Набоков что написал на русском языке

17 романов Владимира Набокова — от худшего к лучшему

Предлагаемому списку вполне можно было бы предпослать нескладное название наподобие тех, что на излете столетия, о котором пойдет речь, в изобилии украшали конверты музыкальных дисков — например, «The Best of Набоков», где английское «The Best» и русская фамилия, как головы сиамских близнецов, красноречиво выражали бы двуязычную суть русско-американского писателя.

17. «Смотри на арлекинов!» (1974)

К концу своего творческого пути Набоков все больше и больше занимается автопародиями: он будто наслаждается отблесками былых комбинаций, но свежих решений уже не предлагает. Сюжеты его поздних романов перестают удивлять разнообразием, а стиль — новаторством исполнения. В «Смотри на арлекинов!» мемуарист по имени Вадим Вадимович Н. вспоминает истории своих неудачных браков и любовных похождений, а также путешествие с поддельным паспортом в СССР. Описание поездки дало некоторым читателям основания предполагать, что за этим скрывался возможный вояж Набокова инкогнито в Советский Союз (на самом деле на вполне законных основаниях это неоднократно делала его родная сестра Елена Сикорская начиная с лета 1969 года).

16. «Просвечивающие предметы» (1972)

На русском существует несколько переводов этого романа, и все они носят разные названия: «Просвечивающие предметы» (пер. А. Долинина, М. Мейлаха, 1991), «Прозрачные вещи» (пер. С. Ильина, 1996), «Прозрачные предметы» (пер. Д. Чекалова, 2004). В швейцарский период Набоков садится на своего любимого конька — и сочиняет роман про неудачную попытку героя вернуться в потерянный рай прошлого. Роман — тот случай, когда о покойнике чем плохо, лучше ничего…

15. «Ада» (1969)

Большое орнаментальное произведение со сложной тяжеловесной архитектурой. Набоков выстраивает подобие лабиринта с запутанными ходами и повторяющимися поворотами — у этой семейной саги есть как свои поклонники (к примеру, биограф писателя Брайан Бойд посвятил несколько десятилетий аннотированию романа, но конца его колоссальному проекту Ada Online не видно), так и ярые противники (английский прозаик Мартин Эмис признался, что так и не смог одолеть текст до конца:

«Когда писательский талант начинает съезжать с рельсов, вы ожидаете отметины от тормозов, максимум битое стекло; в случае с Набоковым механическая поломка происходит в масштабах ядерной катастрофы»).

В центре сюжета — инцестуальный роман между Адой и Ваном, сестрой и братом, разворачивающийся на идиллическом фоне выдуманной планеты Антитерры. Детство Ады проходит в поместье Ардис (последнему обязано своим названием легендарное мичиганское издательство Карла и Эллендеи Проффер, печатавших в 1970–80-е годы запрещенную в СССР литературу на русском языке, включая произведения самого Набокова). В роман также включен важный для эстетики позднего Набокова философский трактат, написанный от лица Вана Вина, под названием «Ткань времени».

14. «Машенька» (1926)

Первый роман Сирина о первой большой любви. Легкая проза, мерцающая в диапазоне между Чеховым и Буниным, в которой уже различимо обещание будущего Набокова: крепко сбитый линейный сюжет, отточенные формулировки, щемящая ностальгия по утерянной юности и утопической России. Тонкие наблюдения за поведением героев и не в последнюю очередь особая тональность набоковского юмора, который исподволь пронизывает ткань короткого романа, делают этот прозаический дебют маленькой удачей и одновременно анонсом и авансом большого писателя.

13. «Подвиг» (1932)

Если у Набокова по атмосфере и месту действия есть «русские», «немецкие» и «американские» романы, то «Подвиг» можно назвать наиболее «английским» из сочинений Набокова: в нем бережно воссоздаются детали кембриджского студенческого быта самого автора. Мартын Эдельвейс — типичный романтик и искатель приключений. Но повествование не о его конкретной судьбе, а вообще о триумфе человека, преодолевающего собственные страхи, в том числе самые сильные — экзистенциальные (недаром в английской версии перевод романа получил новое название — «Слава»). После блестящей «Защиты Лужина» на появление этой книги эмигрантская критика отозвалась весьма сдержанно.

12. «Отчаяние» (1934)

Первый роман Набокова, прочитанный мной в репринте карманного формата, в свою очередь воспроизводившем оригинальное берлинское издание (Петрополис, 1936). Продираться сквозь дореволюционную орфографию выданного в публичной библиотеке города Акко весной 1992 года экземпляра было непривычно для глаз, но на фоне кучерявого шрифта языка новой родины даже интересно: детективный сюжет про имитацию убийства, сфабрикованного с целью надувательства страховой компании, излагаемый от лица ненадежного рассказчика, который и является убийцей. Экранизацию романа в 1978 году Райнером Вернером Фассбиндером, акцентировавшую политическое измерение текста (действие фильма переносится в нацистскую Германию), следует признать скорее режиссерской неудачей.

11. «Под знаком незаконнорожденных» (1947)

Темный роман о человеческой жестокости, об удушающей атмосфере тоталитаризма как аналоге новой инквизиции — вполне своевременный для XXI века сюжет. Гениальный философ профессор Адам Круг вовлечен в противостояние диктатору Падуку (являющемуся его бывшим однокашником по кличке Жаба). В результате арестовывают близких главного героя, включая его единственного сына Давида (спойлер: о судьбе мальчика в оригинале объявляется латиницей по-русски: «Tut pocherk zhizni stanovitsa kraine nerazborchivym»).

В предисловии к третьему изданию романа Набоков настаивает, что на самом деле книга совсем не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве, а о любви отца к сыну, и главная ее тема — «биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его». В финале романа автор ломает конвенциональную схему повествования и лично вмешивается в сюжет — прием, который сам Набоков, судя по ремарке в одном из писем 1944 года, полагал для мировой литературы абсолютно новаторским.

10. «Соглядатай» (1930)

В русской традиции сочинение Набокова под названием «Соглядатай» размером в сто страниц принято называть повестью, но в английском переводе «The Eye» ему повезло больше, чем планете Плутон: тексту сделали апгрейд, переклассифицировав его в «самый короткий роман» писателя (фактически это четвертая крупная вещь Набокова в русской прозе, и в предисловии к английскому изданию 1965 года сам автор называет ее «this little novel»). Я ставлю «Соглядатая», этого жанрового чебурашку, на десятое место исключительно как затравку для читателя — приглашение обратиться к корпусу малой прозы Набокова: несмотря на то, что после сорока лет к писанию рассказов и повестей он остыл, эта форма в набоковском виртуозном исполнении заслуживает внимания и изучения.

9. «Приглашение на казнь» (1936)

Тоталитарные мотивы в романе-антиутопии Набокова приобретают новый и неожиданный резонанс для читателя-современника в постсоветской России, где инакомыслящий вновь может оказаться за решеткой, а репрессивная бюрократическая система изощренно издевается над заключенными. Как удачно определил реальность Цинцинната Ц. исследователь Александр Долинин, это «выродившаяся, деградировавшая, повернутая вспять цивилизация, которая больше похожа на странный гибрид гоголевского Миргорода, щедринского Глупова и уютного немецкого городка, нежели на обычные утопические или антиутопические пророчества». Роман словно предвосхищает гротескную атмосферу современности, в которой возможен арест художественного руководителя театра: Цинциннат обвинен «в страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности, столь редкой и неудобосказуемой, что приходится пользоваться обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона; приговоренный за оное преступление к смертной казни; заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близкого, но неминучего срока этой казни…». Впрочем, дочитавшие роман до конца знают: помост рухнет вместе с плоскими декорациями вздорного, притворяющегося правосудием театра марионеток; жертва в итоге уйдет от своих преследователей на свободу, к подобным ей существам.

8. «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941)

Роман-поиск — красивый особенной повествовательной тягучестью, плавно перетекающими друг в друга эпизодами встреч и невстреч, перевоплощениями безымянного рассказчика в своего сводного брата, именитого писателя Себастьяна Найта. Но как профилю никогда не суждено точно совпасть с самым совершенным силуэтом тушью, так обречены на вечный провал попытки повествователя встретиться с братом и реконструировать его биографию. Первая книга, написанная Набоковым на английском языке, несет на себе все родимые пятна его предшествующей русской прозы — и тем не менее между ними уже различим тот неуловимый зазор, как между копией и оригиналом, подобный описанному выше.

7. «Защита Лужина» (1930)

Смелый по замыслу и искусный по исполнению роман о русском шахматисте, который настолько одержим игрой, что постепенно грань между ясностью ума и психическим расстройством в его случае почти стирается. Набокову удается не только описать фантасмагорическую метаморфозу главного героя (чье полное имя сообщается лишь в финальном предложении романа), но по ходу развития сюжета также перенастроить читательскую оптику таким образом, что мы начинаем видеть весь мир романа сквозь призму шахматной партии. Читателю — вслед за персонажем — всюду мерещатся призраки фигур, кубы, черно-белые паттерны, многоходовые комбинации. Мир двухмерной книги постепенно приобретает черты зыбкой трехмерной модели — и тем не менее, несмотря на реквизиты настольной игры, канва повествования остается вполне реалистичной — с симпатичными, хотя и не без ноты вульгарности, женскими персонажами, которые вызывают смесь жалости и восхищения.

«Гости ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли в разных позах, как персонажи в заключительной сцене „Ревизора“, остатки угощения, пустые и недопитые стаканы».

6. «Король, дама, валет» (1928)

На шестое место этот роман поставлен из соображений скорее сентиментального характера: в библиотеке Еврейского университета в Иерусалиме Набоков был представлен очень хорошо — и впервые мне довелось прочитать «Короля, даму, валета» на веленевой бумаге ардисовского издания, в твердой обложке из синего коленкора; в 17-летнем возрасте было приятно ощущать книгу в руках, медленно погружаясь в увлекательный полуэротический триллер под южным солнцем. Динамичность сюжета объясняет и успех именно этого романа Набокова у театральной публики: он прекрасно адаптируется в постановках (20 лет назад на сцене Театра им. Ленсовета автору этого текста довелось в роли Франца видеть Михаила Пореченкова — в то время убедительного молодого актера с довольно хрупкой конституцией, с годами превратившегося в брутального красавца-мужчину с сомнительной гражданской репутацией). Здесь есть все, что составляет секрет крепкой беллетристики: стремительная смена сцен и головокружительно неправдоподобные комедийные фокусы; история о том, как подслеповатый провинциальный молодой герой (Франц) приезжает в столицу на выучку к состоятельному дяде, а в комплекте с новым стилем жизни получает в качестве любовницы его похотливую жену.

«Франц возмужал от любви. Эта любовь была чем-то вроде диплома, которым можно гордиться».

5. «Камера обскура» (1933)

Самый кинематографичный роман Набокова, который режиссер Алексей Балабанов мечтал адаптировать, но так и не успел. К моменту его написания Набоков окончательно раскрепостился как прозаик и обрел свой ни на кого не похожий голос. Незадолго до появления «Камеры обскуры», в 1929 году, по следам чтения первых глав «Защиты Лужина», в лучшем журнале русского зарубежья «Современные записки» Нина Берберова записала ставшие с тех пор знаменитыми слова:

«Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано».

Получив своеобразную индульгенцию от собратьев по цеху, Набоков-Сирин принял реверанс к сведению, но пафосную роль Феникса играть не собирался, а немедленно принялся за освоение территории кинематографического эроса, для русской литературы пока еще неизведанной. Роман или сценарная заявка? Любовный треугольник, в котором мечтающая стать актрисой юная особа по имени Магда не просто жестоко, но с особой изобретательностью обманывает своего благодетеля, искусствоведа Кречмара, с художником Горном. В кульминационной сцене Магда и Горн открывают для себя прелесть смежной ванной комнаты во французской гостинице, где путешественники останавливаются вместе с ничего не подозревающим Кречмаром. Пересказывать данный эпизод не имеет смысла, его надо читать, однако за яркой сценой многие упускают детали, которые стоило бы смаковать, — между тем вот как Набоков описывает плотское томление любовника незадолго до обретения райского отеля:

«Магда, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой, со дня отъезда, то есть за две недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных городках), она ни разу не побывала наедине с Горном, — это было мучительно, Горн, встречаясь с ней взглядом, грустно облизывался, как пес, привязанный хозяйкой у двери мясной».

4. «Пнин» (1957)

3. «Бледный огонь» (1962)

Пожалуй, как никакой другой написанный по-английски роман Набокова, этот блестящий тур де форс на грани постмодернизма теряет при переводе с оригинала на русский. Все попытки (включая предпринятую вдовой писателя) потерпели сокрушительные неудачи. Комментатор по имени Кинбот узурпирует контроль над поэмой покойного Джона Шейда. В комически разросшихся псевдофилологических комментариях он высекает из попавшего в его цепкие руки манускрипта никак не следующие из прямого понимания текста смыслы. При этом творимый у нас на глазах параллельный сюжет фантастически увлекателен, ему становится тесно в заданных жанром комментария рамках, и в конце концов он постепенно вытесняет собой изначальную экспозицию, попутно выворачивая наизнанку начала и концы, меняя в карнавальном духе роли и идентичности персонажей и даже ставя под сомнение психическое здоровье самого публикатора поэмы. Гиперссылки в густом метатексте (подлинные и ложные, но притворяющиеся подлинными, а ложные на самом деле проговаривающие намек на правду), в этом сплаве поэтического и прозаического массивов, одновременно являются и несущей конструкцией повествования.

Что важнее, набоковское произведение воспитывает читателя, учит его относиться к художественному произведению как к динамической структуре, призывая к активному диалогу. Для этого автор начиняет роман загадками, обманками, иллюзиями, выстраивает игровые стратегии, способные доставлять как радость (кажущейся) удачи от нахождения интерпретационного ключа, так и причинять из-за (предполагаемой) неразрешимости коллизий состояние тревожного беспокойства (пресловутое плохо переводимое понятие anxiety). В 2011 году калифорнийское Gingko Press выпустило в свет изящный арт-объект — отдельное издание поэмы Джона Шейда без комментариев Кинбота, таким образом как бы освободив текст от оков безумного публикатора и сопроводив типографский буклет набором карточек, якобы записанных рукой поэта. Все материалы были упакованы в строгий футляр из черной ткани.

2. «Лолита» (1955)

Культовое произведение Набокова, благодаря которому он не только вознесся на литературный Олимп, но и обрел финансовую независимость до конца своей жизни. Второе место в списке, впрочем, роман занимает не поэтому, а благодаря своей взрывной смеси эстетически безупречной формы с этически провокативным содержанием. Про скандальный роман о любви педофила Гумберта Гумберта к нимфетке (с легкой руки Набокова этот термин, описывающий сексуально привлекательную девочку-подростка, вошел в официальный кембриджский словарь английского языка) слышали даже те, кто не читал самой книги. Как Набоков признался в интервью журналу Playboy, сочиняя историю Лолиты, ему «пришлось придумать Америку…». Набокову и в самом деле удалось соединить нежность к приютившей его стране с наблюдениями над особенностями ее мироустройства — иногда пошлыми, а чаще комичными и провинциальными чертами. Набоковские английские каламбуры стилистически безупречны, его описания американской действительности беспристрастны (как и положено ученому-энтомологу) и безжалостны (что неизбежно для циника-интеллектуала, к сорока годам дважды потерявшего свою культурную ойкумену: сначала — петербургскую, затем — берлинско-парижскую).

Перевод «Лолиты» на русский язык, опубликованный в 1967 году, несмотря на ламентации Набокова по поводу утраченной эластичности языка и невозможности очаровать некогда столь податливую ему русскую Музу, отнюдь не представляет собой случай механистического перевода. В некоторых фрагментах русский текст был специально откалиброван для нового читателя и его культурного контекста. На основании изучения рукописи русского перевода «Лолиты», хранящейся в коллекции Берга (Нью-Йоркская публичная библиотека), пользуясь случаем, я бы хотел восстановить историко-литературную справедливость и уточнить: черновой перевод начала романа принадлежит жене писателя.

1. «Дар» (1938)

По прочтении очередной порции серийной публикации романа переводчик Георгий Гессен написал Набокову из Парижа:

Роман воспитания (нем. Bildungsroman) «Дар» создавался четыре года: это история о становлении молодого писателя и его хрупкой любви, о взаимоотношении поколений и столкновении культур, о жизни и смерти, о возвышающей силе искусства и месте художника в истории. Структурно «Дар» сравнивался с лентой Мëбиуса: Набоков не только ставит под сомнение авторские инстанции, но и применяет специфический повествовательный прием, закольцовывая книгу таким образом, чтобы финал романа перетекал в начало.

Мне приходилось однажды вспоминать в предисловии к английской книге «Ключи к „Дару“» (в названии которой читатель угадает отсылку к раннему пионерскому исследованию Карла Проффера — «Keys to Lolita», 1968) незабываемый опыт коллективного медленного чтения романа на курсе Романа Давыдовича Тименчика, посвященном Набокову, в середине 1990-х. В течение целого семестра группа из десятка славистов-аспирантов одолела стилистически многоуровневые и интертекстуально чрезвычайно плотные первые 15 страниц романа. На следующий год решено было повторить чтение с самого начала уже с другими участниками: результат оказался еще более скромным. В качестве вольнослушателя мне посчастливилось присутствовать также при третьем заходе чтения этого русского аналога джойсовского «Улисса», и на этот раз за семестр мы продвинулись всего на несколько предложений, причем обсуждения наши практически не повторяли филологических анализов предыдущих лет.

Бонус: 18. «Оригинал Лауры» (1974–1977, посмертная публикация в 2009-м)

Источник

Рейтинг романов Набокова: от худшего к лучшему

17 с половиной образцов крупной прозы, субъективно ранжированные: от откровенной автопародии до гениальности

Предлагаемому списку вполне можно было бы предпослать нескладное назва­ние наподобие тех, что на излете столетия, о котором пойдет речь, в изобилии украшали конверты музыкальных дисков — например, «The Best of Набоков», где английское «The Best» и русская фамилия, как головы сиам­ских близнецов, красноречиво выражали бы двуязыч­ную суть русско-американского писателя. Прозаическое наследие Владимира Сирина, просла­вившегося на весь мир под своей настоящей фамилией Nabokov (именно так, в латинском написании), делится на две зеркальные половины: им были напи­саны и опублико­ваны при жизни восемь русских и столько же английских романов. Разделяющая поло­са — она же отчуждения — прошла для писателя в Париже перед нача­лом Второй мировой войны, когда он не только порвал со Старым Светом, но и перешагнул из одной литературной традиции в другую. Примерив вскоре новый твидовый пиджак американ­ского профес­сора, Набоков без сожа­ле­ний выбросил в утиль истории гардероб с белыми парусиновыми туфлями русско-берлинского эмигранта — и вовсе не оттого, что все это вдруг разлюбил или износил, а потому, что достиг в искусстве такой стилисти­ческой новизны и сложности (роман «Дар»), после чего кроить оставалось лишь виртуозные комментарии к коммента­риям. Другого такого перевоплощения не знает ни рус­­­ская, ни мировая литература, и в этом смысле симметричные восьмерки русских и английских романов выступают удвоен­ным символом бесконечного, математического совершенства.

Составитель предлагаемого ранжира не большой поклонник упорядочи­вания книг по их предполагаемому успеху (во-первых, у какого читателя? во-вторых, в какой исторический период? в-третьих, как счи­тать успех? по количеству отсылок к его творче­ству у других писателей или по реали­зованному тира­жу. ). Любой рейтинг произведений является не только продуктом личного вкуса — к тому же постоянно меняющегося, — но и ретро­­спективно навязывает избранному писателю не заложенную им в совокупность собствен­ных текстов эстетическую иерархию.

И все же у потомков перед покойным есть одно несомненное преимуще­ство: мы можем рассматривать его наследие в виде маршрута с начальной и конеч­ной станциями от рождения до смерти. Между двумя этими крайними точ­ками можно разметить остановки литературной биографии, каждая из которых будет соответствовать одному написанному автором роману (в случае с Набо­ковым таких остановок получится чуть более полутора десятка). Чита­тель мо­жет регулировать индиви­дуаль­ное расписание и скорость движения между полустанками; на некоторых ему хочется выйти в буфет и напиться сельтер­ской воды; на других — задержаться подольше, заночевав в придорожном отеле; третьи он, напротив, стремится проскочить поскорее как не представ­ляющие для путешествен­ника особого интереса.

Дело не в том, что у каждого худож­ника или писателя найдутся «лучшие» или «худшие» произведения; есть зрители или читатели, предпочитаю­щие задер­живать внимание на тех или иных полотнах или возвращаться к одним текстам чаще, чем к другим. Для сохранения интриги набоковские романы располо­жены на шкале пристрастий состави­теля от худшего к лучшему.

17 «Смотри на арлекинов!» (1974)

К концу своего творческого пути Набо­ков все больше и больше зани­мается автопародиями: он будто наслаждается отблесками былых комбинаций, но све­жих решений уже не предла­гает. Сюже­ты его поздних романов перестают удив­­лять разно­образием, а стиль — новаторством исполнения. В «Смотри на арлеки­нов!» мемуарист по имени Вадим Вадимо­вич Н. вспоминает исто­рии своих неудачных браков и любов­ных похождений, а также путешествие с поддель­ным паспортом в СССР. Опи­сание поездки дало некоторым чита­телям основания предпо­лагать, что за этим скрывался возмож­ный вояж Набокова инкогнито в Совет­ский Союз (на самом деле на вполне закон­ных основаниях это неоднократно дела­ла его родная сестра Елена Сикор­ская начиная с лета 1969 года). См., например, переписку с ленинградской корреспонденткой и почитательницей твор­чества ее знаменитого брата: «Минув­шее, живи. ». Из писем Елены Владимировны Сикор­ской (урожд. Набоковой) Наталье Ива­новне Артеменко-Толстой.

Следующая цитата из финальных стра­ниц последнего опубликованного при жизни писателя романа, как пред­став­ля­ется, могла бы описывать и незавидное положение самого классика. Перо На­бокова по инерции еще писало, но крас­ные чернила в его писа­тельских венах уже высохли.

16 «Просвечивающие предметы» (1972)

На русском существует несколько пере­водов этого романа, и все они носят разные назва­ния: «Просве­чи­вающие предметы» (пер. А. Доли­нина, М. Мей­лаха, 1991), «Прозрач­ные вещи» (пер. С. Ильина, 1996), «Про­зрачные пред­меты» (пер. Д. Чекалова, 2004). В швей­царский период Когда Набокову исполнилось шесть­десят, он навсегда вернулся в Европу и с 1961 года поселился в отеле Montreux Palace, в Швей­царии, на бе­регу озера, вдали от докучливой публики и с ошеломи­тельным видом на снеж­ные гор­ные вершины. Набо­ков садится на своего люби­мого конь­ка — и сочи­няет роман про неудачную попытку героя вер­нуться в потерян­ный рай прошлого. Роман — тот случай, когда о покойнике чем плохо, лучше ничего…

15 «Ада» (1969)

Большое орнаментальное произве­дение со сложной тяжеловесной архитек­ту­рой. Набоков выстраивает подобие лаби­ринта с запутанными ходами и по­вторяющимися поворотами — у этой семейной саги есть как свои поклон­ники (к примеру, биограф писателя Брайан Бойд посвятил несколько деся­тилетий аннотированию романа, но конца его колоссальному проекту Ada Online не видно), так и ярые про­тив­ники (английский прозаик Мартин Эмис признался, что так и не смог одолеть текст до конца: «Когда писа­тельский талант начинает съезжать с рельсов, вы ожидаете отметины от тормозов, максимум битое стекло; в случае с Набоковым механическая поломка происходит в масштабах ядерной катастрофы»).

В центре сюжета — инцестуальный роман между Адой и Ваном, сестрой и братом, разворачивающийся на идиллическом фоне выдуманной планеты Антитерры. Детство Ады проходит в поместье Ардис (послед­нему обязано своим названием легендарное мичиганское издатель­ство Карла и Эллендеи Проффер, печатавших в 1970–80-е годы запрещенную в СССР литературу на русском языке, включая произведе­ния самого Набокова). В роман также включен важный для эстетики позднего Набокова философ­ский трактат, написанный от лица Вана Вина, под названием «Ткань времени».

14 «Машенька» (1926)

Первый роман Сирина о первой боль­шой любви. Легкая проза, мерцающая в диапазоне между Чеховым и Буни­ным, в которой уже различимо обеща­ние будущего Набокова: крепко сбитый линейный сюжет, отточенные форму­лировки, щемящая ностальгия по уте­рянной юности и утопической России. Тон­кие наблюдения за пове­де­­нием героев и не в последнюю очередь особая тональ­ность набоков­ского юмора, который исподволь пронизы­вает ткань короткого романа, делают этот про­заический дебют маленькой удачей и одновременно анонсом и аван­сом большого писателя.

Цитата: «Кларе казалось, что эти чув­ства должны быть тише, без ирисов и скрипич­ных вскриков. Но еще невы­носимее было, когда подруга, щурясь и выпуская сквозь ноздри папиросный дым, начинала ей передавать еще не остывшие, до ужаса определенные под­робности, после которых Клара видела чудовищные и стыдные сны».

13 «Подвиг» (1932)

Если у Набокова по атмосфере и месту действия есть «русские», «немецкие» и «американские» романы, то «Подвиг» можно назвать наиболее «английским» из сочинений Набо­кова: в нем бережно воссоздаются детали кембриджского студенческого быта самого автора. Мартын Эдельвейс — типичный роман­тик и искатель приключений. Но пове­ст­вование не о его конкретной судьбе, а вообще о триумфе человека, преодо­левающего собственные страхи, в том числе самые сильные — экзистенци­альные (недаром в английской версии перевод романа получил новое назва­ние — «Слава»). После блестящей «Защиты Лужина» на появление этой книги эмигрантская критика отозва­лась весьма сдержанно.

Цитата: «Было одно мгновение, когда, грудью касаясь скалы, он руками за нее не держался и чувствовал, как пропасть за ним напрягается, тянет его за икры и плечи. Он не закурил только потому, что выронил спичечный коробок, и было очень страшно, что звука падения не послeдовало, и, когда он опять двинулся по карни­зу, ему казалось, что коробок все еще летит».

12 «Отчаяние» (1934)

Первый роман Набокова, прочитан­ный мной в репринте карманного формата, в свою очередь воспроизво­дившем оригинальное берлинское издание (Петрополис, 1936). Проди­раться сквозь дореволюцион­ную орфографию выданного в публичной библиотеке города Акко весной 1992 года экзем­пляра было непривычно для глаз, но на фоне кучерявого шрифта языка новой родины даже интересно: детек­тивный сюжет про имитацию убийства, сфабрикованного с целью надувательства страховой компании, излагаемый от лица ненадежного рас­сказ­чика, который и является убий­цей. Экрани­зацию романа в 1978 го­ду Рай­нером Верне­ром Фассбин­дером, акцен­тировавшую политическое измерение текста (действие фильма переносится в нацистскую Герма­нию), следует при­знать скорее режиссерской неудачей.

Цитата: «Весь слeдующий день мы про­си­дeли дома, и снова, кропотливо и настой­чиво, я заряжал жену, набивал ее моей волей, как вот гуся насильно пичкают кукурузой, чтобы набухла печень. К вечеру она едва могла ходить. Я остался доволен ее состоянием».

11 «Под знаком незаконнорожденных» (1947)

Темный роман о человеческой жесто­кости, об удушающей атмосфере тота­литаризма как аналоге новой инквизи­ции — вполне своевре­менный для XXI века сюжет. Гениальный фило­соф профессор Адам Круг вовле­чен в противостояние диктатору Падуку (являющемуся его бывшим однокаш­ником по кличке Жаба). В результате арестовывают близких главного героя, включая его единст­венного сына Дави­да (спойлер: о судьбе мальчика в ори­ги­нале объявляется латиницей : «Tut pocherk zhizni stanovitsa kraine nerazborchivym»).

В предисловии к третьему изданию романа Набоков настаивает, что на са­мом деле книга совсем не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве, а о любви отца к сыну, и главная ее тема — «биение любя­щего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его». В финале романа автор ломает конвенциональ­ную схему повествования и лично вмешивается в сюжет — прием, который сам Набоков, судя по ремар­ке в одном из писем 1944 года, полагал для мировой литературы абсолютно новаторским.

10 «Соглядатай» (1930)

В русской традиции сочинение Набо­кова под названием «Соглядатай» размером в сто страниц принято называть повестью, но в английском переводе «The Eye» ему повезло боль­ше, чем планете Плутон: тексту сдела­ли апгрейд, переклассифицировав его в «самый короткий роман» писа­теля (фактически это четвертая крупная вещь Набокова в русской прозе, и в пре­дисловии к английскому изда­нию 1965 года сам автор называет ее «this little novel»). Я ставлю «Согля­да­тая», этого жанрового чебурашку, на десятое место исключительно как затравку для читателя — пригла­ше­ние обратиться к корпусу малой прозы Набокова: несмотря на то, что после сорока лет к писанию рассказов и пове­стей он остыл, эта форма в набоков­ском виртуозном исполнении заслужи­вает внимания и изучения.

Дальше в тексте раскрывается секрет концовки «Соглядатая». Если вы бои­тесь спойлеров, не кликай­те сюда. Если: 1) вы не чи­тали, но очень любопытно; 2) вам все равно; 3) вы уже читали роман и не поняли, чем же он кончается (или хотите сверить свою версию с нашей), кликайте скорее!

Загадка романа — жив ли главный герой-рассказчик Смуров и только считает себя мертвым, или же мы присутствуем при сеансе, когда душа посмертно воображает события, происходившие с телом после попытки самоубийства? Несколько набоковедов пытались разрешить ее, и некоторые ссылались на архивное письмо жены писателя от 12 мая 1930 года. Брайан Бойд в своей фунда­ментальной био­графии Набокова утверждал: «Они [родные] неправиль­но поняли рассказ, думая, что герой в самом деле умер в первой главе и что душа его тогда вошла в Смурова». Биограф Веры Набоковой Стейси Шифф, в свою очередь, истолковала это письмо в противопо­ложном смысле, якобы Набо­ков «с удовлетворением отмечает, что его родные, когда он прочел им в Праге „Соглядатая“, сразу поняли: герой повести умер и душа его переселилась в Смурова». Не видев письма, Омри Ронен полагал прочтение Стейси Шифф «убедитель­ным и интерес­ным» — и подробно развил эту теорию в эссе «Véra», вошедшем в первую из четырех книг цикла «Из города Энн» (2005). Мне жаль, что его старшему коллеге и проница­тельному читателю Набокова не уда­лось дожить до публикации тома переписки писателя с женой, иначе бы он узнал точную отгадку. Из недавней публикации Владимир Набоков. «Письма к Вере». М., 2017. следует, что Шифф некор­ректно прочла текст и прав в своей интерпретации был Бойд.

Цитата: «Страшно, когда явь вдруг оказывается сном, но гораздо страшнее, когда то, что принимал за сон, легкий и безответственный, начинает вдруг остывать явью».

9 «Приглашение на казнь» (1936)

Тоталитарные мотивы в романе-антиутопии Набокова приобретают новый и неожидан­ный резонанс для читателя-современника в постсо­вет­ской России, где инакомыслящий вновь может оказаться за решеткой, а репрес­сивная бюрократическая система изощренно издевается над за­клю­чен­ными. Как удачно определил реаль­ность Цинцин­ната Ц. исследо­ватель Александр Долинин, это «выро­див­шаяся, деградиро­вавшая, повер­нутая вспять цивилизация, которая больше похожа на странный гибрид гоголев­ского Миргорода, щедринского Глупова и уютного немецкого городка, нежели на обыч­ные утопические или анти­уто­пи­ческие проро­чества». Роман словно пред­восхищает гротеск­ную атмосферу современности, в кото­рой возможен арест художественного руководителя театра: Цинциннат обвинен «в страш­нейшем из преступлений, в гносеоло­ги­ческой гнусности, столь редкой и неудо­бо­сказуемой, что приходится поль­зоваться обиняками вроде: непроницае­мость, непрозрачность, препона; приговоренный за оное преступле­ние к смертной казни; заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близ­кого, но немину­чего срока этой казни…». Впрочем, дочитавшие роман до конца знают: помост рухнет вместе с плоскими деко­рациями вздорного, притворяю­ще­­­­гося правосудием театра марионеток; жертва в итоге уйдет от своих пресле­дователей на свободу, к подобным ей существам.

Цитата: «Кротость узника есть украшение темницы».

8 «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941)

Роман-поиск — красивый особенной повество­­вательной тягучестью, плавно перетекающими друг в друга эпизо­дами встреч и невстреч, перевоплоще­ниями безымянного рассказчика в своего сводного брата, именитого писателя Себастьяна Найта. Но как профилю никогда не суждено точно совпасть с самым совершенным силуэ­том тушью, так обречены на вечный провал попытки повество­вателя встре­титься с братом и рекон­струировать его биографию. Первая книга, написанная Набоковым на английском языке, несет на себе все родимые пятна его предше­ствую­щей русской прозы — и тем не менее между ними уже различим тот неуловимый зазор, как между копией и оригиналом, подобный описанному выше.

7 «Защита Лужина» (1930)

Смелый по замыслу и искусный по испол­не­нию роман о русском шахма­тисте, который настолько одержим игрой, что постепенно грань между ясностью ума и психическим расстрой­ством в его случае почти стирается. Набокову удается не только описать фантасмагори­ческую мета­морфозу главного героя (чье полное имя сообщается лишь в финальном пред­ложении романа), но по ходу развития сюжета также перена­строить читательскую оптику таким образом, что мы начинаем видеть весь мир романа сквозь призму шахматной партии. Читателю — вслед за персо­нажем — всюду мерещатся призраки фигур, кубы, черно-белые паттерны, многоходовые комбинации. Мир двухмерной книги постепенно приоб­ретает черты зыбкой трехмер­ной модели — и тем не менее, несмотря на реквизиты настольной игры, канва повествования остается вполне реали­стичной — с симпатич­ными, хотя и не без ноты вульгар­ности, женскими пер­сонажами, которые вызывают смесь жалости и восхищения.

Цитата: «Гости ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли в раз­ных позах, как персонажи в заключительной сцене „Ревизора“, остатки угощения, пустые и недопитые стаканы».

6 «Король, дама, валет» (1928)

На шестое место этот роман постав­лен из соображений скорее сенти­менталь­ного характера: в библиотеке Еврей­ского университета в Иеруса­лиме Набоков был представлен очень хоро­шо — и впер­вые мне довелось прочи­тать «Короля, даму, валета» на велене­вой бумаге ардисов­ского издания, в твердой обложке из синего коленко­ра; в возрасте было приятно ощу­щать книгу в руках, медленно погру­­жаясь в увлека­тельный полу­эроти­ческий триллер под южным солн­цем. Динамичность сюжета объясняет и успех именно этого романа Набокова у театральной публики: он прекрасно адаптируется в постановках (20 лет назад на сцене Театра им. Ленсовета автору этого текста довелось в роли Франца видеть Михаила Поречен­кова — в то время убеди­тель­ного молодого актера с до­вольно хрупкой конституцией, с года­ми превратив­шегося в бруталь­ного красавца-мужчину с сомнительной граж­данской репутацией). Здесь есть все, что составляет секрет крепкой беллетри­стики: стремительная смена сцен и головокружитель­но неправдо­подобные комедийные фокусы; история о том, как подслеповатый провинциальный молодой герой (Франц) приезжает в столицу на выуч­ку к состоятельному дяде, а в комплекте с новым стилем жизни получает в качестве любовницы его похотливую жену.

Цитата: «Франц возмужал от любви. Эта любовь была вроде диплома, которым можно гордиться».

5 «Камера обскура» (1933)

Самый кинематографичный роман Набокова, который режиссер Алексей Балабанов мечтал адаптировать, но так и не успел. К моменту его написания Набоков окончательно раскрепостился как прозаик и обрел свой ни на кого не похожий голос. Незадолго до появ­ления «Камеры обскуры», в 1929 году, по следам чтения первых глав «Защиты Лужина», в лучшем журнале русского зарубежья «Современные записки» Нина Бербе­рова записала ставшие с тех пор знаменитыми слова: «Огромный, зрелый, сложный современный писа­тель был передо мной, огромный рус­ский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано».

Получив своеобразную индульгенцию от собратьев по цеху, Набоков–Сирин принял реверанс к сведению, но пафос­ную роль Феникса играть не собирался, а немед­ленно принялся за освоение территории кинематогра­фи­ческого эроса, для русской литературы пока еще неизведанной. Роман или сценарная заявка? Любовный треугольник, в котором мечтающая стать актрисой юная особа по имени Магда не просто жестоко, но с особой изобрета­тель­ностью обманывает своего благодетеля, искусствоведа Кречмара, с художником Горном. В кульмина­ционной сцене Магда и Горн откры­вают для себя прелесть смежной ванной комнаты во французской гости­нице, где путешественники останавливаются вместе с ничего не подо­зреваю­щим Кречмаром. Пересказывать данный эпизод не имеет смысла, его надо читать, однако за яркой сценой многие упускают детали, которые стоило бы смаковать, — между тем вот как Набо­ков описывает плотское томление любовника незадолго до обретения райского отеля:

Цитата: «Магда, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой, со дня отъ­езда, то есть за две недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живо­писных городках), она ни разу не побывала наедине с Горном, — это было мучительно, Горн, встречаясь с ней взглядом, грустно облизывался, как пес, привязанный хозяйкой у двери мясной».

4 «Пнин» (1957)

Цитата: «Это мир, окружавший его, был рассеян, и это его, Пнина, задачей было — привести мир в порядок».

3 «Бледный огонь» (1962)

Пожалуй, как никакой другой напи­сан­ный роман Набо­кова, этот блестя­щий тур де форс на грани постмодернизма теряет при переводе с оригинала на русский. Все попытки (включая предпринятую вдовой писа­теля) потерпели сокруши­тельные неудачи. Комментатор по имени Кинбот узурпирует контроль над поэ­мой покойного Джона Шейда. В коми­чески разрос­шихся псевдофи­лоло­гических коммен­тариях он высекает из попавшего в его цепкие руки ману­скрипта никак не следующие из пря­мого понимания текста смыслы. При этом творимый у нас на глазах параллельный сюжет фантастически увлекателен, ему становится тесно в заданных жанром коммен­тария рамках, и в конце концов он посте­пенно вытесняет собой изначальную экспозицию, попутно выворачивая наизнан­ку начала и концы, меняя в карнавальном духе роли и идентич­ности персонажей и даже ставя под сом­нение психическое здоровье самого публикатора поэмы. Гипер­ссылки в густом метатексте (подлин­ные и ложные, но притворяю­щиеся подлинными, а ложные на самом деле проговаривающие намек на прав­ду), в этом сплаве поэтического и прозаи­ческого массивов, одновременно являются и несущей конструкцией повествования.

Что важнее, набоковское произведе­ние воспитывает читателя, учит его относиться к художественному произведению как к ди­на­мической структуре, призывая к актив­ному диалогу. Для этого автор начиняет роман загадками, обманками, иллюзиями, выстраивает игровые стратегии, способные достав­лять как радость (кажу­щейся) удачи от нахожде­ния интерпрета­ционного ключа, так и причинять из-за (пред­полагаемой) неразрешимости колли­зий состояние тревожного беспокой­ства (пресловутое плохо переводимое понятие anxiety). В 2011 году калифор­ний­ское Gingko Press выпустило в свет изящный арт-объект — отдельное издание поэмы Джона Шейда без коммен­тариев Кин­бота, таким образом как бы освободив текст от оков безумного публи­катора и сопроводив типографский буклет набором карточек, якобы запи­сан­ных ру­кой поэта. Все мате­риалы были упакованы в строгий футляр из черной ткани.

Цитата: «Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил
Унизитель­ным, а доказательства — неубедительными.
Свободному не нужен Бог — но был ли я свободен?» Пер. В. Набоковой.

2 «Лолита» (1955)

Культовое произведение Набокова, благодаря которому он не только вознесся на литера­тур­ный Олимп, но и обрел финансовую независи­мость до конца своей жизни. Второе место в списке, впрочем, роман занимает не поэтому, а благодаря своей взрыв­ной смеси эсте­тически безупречной формы с этиче­ски провокативным содержанием. Про скандальный роман о любви педо­фила Гумберта Гумберта к нимфетке (с легкой руки Набокова этот термин, описывающий сексуально привлека­тельную девочку-подростка, вошел в официальный кембриджский словарь английского языка) слышали даже те, кто не читал самой книги. Как Набоков признался в интервью жур­налу Playboy, сочиняя историю Лолиты, ему «при­шлось придумать Америку…». Набоко­ву и в самом деле удалось соединить нежность к приютившей его стране с наблюдениями над особен­ностями ее мироустройства — иногда пошлы­ми, а чаще комичными и провинци­аль­ными чертами. Набоковские английские каламбуры стилистически безупречны, его описания американ­ской действи­тельности беспристраст­ны (как и положено ученому-энтомологу) и безжа­лостны (что неизбежно для циника-интеллектуала, к сорока годам дважды поте­рявшего свою культурную ойкумену: сначала — петербургскую, затем — берлинско-парижскую).

Перевод «Лолиты» на русский язык, опубли­ко­ванный в 1967 году, несмотря на ламента­ции Набокова по поводу утраченной эластичности языка и невоз­можности очаровать некогда столь податливую ему русскую Музу, отнюдь не представ­ляет собой случай механистического перевода. В неко­торых фраг­ментах русский текст был специально откалиброван для нового читателя и его культурного контекста. На основании изучения рукописи русского перевода «Лолиты», хранящейся в коллекции Берга (Нью-Йоркская публичная библио­тека), пользуясь случаем, я бы хотел восстановить историко-лите­ратурную справедливость и уточнить: черновой перевод начала романа принадлежит жене писателя.

Роман был дважды экранизирован в кино — режиссерами Стенли Кубриком в 1962 году и Эдрианом Лайном в 1997 году; в разное время из него также пытались сделать балет, оперу и даже (стремительно провалившийся) брод­вейский мюзикл. Лолита давно отделилась от своего творца и, как perpetuum mobile, продолжает порождать бесчисленных двойников в поп-культуре. Из но­вейших примеров — сериал «Insatiable» («Ненасыт­ная») студии Netflix, выпу­щен­ный в августе 2018 года, чья рекламная кампания постро­ена как прямое цитирование узнаваемых икон выработанного «Лолитой» визуального стиля (в данном случае — кинопостеров и обложек).

Источник