Навихлять плечо щедрой тяжестью что значит

Усвятские шлемоносцы — Носов Е.И.

И по Рус­ской земле тогда
Редко пахари перекликалися,
Но часто гра­яли враны.

«Слово о полку Игореве»

В лето, как быть тому, Касьян косил с усвят­скими мужи­ками сено. Солнце едва только высто­я­лось по-над лесом, а Касьян уже успел навих­лять плечо щед­рой тяже­стью. Под пере­мен­ными дождями в тот год выма­хали луга по самую опо­яску, рад бы поспе­шить, да коса не давала шаг­нуть, захле­бы­ва­лась тра­вой. В трид­цать шесть годов от роду силе­нок не зани­мать, самое спе­лое, золо­тое мужиц­кое вре­мечко, а вот поди ж ты: как ни тужься, а без оста­новки, без роз­дыху и одну про­ко­шину нынче Касьяну одо­леть никак не уда­ва­лось – стена, а не трава! Уже в кото­рый раз при­ни­мался он мон­та­чить, вост­рить жало облив­ным камуш­ком на дере­вян­ной руко­ятке. По утрен­ней росе с пар­ным сон­ным туман­цем лов­кая обно­шен­ная коса не дюже-то и тупи­лась, но при народе не было дру­гого повода пере­мочь раз­ве­ден­ное плечо, кроме как позвя­кать осел­ком, туда-сюда прой­тись по звон­кому полотну. А заодно огля­нуться на чистую свою работу и еще раз поудив­ляться: экие нынче непро­во­рот­ные травы! И кол­хоз, и мужики с кор­мами будут аж по самую новину, а то и на дру­гой год перей­дет запасец.

Вышли хотя и всей бри­га­дой, но кусты и обле­сья не поз­во­ляли встать всем в один ряд, и поре­шили косить каж­дый сам по себе, кто сколько нава­ляет, а потом уж обме­рить в коп­нах и опре­де­лить сдель­щину. Посчи­тали, что так даже спо­рее и выгоднее.

Раду­ясь пого­жему утру, выпав­шей удаче и самой косьбе, Касьян в эти минут­ные оста­новки со счаст­ли­вым при­щу­ром ози­рал и осталь­ной белый свет: сыз­маль­ства утеш­ную речку Остомлю, поме­чен­ную на всем своем несме­лом, уверт­ли­вом бегу при­бреж­ными лоз­ня­ками, сто­леш­ную гладь лугов на той сто­роне, свою дере­веньку Усвяты на даль­нем взго­рье, уже затеп­лив­шу­юся избами под ран­ним чер­вон­ным солн­цем, и тонень­кую све­чечку коло­кольни, розово и неве­сомо сияв­шую в сто­роне над хле­бами, в сосед­нем селе, отсюда не вид­ном, – в Верх­них Ставцах.

Это гля­деть о пра­вую руку. А ежели об левую, то виде­лась сто­рона необ­жи­тая, не во всяк день хоже­ная – залив­ное буй­ное зай­мище, непро­лаз­ная пови­тель­ная чащоба в слад­ком дур­мане калины, в неуем­ном пти­чьем посви­сте и пощелке. Укром­ные тропы и лазы, обходя затра­ве­не­лые, коч­кар­ные топи, выво­дили к пота­ен­ным ста­ри­цам, никому во всем люд­ском мире неиз­вест­ным, кроме одних только усвят­цев, где и сами, чего-то боясь, опас­ливо ози­ра­ясь на веко­вые дуп­ли­стые ветлы в кос­мах сухой куги, с воро­ва­той поспеш­но­стью ста­вили пле­те­ные кубари на отли­вав­шую брон­зой озер­ную рыбу, про­мыш­ляли колод­ным медом, дикой смо­ро­ди­ной и вся­ким сна­доб­ным зельем.

Еще с самой зыбки каж­дого усвятца стра­щают уре­мой, нечи­стой оби­те­лью, а Касьян и до сих пор пом­нит обрывки баб­ки­ной присказки:

Как у сгинь-болота жили три змеи:

Как одна змея закликуха,

Как вто­рая змея заползуха,

Как тре­тья змея веретенка…

Но выби­ра­лись пацаны из зыбок, и, вопреки вся­ким при­сказ­кам, никуда не тянуло их так неудер­жимо, как в стра­хо­ви­тую урему, что дела­лась для них неким чисти­ли­щем, испы­та­нием кре­по­сти духа. А став на ноги, на всю жизнь сохра­няли в себе ува­же­ние к дикому чер­но­ле­сью. И кажется, лиши усвят­цев этого ник­чем­ного, бро­со­вого зако­улка их земли, и мно­гое отпало бы от их жизни, мно­гое поте­ря­лось бы без­воз­вратно и невос­пол­нимо. Что ни говори, а даже и теперь, при трак­то­рах и само­ле­тах, любит рус­ский чело­век, чтобы побли­зо­сти от его жилья непре­менно было вот такое занят­ное место, оку­тан­ное побас­ками, о кото­ром хочется гово­рить шепотом…

Зай­мище окайм­лял по сухо­долу, по мате­ри­ко­вому краю сивый от тумана лес, невесть где кон­чав­шийся, за кото­рым, при­знаться, Касьян ни разу не был: зна­чи­лась там дру­гая земля, иная округа со сво­ими жите­лями и со своим началь­ством, ездить туда было не при­нято, неза­чем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касья­нова все­лен­ная, где он оби­тал и нико­гда не испы­ты­вал тес­ноты и скуки, почи­тай, опи­сы­ва­лась гори­зон­том с пол­дю­жи­ной дере­вень в этом круге. Лишь изредка, в меж­се­зо­нье, выби­рался он за при­выч­ную черту, наве­ды­вался в рай­он­ный горо­док при­гля­деть то ли новую косу, то ли бутылку дегтя на сапоги, лам­по­вого стекла, или сме­нить поиз­но­сив­шийся картуз.

Куда текла-бежала Остомля-река, далеко ли от края Рос­сии сто­яли его Усвяты и дося­гаем ли вообще пре­дел рус­ской земли, тол­ком он не знал, да, поди, и сам Прошка-пред­се­да­тель тоже того не ведал. Усвят­ский кол­хоз по тепе­реш­ним отме­рам неве­лик был, кроме плу­гов да телег, ника­кой про­чей тех­ники не имел, так что Прошка-пред­се­да­тель, сам мест­ный мужик, не ахти какой прыщ, чтобы все знать.

Правда, знал Касьян, что ежели поехать лесом и мино­вать его, то сперва будут Ливны, а за Лив­нами через столько-то ден объ­явится и сама Москва. А по тому вон поле­вому шляху дол­жен сто­ять Коз­лов-город, по-за кото­рым невесть что еще. А ежели поехать мимо церкви да потом прямки, прямки, никуда не сво­ра­чи­вая, то на тре­тьем или чет­вер­том дне пока­жется Воро­неж, а уж за ним, ска­зы­вали, начи­на­ются хохлы…

Была, однако, у Касьяна в году одна тысяча девять­сот два­дцать седь­мом боль­шая отлучка из дому: при­зы­вался он на дей­стви­тель­ную службу. Трое суток волокся состав, и все по нео­гляд­ной жел­те­ю­щей позд­ним жни­вьем земле, пока не при­везли его к месту назна­че­ния. Попал он в кава­ле­рий­скую часть, выдали шашку с вин­тов­кой, но за все время службы ему не часто дово­ди­лось палить из нее и махать шаш­кой, поскольку опре­де­лили его в пол­ко­вые фура­жиры, где ничего этого не тре­бо­ва­лось. А было его обя­зан­но­стью раз­да­вать поэс­кад­ронно прес­со­ван­ные тюки, мерить вед­рами пыль­ный овес, а в лет­нее время вме­сте с выде­лен­ными наря­дами косить и скир­до­вать воен­хо­зов­ское сено. За тем делом и про­шла вся его служба, ничего такого осо­бен­ного не успел пови­дать, даже самого Мурома, через кото­рый и туда, и обратно про­ехали ночью. И хотя в Муроме и оста­нав­ли­ва­лись оба раза, но эше­лон был затис­нут между дру­гими соста­вами, так что, когда Касьян высу­нулся было из узкого теп­лу­шеч­ного оконца, то ничего не уви­дел, кроме ваго­нов и стан­ци­он­ных фона­рей, застив­ших собой все остальное.

Больше всего запом­ни­лась ему дорога, осо­бенно обрат­ная, когда не тер­пе­лось поско­рее попасть домой, а поезд все не спе­шил, подолгу стоял на каких-то полу­стан­ках, потом опять при­ни­мался посту­ки­вать коле­сами, и окрест, в обе сто­роны от полотна, про­сти­ра­лись пашни и дере­веньки, бро­дил по лугам скот, ехали куда-то мужики на под­во­дах, кри­чали и махали поезду такие же, как и везде, босые, в нелад­ной обно­шен­ной одежде бело­го­ло­вые ребя­тишки… Тогда-то и запало Касьяну, что нет ей конца и краю, рус­ской земле.

Источник

Шлемоносец Носов

Скромность, некрикливость и некичливость, деликатность, тихий голос при глубине высказывания – все это, увы, не качества нынешнего времени, когда в абсолют возводятся совсем иные «достоинства». Но они в полной мере присущи нашим любимым художникам, в частности, таким мастерам отечественной словесности, как В. Распутин, Ю. Казаков, В. Белов, К. Воробьев. В этом ряду стоит и имя писателя-фронтовика уроженца cела Толмачево Курской области Евгения Ивановича Носова, покинувшего нас в 2002 г. 15 января исполнилось 90 лет со дня его рождения. Этот замечательный прозаик оставил нам свою проникновенную прозу, которую мы читали как русскую классику сразу по ее публикации в 1960–1980-х, и произведения эти стали сущностнообразующими для многих из нас.

Интимное по природе слово Евгения Носова тем не менее имеет русский космический отзвук и затрагивает – в свете крестьянских личных судеб – судьбу огромного (огромного до непостижимости) Отечества, которому провиденциально выпало ценою неимоверных потерь спасти себя и весь мир от германского нацизма.

18-летнего Носова призвали в Красную армию в октябре 1943 г., воевать ему привелось полтора года истребителем танков в артиллерийском расчете. В Великую Отечественную молодой боец вступил уже после коренного перелома, после Курской битвы, на его долю пришелся путь по освобождению Брянска, Могилева, Бобруйска, Минска, Белостока и Варшавы, боевые ордена и медали, а также тяжкое ранение под занавес войны – в феврале 1945-го под Кенигсбергом: осколок немецкой танковой болванки раздробил воину плечо и лопатку, его подобрали в Мазурских болотах, «промозглых от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики». Дело было так: артдивизион, в котором воевал Е. Носов, отбивался от наседающих фашистских танков, выкатив орудия на полотно железной дороги. Вражеские автоматчики подобрались ночью к пушкам и выбили расчеты; танки пошли в атаку, сбрасывая орудия с полотна. «Кто-то отстреливался, кто-то полз, волоча за собой кишки, кто-то кричал: «Не бросайте, братцы» и хватался за ноги; кого-то тащил мой друг, – передает В. Астафьев воспоминания Е. Носова, – потом кто-то волоком пер по земле его, и когда останавливались отдохнуть, мой друг явственно слышал, как журкотит где-то близко ключик, и ему нестерпимо хотелось пить, и не понимал он, что этот невинный, поэтически звучащий ключик течет из него по затвердевшей тележной колее, лунками кружась в конской ископыти…» Провалявшись до лета в Серпуховском госпитале, двадцатилетний боец был демобилизован по инвалидности.

С. Косенков. «Ранение II». Илл. к рассказу Е. Носова «Красное вино Победы», 1978 г.

В рассказе 1969-го «Красное вино Победы», спустя четверть века после войны, Носов снова скажет о своей и общей не отпускающей боли Великой войны. «Я вдруг остро ощутил, что госпитальные часы отбили какое-то иное, новое время. Что-то враз обожгло меня изнутри, гулкими толчками забухала в подушку напрягшаяся жила на виске. Внезапно Саенко вскинул руки, потряс в пучке лунного света синими от татуировки кулаками.

– Все! Конец! Конец, ребята! – завопил он.– Это, братцы, конец! – И, не находя больше слов, круто, яростно, счастливо выматерился на всю палату.

Михай свесил ноги с кровати, пытаясь прийти в себя, как о сук, потерся глазами о правый обрубок руки.

– Михай, победа! – ликовал Саенко».

От величия нашей победы неотделимо величие наших скорби и памяти. «Но вот сквозь четкий выговор труб пробились отдельные людские голоса, потом мелодию подхватили другие, сначала неуверенно и нестройно, но постепенно приладились и, будто обрадовавшись, что песня настроилась, пошла, запели дружно, мощно, истово, выплескивая еще оставшиеся запасы ярости и гнева. Высокий женский голос, где-то на грани крика и плача, как острие, пронизывал хор:

Идет война народна-йя-яя.

От этой песни всегда что-то закипало в груди, а сейчас, когда нервы у всех были на пределе, она хватала за горло, и я видел, как стоявший перед окном Михай судорожно двигал челюстями и вытирал рукавом глаза. Саша Самоходка первый не выдержал. Он запел, ударяя кулаком по щитку кровати, сотрясая и койку, и самого себя. Запел, раскачиваясь туловищем, молдаванин. Небритым кадыком задвигал Бородухов. Вслед за ним песню подхватили в соседней палате, потом наверху, на третьем этаже. Это была песня-гимн, песня-клятва. Мы понимали, что прощаемся с ней – отслужившей, демобилизованной, уходящей в запас. »

Пронзает сердце читателя образ рядового, прослужившего всю войну при лошадях и получившего на самом исходе войны смертельное ранение. Автор потом скажет в интервью: «Мне хочется вызвать внимание к своим героям. У них зачастую что-то не сойдется – как у Копешкина… и без медали с войны вернулся, и умирает…»

Читаем рассказ: «Копешкин пытался еще что-то сказать о своих местах, но не смог, обессилел и только облизал непослушные губы. Мы помолчали, ожидая, что он отдышится, но Копешкин так больше и не заговорил. В палате воцарилась тишина.

Я пытался представить себе родину Копешкина. Оказалось, никто из нас ничего не знал об этой самой пензенской земле. Ни какие там реки, ни какие вообще места: лесистые ли, открытые. И даже где они находятся, как туда добираться. Знал я только, что Пенза где-то не то возле мордвы, не то по соседству с чувашами. Где-то там, в неведомом краю, стоит и копешкинская деревенька с загадочным названием – Сухой Житень, вполне реальная, зримая, и для самого Копешкина она – центр мироздания. Должно быть, полощутся белесые ракиты перед избами, по волнистым холмушкам за околицей – майская свежесть хлебов. Вечером побредет с лугов стадо, запахнет сухой пылью, скотиной, ранний соловей негромко щелкнет у ручья, прорежется молодой месяц, закачается в темной воде.

Я уже вторую неделю тренировал левую руку и, размышляя о копешкинской земле, машинально чиркал карандашом по клочку бумаги. Нарисовалась бревенчатая изба с тремя оконцами по фасаду, косматое дерево у калитки, похожее на перевернутый веник. Ничего больше не придумав, я потянулся и вложил эту неказистую картинку в руки Копешкина. Тот, почувствовав прикосновение к пальцам, разлепил веки и долго с вниманием разглядывал рисунок.

– Домок прибавь. У меня домок тут. На дереве.

Я понял, забрал листок, пририсовал над деревом скворечник и вернул картинку.

Копешников, одобряя, еле заметно закивал заострившимся носом».

С. Косенков. «Копешкин с письмом». Илл. к рассказу Е. Носова «Красное вино Победы», 1978 г.

«…Прислоненная к рукам Копешкина, до самых сумерек простояла моя картинка, и я про себя радовался, что угодил ему, нарисовал нечто похожее на его родную избу. Мне казалось, что Копешкин тихо разглядывал рисунок, вспоминая все, что было одному ему дорого в том далеком и неизвестном для остальных Сухом Житне.

Но Копешкина уже не было.

…Тишину нарушил Саенко. Он встал, допрыгал до нашей с Копешкиным тумбочки и взял стакан.

– Зря-таки солдат не выпил напоследок,– сказал он раздумчиво, разглядывая стакан против сумеречного света в окне.– Что ж. Давайте помянем. Не повезло парню. Как хоть его звали?

– Иваном,– сказал Саша.

– Ну. прости-прощай, брат Иван.– Саенко плеснул немного из стакана на изголовье, на котором еще только что лежал Копешкин. Вино густо окрасило белую крахмальную наволочку.– Вечная тебе память.

Оставшееся в стакане вино он разнес по койкам, и мы выпили по глотку. Теперь оно показалось таинственно-темным, как кровь.

В вечернем небе снова вспыхивали праздничные ракеты».

Белгородец Станислав Косенков сделал цикл из тринадцати цветных иллюстративных линогравюр к подарочному изданию 1979 г. этого рассказа Евгения Носова, вышедшему в «Современнике», томик был удостоен наград на престижных выставках книжной графики. Носовский цикл Косенкова, фактически возродившего русскую цветную линогравюру, стоит в вершинном косенковском ряду. По трагической кончине белгородского графика в 1994 г. стало известно, что Е. Носов и В. Астафьев вместе собирались посетить Косенкова, но, увы, не успели.

С. Косенков. «Возвращение». Илл. к рассказу Е. Носова «Красное вино Победы», 1978 г.

Вершиной размышлений писателя о русском крестьянине, захватываемом непостижимой черной воронкой вражеского нашествия, стала повесть «Усвятские шлемоносцы» (1977), которую сам Носов определял как «литературную симфонию, с обобщениями и философскими раздумьями» – о мучительной ломке устоявшихся представлений, привычек, о вживании в навалившуюся беду, сложном перевоплощении пахаря в солдата, о десяти днях начала войны.

Звук косящей (вселенской?) косы – ссс, ссс – явственно слышен уже в первом абзаце повести, эпиграфом к которой автор предпослал цитату из «Слова о полку Игореве» (примечательно, что и у К. Воробьева есть эпиграф из «Слова»).

«В лето, как быть тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено. Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяжестью. Под переменными дождями в тот год вымахали луга по самую опояску, рад бы поспешить, да коса не давала шагнуть, захлебывалась травой. В тридцать шесть годов от роду силенок не занимать, самое спелое, золотое мужицкое времечко, а вот поди ж ты: как ни тужься, а без остановки, без роздыху и одну прокошину нынче Касьяну одолеть никак не удавалось – стена, а не трава!»

И главный герой Касьян (понимающий, что нет ей конца и краю, русской земле), и река Остомля здесь у Носова с покосным звуком, и сёла – Усвяты, Ставцы.

«В лугах все так же сиял и звенел погожий полдень; недвижно дремали на той стороне коровы, с беспечным галдежом и визгом носились над Остомлeй касатки, доверчиво и открыто смотрели в чистое безмятежное небо белые кашки, туда-сюда метались по своим делам стрекозы, – все оставалось прежним, неизменным, и невольно рождалось неверие в сказанное Давыдкой: слишком несовместимо было с обликом мира это внезапное, нежданное, почти забытое слово «война», чтобы вдруг, сразу принять его, поверить одному человеку, принесшему эту весть, не поверив всему, что окружало, – земле и солнцу. … Старая Махотиха, Лешкина мать, обморочно всплеснула вялыми плетьми рук, закрылась ими и завыла, завыла, терзая всем души, уткнув черное лицо в черные костлявые ладони… Война. Отныне все были ее подушными должниками, начиная с колхозного головы и кончая несмышленым мальчонкой».

Главное в повести, утверждал автор, «не сам герой. а идея защиты Родины. Фамилии у него вообще нет, потому что она была не нужна. Но имя я ему дал неслучайное. Касьян означает «носящий шлем»».

В 1977 г. в одном интервью писатель скажет: «Повесть своевременна для меня и, если хотите, злободневна. Потому что меня глубоко оскорбляют истерические голоса на Западе о том, что наша страна кому-то угрожает, кого-то устрашает. Самой своей повестью я хочу сказать: посмотрите, какой мирный наш народ! Он никому не может угрожать. Конечно, если его побеспокоят, он постоит за себя».

Произведение справедливо было воспринято как «новое слово в осмыслении темы патриотизма и подвига», как связь «с традициями былинного эпоса и русской воинской повести».

Кроме вышеназванных сочинений, рассказов «Живое пламя» и «Шопен, соната номер два», Е. Носов посвятил войне рассказы «Тысяча верст», «Фронтовые кашевары» и «Переправа». Все они подтверждают мысль самого автора: «От «Слова о полку Игореве» до «Войны и мира» русская литература пронесла через века священный образ Родины и думы о ее судьбе».

В таких думах и воплотил земляка в бронзе – на углу улиц Челюскинцев и Блинова – курский скульптор В. Бартенев, автор и мемориальной доски на доме, где жил Евгений Носов, и памятника на могиле писателя. Многие помнят реплику Носова: «Покормите птиц»; вот так он и сидит – на курском бревнышке, среди пернатых, навечный, окормляющий и птиц, и людей.

Памятник Е. Носову в Курске

Гравюры для публикации предоставлены Белгородским Музеем-мастерской заслуженного художника РСФСР С.С. Косенкова.

Источник

Носов Евгений Валентинович

Евгений Иванович Носов

И по Русской земле тогда

Редко пахари перекликалися,

Но часто граяли враны.

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Вышли хотя и всей бригадой, но кусты и облесья не позволяли встать всем в один ряд, и порешили косить каждый сам по себе, кто сколько наваляет, а потом уж обмерить в копнах и определить сдельщину. Посчитали, что так даже спорее и выгоднее.

Радуясь погожему утру, выпавшей удаче и самой косьбе, Касьян в эти минутные остановки со счастливым прищуром озирал и остальной белый свет: сызмальства утешную речку Остомлю, помеченную на всем своем несмелом, увертливом бегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне, свою деревеньку Усвяты на дальнем взгорье, уже затеплившуюся избами под ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо сиявшую в стороне над хлебами, в соседнем селе, отсюда не видном,- в Верхних Ставцах.

Еще с самой зыбки каждого усвятца стращают уремой, нечистой обителью, а Касьян и до сих пор помнит обрывки бабкиной присказки:

Как у сгинь-болота жили три змеи:

Как одна змея закликуха,

Как вторая змея заползуха,

Как третья змея веретенка.

Но выбирались пацаны из зыбок, и, вопреки всяким присказкам, никуда не тянуло их так неудержимо, как в страховитую урему, что делалась для них неким чистилищем, испытанием крепости духа. А став на ноги, на всю жизнь сохраняли в себе уважение к дикому чернолесью. И кажется, лиши усвятцев этого никчемного, бросового закоулка их земли, и многое отпало бы от их жизни, многое потерялось бы безвозвратно и невосполнимо. Что ни говори, а даже и теперь, при тракторах и самолетах, любит русский человек, чтобы поблизости от его жилья непременно было вот такое занятное место, окутанное побасками, о котором хочется говорить шепотом. Займище окаймлял по суходолу, по материковому краю сивый от тумана лес, невесть где кончавшийся, за которым, признаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая земля, иная округа со своими жителями и со своим начальством, ездить туда было не принято, незачем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касьянова вселенная, где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки, почитай, описывалась горизонтом с полдюжиной деревень в этом круге. Лишь изредка, в межсезонье, выбирался он за привычную черту, наведывался в районный городок приглядеть то ли новую косу, то ли бутылку дегтя на сапоги, лампового стекла, или сменить поизносившийся картуз.

Куда текла-бежала Остомля-река, далеко ли от края России стояли его Усвяты и досягаем ли вообще предел русской земли, толком он не знал, да, поди, и сам Прошка-председатель тоже того не ведал. Усвятский колхоз по теперешним отмерам невелик был, кроме плугов да телег, никакой прочей техники не имел, так что Прошка-председатель, сам местный мужик, не ахти какой прыщ, чтобы все знать.

Правда, знал Касьян, что ежели поехать лесом и миновать его, то сперва будут Ливны, а за Ливнами через столько-то ден объявится и сама Москва. А по тому вон полевому шляху должен стоять Козлов-город, по-за которым невесть что еще. А ежели поехать мимо церкви да потом прямки, прямки, никуда не сворачивая, то на третьем или четвертом дне покажется Воронеж, а уж за ним, сказывали, начинаются хохлы.

Была, однако, у Касьяна в году одна тысяча девятьсот двадцать седьмом большая отлучка из дому: призывался он на действительную службу. Трое суток волокся состав, и все по неоглядной желтеющей поздним жнивьем земле, пока не привезли его к месту назначения. Попал он в кавалерийскую часть, выдали шашку с винтовкой, но за все время службы ему не часто доводилось палить из нее и махать шашкой, поскольку определили его в полковые фуражиры, где ничего этого не требовалось. А было его обязанностью раздавать поэскадронно прессованные тюки, мерять ведрами пыльный овес, а в летнее время вместе с выделенными нарядами косить и скирдовать военхозовское сено. За тем делом и прошла вся его служба, ничего такого особенного не успел повидать, даже самого Мурома, через который и туда, и обратно проехали ночью. И хотя в Муроме и останавливались оба раза, но эшелон был затиснут между другими составами, так что, когда Касьян высунулся было из узкого теплушечного оконца, то ничего не увидел, кроме вагонов и станционных фонарей, застивших собой все остальное.

Больше всего запомнилась ему дорога, особенно обратная, когда не терпелось поскорее попасть домой, а поезд все не спешил, подолгу стоял на каких-то полустанках, потом опять принимался постукивать колесами, и окрест, в обе стороны от полотна, простирались пашни и деревеньки, бродил по лугам скот, ехали куда-то мужики на подводах, кричали и махали поезду такие же, как и везде, босые, в неладной обношенной одежде белоголовые ребятишки. Тогда-то и запало Касьяну, что нет ей конца и краю, русской земле.

Источник