паломничество, и дважды их теряет. Наконец, в третий раз судьба ему улыбается. Тайком от жены он готовится к путешествию, покупает билет на поезд, запирает лавку, собирает вещи. Он уже готов ехать на вокзал, как вдруг вспоминает, что у него нет с собой мелочи. Когда Пильграм возвращается в лавку, копилка падает у него из рук, разбивается, а монеты рассыпаются по полу. На фразе «Пильграм нагнулся, чтобы их собрать» рассказ прерывается, автор оставляет героя на пороге счастья и переходит к его жене Элеоноре, которая, вернувшись поздно вечером домой, находит прощальную записку мужа: «Я уехал в Испанию. Ящиков с алжирскими не трогать. Кормить ящериц». Элеонора рыдает. Эту сцену прерывает финальный авторский комментарий: «Да, Пильграм уехал далеко. Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Альбарацин, — вероятно, увидел, как вокруг высоких, ослепительно белых фонарей на севильском бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам и увидел всех тех бабочек, которых мечтал увидеть».
Обратим внимание на троекратно повторенное «вероятно», которым всеведущий автор отказывается от своего всеведения. Подобным образом в классическом рассказе Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей» (1890) девять раз повторяется глагол seem — «кажется». Когда в конце рассказа Бирса выясняется, что герой вовсе не спасся чудесным образом, как мы думали, а был повешен на мосту через Совиный ручей и вся история его спасения разыгрывалась в его воображении, мы не можем обвинить автора в том, что он нас не предупреждал. Девять раз он предупредил нас этими глаголами. В «Пильграме» последняя фраза сообщает нам, что герой мертв, но это не важно: «И в некотором смысле совершенно не важно, что утром, войдя в лавку, Элеонора увидела чемодан, а затем мужа, сидящего на полу среди рассыпанных монет, спиной к прилавку с посиневшим, кривым лицом, давно мертвого».
«Адмиралтейская игла» (1933)
«Весна в Фиальте» (1936)
Фиальта — вымышленное название приморского городка, где соединились черты Ялты и итальянского Фиуме, который сейчас называется Риека и находится в Хорватии. Набоковская Фиальта устроена так же, как Фиуме. Там есть старый и новый город, а неподалеку — высокая гора. Важно — и это мы увидим позже, — что Набоков назвал ее именем святого Георгия.
В этом городе герой-рассказчик встречает свою возлюбленную, с которой его связывают очень давние отношения: они познакомились еще в России в 1917 году. В Фиальте они встречаются случайно, не очень часто, но и не очень редко, и всякий раз, когда судьба их сводит, быстро и непринужденно занимаются любовью. Они не пытаются специально поддерживать эти отношения и, расставшись, тут же забывают друг о друге. Васенька, герой, благополучно женат, его возлюбленная Нина тоже замужем за писателем по имени Фердинанд.
В названии города звучит еще слово «фиал» — сосуд. На это можно было бы не обратить внимания, если бы не проведенный через весь рассказ мотив чаши и сосуда. Нинино дружественное любострастие сравнивается с ковшиком родниковой воды, которой она «охотно поила всякого». В предпоследний раз герои встречаются в кафе, и Нина пьет из бокала, присосавшись к соломинке. Еще из одного фиала, или сосуда, пьет эпизодический персонаж — некий англичанин, которого герой замечает сразу же по приезде в Фиальту. Проследив за его жадным, вожделеющим взглядом, герой вдруг видит Нину. Потом, в кафе, Васенька и Нина снова встречают этого англичанина: «На столике перед ним стоял большой бокал с ярко-алым напитком». Васенька снова замечает вожделение в его глазах, но на этот раз оно направлено не на Нину, а на ночную бабочку «с бобровой спинкой», которую он ловко снимает с окна и «переводит в коробок».
Упоминание о бабочках у Набокова — почти всегда знак авторского присутствия; как кажется, сам богоподобный автор в обличье жадного до женщин-бабочек англичанина явился в сотворенный им приморский городок, чтобы решить судьбу своих героев. Это как бы главный режиссер разыгрывающегося спектакля или представления, о театральности которого напоминают афиши и рекламы приближающегося к Фиальте бродячего цирка. В конце концов цирковой фургон и убьет Нину.
«Облако, озеро, башня» (1937)
Если произнести название вслух, можно заметить, что оно написано дактилем. Набоков сам обращает на это наше внимание: «На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня». Герой рассказа, русский эмигрант Василий Иванович, одинокий человек с умными и добрыми глазами и любитель русской поэзии, которого Набоков или невидимый автор называет своим представителем, видит этот необыкновенный пейзаж во время увеселительной поездки по Германии. Замечательный вид «по невыразимой и неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке его, по таинственной невинности… был таким единственным, и родным, и давно обещанным». Глядя на него, он испытывает «чудное, дрожащее счастье». Обратим внимание на одну, казалось бы, малозаметную подробность. Облако, отражающееся в воде озера, не движется. Оно, как и весь пейзаж, находится «в неподвижном и совершенном сочетании счастья». Такое бывает только на картине, и Василий Иванович как будто попадает в пространство, где остановлено время.
Уже став звездой мировой величины, Набоков всегда настаивал на том, что ни политические события, ни исторические катаклизмы в его творчестве не отразились. Это миф: Набоков не мог не реагировать на кошмары истории. В «Облаке, озере, башне» герою не дают осуществить свою мечту товарищи по увеселительной поездке. В сплоченном коллективе немецких бюргеров — блондин-вожак и человек «с глазами без блеска», «с неопределенным, бархатно-гнусным, в облике и манерах». Этот человек с глазами сотрудника спецслужб назначен в поездку, чтобы наблюдать за тем, как участники воспринимают увиденное и общаются друг с другом. Немцы требуют, чтобы все пели хором патриотическую песню, и вовлекают Василия Ивановича в свои пошлые разговоры: «Все они сливались постепенно, срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться».
Несколькими точными штрихами Набоков рисует образ тоталитарной массы, которая угрожает уничтожить личность. Василий Иванович решает остаться в своем уютном дактилическом пространстве, возвращается к товарищам по экскурсии и кричит: «Друзья мои, прощайте! Навсегда остаюсь вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду. Никуда не еду». Но уйти из общего строя нельзя. Мы сегодня пели одну песню, говорят ему, вспомните, что там было сказано: мы все идем вместе. Товарищи кричат на Василия Ивановича, начинают его мучить, бьют, пытают. После казни Василий Иванович приходит к автору и просит его отпустить со словами, что у него больше нет сил быть человеком. Последняя фраза рассказа — «Я его отпустил, разумеется». Герой уходит в небытие, но товарищи его, победители, остаются.
Обратим внимание на слова Василия Ивановича: «Мне больше с вами не по пути». Попутчиками называли советских писателей, которые не полностью принимали советскую коммунистическую идеологию, но и не отказывались служить тоталитарному государству. Судьба героя рассказа напоминает судьбу Юрия Олеши, к которому Набоков относился с огромным интересом. Когда Василий Иванович смотрит на перрон, он видит вишневую косточку. «Вишневая косточка» — это рассказ Олеши.
«Знаки и символы» («Signs and symbols»,
1947)
Рассказ написан после конца войны. Для Набокова было очень важно, что знаки и символы — разные понятия. В рассказе есть и знаки, и символы, и одна из задач читателя — отличить одно от другого. По словам самого Набокова, этот рассказ относится к текстам с тайным вторым сюжетом, второй историей. В письме редактору журнала The New Yorker, где в 1948 году был опубликован рассказ, он объяснял, что «Signs and Symbols» имеет два плана — внешний и внутренний.
Герои рассказа — еврейская супружеская чета, беженцы из Европы, живущие в Нью-Йорке в крайней нищете. У них есть сумасшедший сын, который живет в лечебнице и все время пытается покончить собой. Безумие его носит особый характер — Набоков называет это «референтной манией». Мальчику кажется, что весь природный мир представляет собой бесконечную серию тайных посланий, шифров. Деревья, облака, звезды и все на свете так или иначе говорит, и говорит только о нем. Все сущее — шифр, и он сам — тема каждого сообщения. Понять и расшифровать эти сообщения он не может, как и спастись, поэтому не может жить и должен покончить с собой.
В пятницу (это важно, учитывая, что герои — евреи) муж и жена едут в лечебницу поздравить сына с днем рождения. Но их не пускают: мальчик снова пытался покончить с собой, и допуск к нему был закрыт. Несчастные, около полуночи они возвращаются обратно домой вместе с подарком. Набоков несколько раз уточняет, что это «корзинка с десятью баночками разных фруктовых желе». Супруги говорят о сыне и решают забрать его из лечебницы, понимая, что там ему плохо и тяжело. В это время звонит телефон. Жена берет трубку, и незнакомый девичий голос вызывает к телефону Чарли. Жена спрашивает, какой номер та набирала, а услышав ответ, говорит, что номер неправильный, и вешает трубку. «Как она меня напугала», — говорит героиня. Супруги продолжают разговор, но телефон звонит снова, и снова девушка просит Чарли. Героиня объясняет звонящей: «Вы набираете букву О вместо ноля». Муж и жена садятся пить чай, он рассматривают баночки с желе и читает вслух названия фруктов. На пятой баночке «Райские яблочки» телефон звонит снова, и на этом рассказ заканчивается.
Что же значит этот звонок? Кто звонит в третий раз? Возможно, это снова женщина, набирающая не тот номер. Но ведь героиня подробно объяснила ей, какую ошибку она делает. Кто еще может звонить? Возможно, это звонят из лечебницы со страшным известием о том, что мальчику все же удалось покончить с собой. Прежде всего мы должны обратиться к названию рассказа и той референтной мании, которой страдал герой. Ошибка восприятия мальчика в том, что он все принимал за знаки и пытался расшифровать сообщения, тогда как природные явления могут быть поняты в поэтическом смысле — как символы. Чтобы не впасть в референтную манию, мы должны отделить знаки от символов.
На скрытый сюжет указывают разные детали: полумертвый, выпавший из гнезда птенец, которого герои видят, возвращаясь из лечебницы; падающие на пол карты; фотографии мальчика, которые рассматривает его мать. Все это имеет символическое значение. Загадка, которую загадывает Набоков, связана с цифрами. Недаром несколько раз в рассказе упоминаются десять баночек желе, недаром старик доходит только до пятой этикетки. Если прочесть пять названий подряд, можно увидеть, что они образуют некую систему — от самого сладкого «Абрикосы» до самого кислого «Райские яблочки». В рассказе упоминаются и другие последовательности из пяти элементов. Во-первых, места обитания героев: это Минск, Лейпциг, Берлин, Лейпциг, Нью-Йорк. Во-вторых, пять фотографий мальчика, которые рассматривает его мать: на первой он сладкий младенец, на последней — оторванный от мира, угрюмый сумасшедший. Мы видим все ту же градацию — от хорошего к плохому, от сладкого к горькому.