Нарративизм принимает то что в прошлом

Нарративизм принимает то что в прошлом

Шесть тезисов нарративной философии истории

1. Исторические нарративы – это интер­претации прошлого.

1.1. Термины « исторический нарратив » и «интер­претация» позволяют подобрать более адекватные ключи для понимания историографии, чем термины «описание» и «объяснение».

1.2. Мы интерпретируем не тогда, когда нам не хва­тает данных, а тогда, когда они в избытке (см. 4.3). Описание и объяснение требуют «достаточного» коли­чества данных.

1.2.1. Научные теории не ограничены, так как бес­конечное число теорий может объяснить известные данные; интерпретации не ограничены, т. к. только бесконечное число интерпретаций может объяснить все известные данные.

1.3. Интерпретация – это не перевод. Прошлое – это не текст, который должен быть переведен в нарратив историографии; прошлое должно быть интерпре­тировано.

1.4. Нарративные интерпретации не обязательно имеют последовательный характер; исторические нарративы только условно являются историями, име­ющими начало, середину и конец.

1.4.1. Историческое время – относительно недав­нее и весьма искусственное изобретение Западной цивилизации. Это культурологическое, а не философ­ское понятие. Следовательно, основывать нарративизм на концепции времени значит возводить здание на песке.

1.4.2. Нарративизм может объяснять время, но не объясняется им (см. 2.1.3 и 4.7.5).

1.5. Двадцать лет назад философия истории была сциентистской; теперь следует избегать другой край­ности – понимания историографии как формы лите­ратуры. Историзм есть juste milieu * между ними двумя: он сохраняет то, что является истинным и в сциентист­ских, и в литературных подходах к истории, и избега­ет того, что избыточно в них обоих.

1.5.1. Историография создает нарративные интер­претации социоисторической действительности; лите­ратура применяет их.

1.6. Нет никакой четкой демаркационной линии между историографией и нарративистской филосо­фией истории (см. 4.7.5 и 4.7.7).

2. Нарративизм принимает прошлое таким, как оно есть. Другими словами, он принимает то, что несо­мненно в прошлом. Именно то, что несомненно, явля­ется историческим фактом. Оба этих утверждения ис­тинны (см. 3.4.1 и 3.4.2).

2.1. Необходимо различать историческое исследо­вание (вопрос фактов) и историческое письмо (вопрос интерпретации). Это различие подобно, хотя ни в коем случае не идентично, дистинкции наблюдения и тео­рии в философии науки.

2.1.1. Результаты исторического исследования вы­ражены в единичных утверждениях; нарративные ин­терпретации – в серии утверждений.

2.1.3. Временные детерминанты выражены в ут­верждениях, но не утверждениями и поэтому не пред­ставляют специфического интереса для нарративист­ской философии истории. Нарративистская филосо­фия истории имеет дело с утверждениями, но не с их частями (такими, как временные индикаторы).

2.4.1. Философия действия никогда не сможет го­ворить на языке непреднамеренных последствий ин-тенционального человеческого действия. Как и фило­софия истории, философия действия подходит только для до-истористской историографии. Будучи неспо­собной перешагнуть ограничения методологического индивидуализма, она историографически наивна.

2.4.2. Попытки фон Вригта и Рикера решить эту проблему для философии действия являются неудач­ными. Историческое значение отличается от интенций агента истории.

2.4.3. Язык непреднамеренных последствий – это язык интерпретации (обычно находят различие между перспективами исторического видения историка и ис­торического агента).

2.4.4. Аргумент, устанавливающий логическую связь между ними, – это специальный случай нарра-тивизма (он создает логическую схему, в которой ор­ганизовано знание о прошлом).

3. Нарративизм – современный наследник исто­ризма (не путать с историцизмом Поппера). Оба при­знают, что сущностная задача историка есть интерпре­тация (то есть нахождение единства в разнообразии).

3.1. Интерпретации борются за единство, которое является характерным для вещей (см. 4.4).

3.1.3. Историзм есть безупречная теория истории, если он преобразован из теории об исторических яв­лениях в теорию наших рассуждений о прошлом (т. е. то, что было метафизическим, должно стать лингвис­тическим).

3.1.4. Поскольку понятие фабулы или сюжета на­водит на мысли о структуре или истории ( story ), существующих в прошлом непосредст­венно, следовательно, это понятие – произвольная уступка истористскому или нарративистскому реа­лизму.

3.2. Исторические нарративы не являются проекци­ями (на прошлое) или отражением прошлого, которые связаны с ним правилами перевода, берущими нача­ло в нашем ежедневном опыте социального мира, в общественных науках или в спекулятивных филосо­фиях истории.

3.2.1. Нарративные интерпретации – это тезисы, а не гипотезы.

3.3. Нарративные интерпретации обращаются к про­шлому, а не корреспондируют и не соотносятся с ним (как это делают [части] утверждения).

3.3.1. Современная философия исторического нар­ратива околдована идеей утверждений.

3.3.2. Язык нарративов автономен в отношении прошлого. Философия нарратива имеет смысл тогда, и только тогда, когда эта автономия признана (см. 4.5).

3.3.3. Поскольку нарративные интерпретации толь­ко обращаются к прошлому, но не соотносятся с ним (ср. с точкой зрения, с которой живописец пишет пей­заж), то нет никакой фиксированности в отношении между ними и прошлым. Требование, чтобы такая фиксированность была – результат ошибки (т.е. от исторического нарратива требуют то, что только мож­но потребовать от утверждения).

3.3.4. Нарративные интерпретации «вырывают вас из исторической действительности» и не «отсылают обратно» (как это делает утверждение).

3.4. В языке нарратива отношение между языком и действительностью систематически «дестабилизи­ровано» (см. 5.1.2).

3.4.1. Эпистемология уместна в философии исто­рического исследования, но не имеет никакого значе­ния в философии исторического письма или филосо­фии нарративной интерпретации.

3.4.2. Эпистемология, изучая отношение между язы­ком и действительностью (поскольку это отношение за­фиксировано и стабильно), игнорирует все реальные проблемы науки и историографии и поднимает их толь­ко тогда, когда проблемы, тревожащие эпистемологию, рассматриваются как решенные. Фундаментализм ин­тересуется тем, что является наиболее неинтересным.

3.4.3. Философское исследование того, «что оправ­дывает исторические описания», является завуалиро­ванным опровержением и клеветой на интеллектуаль­ные достижения историка.

4. Язык нарратива не есть цель языка.

4.1. Язык нарратива показывает прошлое в таких терминах, которые не относятся или не соответствуют частям или аспектам прошлого. В этом отношении нар­ративные интерпретации походят на модели, использу­емые дизайнерами одежды для демонстрации досто­ин ств св оих костюмов. Язык используется для показа того, что принадлежит миру, отличному от него самого.

4.1.1. Нарративизм – это конструирование не того, чем прошлое могло бы быть, а нарративных интерпре­таций прошлого.

4.2. Рассуждая логически, нарративные интерпре­тации обладают природой предложений (чтобы смот­реть на прошлое с некоторой точки зрения).

4.2.3. Историческое письмо разделяет общие с ме­тафизикой усилия по определению сущности действительности (или ее части), но отличается от метафизи­ки своим номинализмом (см. 4.7.1).

4.4. Логически рассуждая, нарративные предложе­ния обладают природой вещей (не понятий); о них можно говорить как о вещах, они – не часть языка, в которой они упомянуты. Язык используется здесь с целью конструирования нарративной интерпрета­ции, которая непосредственно находится вне области языка, хотя и «существует за счет» языка (точно так же значение слова стул не может быть редуцировано к буквам в этом слове).

4.4.1. Нарративные интерпретации пересекают обычную границу между областью вещей и областью языка – так же, как это делает метафора.

4.5. Исторические дискуссии, например, относи­тельно кризиса семнадцатого столетия, не являются дебатами о действительном прошлом, но о нарратив­ных интерпретациях прошлого.

4.5.1. Наши рассуждения о прошлом покрыты не­ким толстым покрывалом, не относящимся непосред­ственно к прошлому, но к его исторической интерпре­тации и к дебатам по поводу конкурирующих истори­ческих интерпретаций. Язык нарратива непрозрачен, в отличие от стеклянного пресс-папье, через которое мы получаем незамутненное представление о про­шлом.

4.6. Автономия языка нарратива по отношению к прошлому не означает, что интерпретации наррати­ва должны быть произвольны (см. 5.3, 5.6).

4.7. Нарративные интерпретации могут иметь име­на собственные (например, «общий кризис семнадца­того столетия», «холодная война», «маньеризм» или «индустриальная революция»). Однако, главным об­разом, дело не в этом.

4.7.2. Названия, такие, как «маньеризм», относятся к историческим интерпретациям, но не к прошлой дей­ствительности непосредственно. («Какой маньеризм вы имеете в виду?» – «Маньеризм Певснера ».)

4.7.3. Это не значит, что эти названия находятся в области, не связанной с самой исторической дейст­вительностью (например: название «маньеризм» от­носится к утверждениям нарративных интерпретаций, и в этих утверждениях дается ссылка на непосредст­венную историческую действительность).

4.7.5. Тем не менее, если нарративная интерпрета­ция существует как очевидная в течение долгого времени, признается каждым и становится частью обыч­ного языка (таким образом теряя свою историографи­ческую природу), она может превратиться в понятие (модель) вещи. Нарративная вещь (см. 4.4) становится вещью в реальности. Именно так появляются наши понятия (модели) вещей. С помощью моделирующих процедур выбирают, что все еще остается просто интерпретативной сущностью, а что является действи­тельно реальным; нет ничего установленного и абсо­лютного в определении границ между тем, что являет­ся интерпретацией и что принадлежит содержанию ре­альности.

4.7.6. Понятия (модели) вещей (такие, как «собака» или «дерево») с точки зрения логики есть более слож­ные образования, чем нарративные интерпретации, так как предполагают моделирующую процедуру, от­сутствующую в последних. Интерпретация логически предшествует нашим моделям (понятиям) вещей. Он­тология есть систематизация интерпретации.

4.7.7. Метафора и нарративная интерпретация формируют основание нашего языка.

4.7.9. Требование установленных значений для слов, подобных «холодной войне» или «маньеризму», привело бы к тому, что исторические дебаты прекра­тились. Историческое письмо не включает в себя оп­ределений, но заканчивается на них.

4.7.10. Такие понятия, как «холодная война», явля­ющиеся определенным множеством утверждений, ло­гически отличимы от теоретических понятий.

4.8. Каузальное объяснение, например, с помощью модели охватывающего закона функционирует исклю­чительно на уровне исторического исследования (и на уровне компонентов исторического нарратива ): мы не должны спрашивать о причине холодной войны, т.к. этот термин относится именно к нарративной интерпрета­ции. Нет смысла задавать вопросы о причине историче­ской интерпретации. Любой, кто спрашивает о причине «холодной войны», в действительности интересуется убедительной интерпретацией событий между 1944-м и началом 1990-х годов, а не каузальной связью между двумя изолированными множествами событий.

5. Утверждения исторического нарратива всегда имеют двойную функцию: 1) описание прошлого; 2) определение или индивидуализация специфической нарративной интерпретации прошлого.

5.1.1. Метафора показывает: то, о чем составлено метафорическое выражение, может быть оформлено в терминах чего-то еще (например, «Джон – поросе­нок»); точно так же исторический нарратив показыва­ет прошлое в терминах того, что не есть прошлое (то есть нарративная интерпретация) (см. 4.1).

5.2.1. Исторический нарратив является таковым только потому, что его метафорическое значение в це­лом превышает буквальное значение суммы индивиду­альных утверждений. Поэтому возможность быть исто­рическим нарративом является вопросом степени.

5.2.2. Исторический нарратив походит на бельве­дер: поднявшись на лестницу его индивидуальных ут­верждений, мы видим территорию, намного превосхо­дящую ту, на которой лестница была построена.

5.2.3. Способность историка развить (метафорич­но) нарративное пространство есть наиболее значи­мый актив в его интеллектуальном арсенале.

5.3.2. Историческое понимание поэтому рождается только в пространстве между конкурирующими интер­претациями нарратива и не может быть идентифици­ровано с любой определенной интерпретацией или их множеством.

5.3.3. Когнитивное знание должно быть идентифи­цировано с лингвистическими средствами, используемыми для его выражения (единичные утверждения, общие утверждения, теории и т. д.); историческое по­нимание располагается в незаполненном пространст­ве нарратива между нарративными интерпретациями (оно стереоскопично, так сказать).

5.4.1. Историк является профессиональным «аут­сайдером»: пропасть между ним и исторической дей­ствительностью, через которую он всегда пытается навести мосты, идентична пропасти между индивиду­умом и обществом, которых пытается соединить этика и политическая философия. Этическая составляющая поэтому должна быть обязательно представлена в ис­ториографии. Современная историография основы­вается на политическом решении.

5.4.2. Метафора и нарратив являются trait d ‘ union (связующим звеном) между «есть» и «должно быть»: «есть» констатирую­щих утверждений исторической интерпретации может подсказывать то, что «должно быть» выполнено.

5.5.2. Нарративные интерпретации имеют объ­яснительную силу, так как из них аналитически мо­жет быть получено описание исторических обстоя­тельств.

5.6. Нет никаких оснований для исторического скеп­тицизма. Можно увидеть рациональное зерно в том, по­чему историки на определенной стадии исторических дебатов предпочли одно представление о прошлом другому. Скептицизм возникает только тогда, когда кто-то не согласен с рациональностью исторических деба­тов и требует абсолютных основ. Но практически это требование никогда не может быть чем-то большим, чем увещевание историков делать свою работу тща­тельно и добросовестно.

6. Корни историчности находятся глубже, чем это предполагается как современной историографией, так и современной философией истории.

6.1. Понятие личности является исторической, нар­ративной интерпретацией – нарративной интерпрета­цией, которая предполагается всеми другими истори­ческими интерпретациями. Это – ядро истины в анг­лосаксонской герменевтике.

6.1.1. Следовательно, тот факт, что нарративные интерпретации играют роль уже на уровне жизни че­ловеческого индивидуума, никогда не может быть ар­гументом в пользу определенного варианта нарратив­ного реализма (то есть представления о том, что исто­рическое знание должно быть смоделировано в на­шем опыте о повседневной реальности). Другими словами, интепретативныи нарративизм уже овладел нашей повседневной реальностью.

6.1.2. Понятия (модели) индивидуальных вещей ло­гически зависимы от нарративных интерпретаций (идентичность). Таким образом, идентичность пред­шествует индивидуальности, а не наоборот, как пола­гает позитивизм (см. 4.7.5).

Источник

Нарративизм принимает то что в прошлом

Анкерсмит Ф.Р. ИСТОРИЯ И ТРОПОЛОГИЯ: ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ МЕТАФОРЫ / Пер. с англ. М. Кукарцевой, Е. Коломоец, В. Кашаева. — 2-е изд., испр. — М.: Канон+, 2009. — 400 с. — 1000 экз. — (Гуманитарное знание — XXI век).

Czarniawska B. NARRATIVES IN SOCIAL SCIENCE RESEARCH. — L.: Sage Publications, 2004. — 157 p.

Долгое время не было слышно серьезной критики “нарративного поворота”. Но в последние годы появился ряд работ, в которых была предпринята попытка осмысления ограничений нарративного анализа по отношению к исследованиям знания, степени уязвимости нарратива в качестве аналитического инструмента. Любопытно, что критика возникла не только в рамках теоретических программ, основанных на иных аксиомах и допущениях (П. Бурдье, Г. Стросон), но и в рамках непосредственно нарратологических подходов (Ф.Р. Анкерсмит, Б. Чарнявска). В данном обзоре мы попытаемся показать, что такая критика нарратологии извне и изнутри связана c пересмотром эпистемологических возможностей повествовательной теории в социальных и гуманитарных науках.

Бурдье приравнивает попытку понять жизнь и самого себя как единую последовательность к попытке “осмыслить” маршрут в метро, не принимая во внимание замысловатую схему всех линий и станций метрополитена. Согласно Бурдье, индивидуальность человека состоит из определенной сети, структуры, матрицы объективных отношений с окружающим миром, превосходящих пространственно-темпоральные характеристики. Индивидуальность — это не последовательность историй, а пересечение историй и ролей, в которых может присутствовать один и тот же агент в различных социальных полях. Человек может быть одновременно семьянином, начальником, подчиненным, активным и пассивным участником событий. Все эти роли задают абсолютно разные нарративы. Социальные позиции, имеющие первостепенное значение для исследования человеческой жизни, фиксируются в институтах и документах (резюме, дипломах, трудовых записях, биографиях, некрологах). По мнению Бурдье, лишь принимая во внимание всю их совокупность и сложные пересечения, можно получить знание об индивидуальности и преодолеть “биографическую иллюзию”.

Иную логику критики нарративного анализа предлагает Гэлен Стросон в статье “Против нарративности”. Стросон выступает с критикой “психологического” и “этического” “нарративных тезисов”, широко используемых в современных гуманитарных и общественных науках. Первый тезис внушает нам, что субъективное переживание человеческой жизни всегда представлено в повествовании и что способность нарративно описывать свой опыт заложена в природе человека. Второй тезис сводится к тому, что нарративное восприятие субъективности является “правильным” и свидетельствует о полноценной и самодостаточной личности. По мнению Стросона, такие обобщения некорректны: нельзя утверждать, что нарративность характерна для всех людей. Ведь под “нарративом” подразумевается стандартное формирование темпорального и логически связанного единства на уровне дискурса по отношению к событиям, фрагментам письма. Но, как замечает Стросон, это стремление к единству предполагает создание определенных образцов. Сюжетопостроение в нарративе является “формообразованием” с жесткими рамками, которое не присуще каждому субъекту. В частности, он утверждает, что ему самому чуждо повествовательное восприятие субъективности и он принципиально “ненарративный” человек.

Стросон говорит, что восприятие человеком диахронности и темпоральности своего опыта вовсе не предполагает создание рассказа или повествования. Можно обращаться к своему прошлому, переживать процессуальность и темпоральность жизни, но при этом не накладывать на свои переживания устоявшихся сюжетов. Более того, продолжает Стросон, прошлое как таковое уже свершилось, в каждый данный момент в нашем распоряжении находится только настоящее. Соответственно, нарратив не может претендовать на то, что он “возвращает” события прошлого. Чтобы очередной раз не подчинить субъективность мнимой нарративности, Стросон предлагает различать “диахронический” и “эпизодический” опыт. Диахронический опыт предполагает восприятие самого себя в трех временных перспективах (прошлом, настоящем и будущем). Эпизодический опыт, напротив, требует понимать себя лишь как субъекта настоящего. Данные формы переживания не исключают, а дополняют друг друга и пересекаются. Для Стросона важно то, что различение диахронности опыта и сюжетопостроения не допускает той универсализации нарратива как объяснительной схемы, некритическое восприятие которой сразу сужает рамки любого гуманитарного исследования.

Более конструктивную критику “нарратива”, как ни странно, предлагают сами нарратологи. Ф.-Р. Анкерсмит, автор знаменитой книги “Нарративная логика. Семантический анализ языка историка”, в которой подчеркивалась важность исследования нарративных оснований исторического знания, и теперь не отказывается от категории нарратива. В новейшей работе “История и тропология: взлет и падение метафоры” он подробно рассматривает дилемму, стоящую перед современной англосаксонской философией истории: пойти по пути эпистемологической философии, занимающейся поиском критериев истинности и обоснованности исторических описаний, или последовать за нарративистской философией, фокусирующейся на природе текстуальности. Анкерсмит проводит тщательную реконструкцию основных положений нарративистской философии истории (аргументов У.Б. Гэлли, Х. Уайта, Д. Карра и П. Рикёра), благодаря которым она все же осуществила лингвистический поворот в философии истории и заняла прочное место на интеллектуальной арене.

Однако Анкерсмит признается, что нарративный подход исключает возможность обращения к историческому опыту как таковому. Ведь нарративный анализ — это исследование только языковых высказываний в отрыве от тех фрагментов реальности, на которые они указывают. Нарративизм не конструирует историческое прошлое, а лишь интерпретирует его. Анкерсмит считает справедливым приравнивать создание нарратива к процедуре истолкования. Представление о том, что события, зафиксированные в историографическом письме, свершились в прошлом, является иллюзией. Встроенные в исторический нарратив, они претерпели серьезную трансформацию, и теперь только тщательная интерпретация позволит выяснить, что случилось “на самом деле”. Пространство нарратива обязательно предполагает разрыв между хроникой (последовательными предложениями, непосредственно указывающими на события) и всей совокупностью высказываний, наделенных метафорическим значением.

Взамен Анкерсмит предлагает сфокусировать внимание на понятии “репрезентация”, позволяющем, по его мнению, “ухватить” исторический опыт, из которого соткано прошлое. От нарратива репрезентация отличается тем, что она не требует, чтобы само описываемое прошлое имело смысл. Смыслом наделяется только сам нарратив. Однако при этом уделяется внимание тому, что, собственно, репрезентируется и само по себе смысла еще не имеет. Из этого следует, что словарь репрезентации может объяснить переход от реальности к ее представлению в нарративе, избегая редукции первой ко второму.

Понятие “репрезентация”, по мнению Анкерсмита, позволит провести демаркационную линию между нарративом и научным знанием. Наука находится ближе к репрезентации, чем к интерпретации, поскольку она также претендует на связь с миром, а не только с языковыми конструкциями. Однако научные теории являются зашифрованными репрезентациями: они формулируют утверждения (гипотезы, выводы, обобщения), отражающие положение дел, которые не были реализованы в мире фактов. Если репрезентация указывает напрямую на объект описания, наука предпочитает выражаться гипотезами.

Анкерсмит использует репрезентативную логику также для сопоставления нарративного знания и современного искусства. В них прослеживаются схожие тенденции. В той мере, в какой искусство не воспринимается более как репрезентация чего-то физического, а представляет интерес само по себе, в постмодернистской историографии нарративные истории сами стали полноценной реальностью, несмотря на отсылки к увиденному. Таким образом, Анкерсмит приходит к выводу, что словарь репрезентации эффективнее для изучения эпистемологических проблем истории, чем словарь нарратологии. Он в большей степени способен уловить тонкие различия между типами знания, а также поддерживать связь истории с опытом.

Еще один важнейший опыт критики нарратологии исходит уже не из теории исторического знания, а из социологии. Авторы специального выпуска журнала “Sociological Research Online”, в память Чарльза Тилли, критикуют нарративные теории за невнимание к глобальным процессам и масштабным социальным явлениям. Основной аргумент заключается в том, что не стоит сводить концептуальные возможности нарратива к описанию локальных порядков, единичных микрособытий, доступных “невооруженному зрению”. Следует расширить исследовательскую переспективу и апробировать нарративный анализ на макроуровне.

Сама идея применения нарративного подхода к социальным явлениям на макроуровне принадлежит Чарльзу Тилли. По мнению Тилли, социологи должны переключиться с микрофеноменов на глобальные явления. В то же время Тилли настаивает на том, чтобы социальные ученые попрощались с “губительными постулатами XX века”, призывающими изучать макроявления — такие как общество, социальные изменения, социальный порядок, дифференциация и конфликты во вневременной перспективе, без учета специфики единичного исторического опыта. Взамен Тилли предлагает разрабатывать основанные на историческом материале сравнительные схемы больших структур и процессов и анализировать их, принимая во внимание пространственные и временные характеристики макрособытий. Данное положение Тилли делает актуальными рассуждения о возможностях и ограничениях нарративного подхода.

Статьи, представленные в сборнике, демонстрируют попытки реализации нарративной объяснительной схемы по отношению к глобальным социальным феноменам на примере теоретических и эмпирических исследований. Например, К.А. Натансон разрабатывает теоретический поход к изучению социальных изменений, основанный на “событийной социологии”, с примерами из истории и политики здравоохранения. Событие выступает в качестве осмысленного инцидента, свершившегося на индивидуальном уровне, но непосредственно влияющего на социальные изменения. Основной тезис Натансон заключается в том, что исторические процессы невозможно понять, не принимая во внимание осмысленные интерпретации событий в нарративах акторов.

Первостепенная роль индивидуальным нарративам отводится в исследовании финансовых рынков. На примере стамбульского фондового рынка Э. Тарим демонстрирует влияние локальных нарративов рыночных агентов на глобальные стратегии продаж и обмена. В ситуациях нехватки достоверной информации, институциональных конфликтов и чрезвычайных происшествий именно микроистории определяют происходящее. Повествования, являющиеся смесью обыденных и экспертных представлений о правилах игры, получают власть над ходом событий.

Сюжет об использовании личных нарративов в макроисторических исследованиях раскрывается в статье Т. Сакая на примере историй Второй мировой войны. Исторический нарратив, возникающий в рассказах двух жителей поствоенной Северной Ирландии, оказывается сотканным из личных воспоминаний их родителей, дедов и прадедов. Путем анализа автобиографий Сакай убедительно показывает, что именно благодаря нарративным практикам индивид становится историческим субъектом. Иными словами, нарратив открывает перед человеком горизонты истории. Но несмотря на красочность иллюстраций и кажущуюся достоверность выводов, представленных авторами сборника, остается опасность, о которой предостерегает исследователей Анкерсмит, — чрезмерное увлечение метафорическими конструкциями нарративов в ущерб реальным событиям, свершившимся в недавнем и далеком прошлом.

Специфическим образом ставит проблему универсализации нарративной объяснительной схемы Б. Чарнявска в книге “Нарративы в исследованиях социальных наук”. Анализируя перспективы нарративного анализа в социологии (от использования понятия “нарратив” при концептуализации социального действия до нарративного исследования метода интервью ), она указывает на существенную проблему нарратологии — нечеткое различение научного и художественного повествования. Чарнявска задается вопросом: где проходит граница между научным социологическим и вымышленным текстом, если они, по утверждению нарратологов, выстраиваются по схожим правилам и одинаково предполагают использование тропов? В обоих случаях логика повествования подчинена сюжету. Художественное произведение подчинено идее финала и, проходя через все перепетии интриги, раскрывает свой замысел в конце, научный текст схожим образом в результате всех допущений, сопоставления и проверки гипотез предоставляет финальные выводы. Здесь возникает вопрос, волновавший представителей нарративной философии истории: как мы можем рассуждать об истинности знания, если его главная организующая сила — нарратив?

Исследовательница решает вопрос, вводя новое понятие “референциальный контракт между автором и читателем”. А именно: автор (ученый) дает обещание читателю сделать повествование проблематичным, интригующим, требующим проверки сомнительных положений. Он делает свой текст интересным путем использования тропов. Читатель, в свою очередь, соглашается воспринимать факты именно в том фигуральном порядке (порой далеком от хронологического), который предлагает автор. По мнению Чарнявски, нет опасности для статуса научного знания, если исследователь учитывает данную особенность повествовательного дискурса. Аргумент Чарнявски предлагает ответ на критику Анкерсмита и Бурдье. Нарративизация научных фактов, а также невнимание к социологическим факторам, окружающим повествование, легитимированы своеобразным “контрактом” между автором и читателем.

Итак, мы видим, что критика нарратологии в последнее время стала весьма радикальной: она направлена не на отдельные положения, но на сами основания этого раздела гуманитарного знания. Тем не менее проблематизация идет нарратологии на пользу. Следствием критики стали новые теоретические решения и эмпирические исследования. Выявление же критериев демаркации нарратива от других форм организации знания не только расширит поле применения нарратологии, но и обеспечит ей долговременный иммунитет перед критикой с позиций других направлений гуманитарной теории.

8) Bourdieu P. L’illusion biographique // Actes de la Recherche en Sciences sociales. 1986. № 62/63. P. 69—72.

Источник