Никита всей грудью вдохнул прохладный вечерний воздух: самый длинный июньский день закончился, прошел дождь, смыв жару и духоту, и парк был напоен ароматами цветов и трав.
– Вздыхаешь так, будто потерял что, – заметил спутник, головой едва доставая Никите до подбородка. – Или устал? Но танцевал ты сегодня блестяще! Я бы даже сказал – на пределе. Конечно, я не эстет, но, по-моему, такой танец требует не только мастерства, но высочайшей культуры движения, исключительной пластики и координации. Ты поразил всех, в том числе и меня. Уж не прощался ли ты с труппой?
Никита вспомнил, как они познакомились.
Раз в неделю, по субботам, он ходил вместе с приятелем в баню-сауну на Кривоколенном. На этот раз приятель – сосед по лестничной клетке – уехал в командировку, и Сухову пришлось идти одному. Банщик, сориентировавшись, впустил кого-то из своих знакомых, и этим знакомым оказался Тоява Оямович Такэда.
Когда Никита, дважды пройдя сухую и мокрую парилки, блаженствовал в бассейне, к нему по бордюру подошел невысокий по сравнению с акробатом, тонкий, худощавый, но весь перевитый мышцами-канатами молодой японец, в котором явно текла и европейская кровь.
– Извините, – вежливо сказал он, опускаясь на корточки. – Меня зовут Толя. – По-русски он говорил без акцента. – А вас?
– Сухов. – Никита приоткрыл глаза, стоя в воде по грудь. – Фамилие такое. По паспорту я Никита Будимирович. Правда, все привыкли звать меня просто Сухов.
Новоявленный знакомец тихо рассмеялся.
– Да и меня, в общем-то, зовут иначе: Тоява Такэда. Толя – это уже русифицированный вариант. Я вас видел здесь дважды, но разглядел одну деталь только сейчас.
– Какую? – Сил у Никиты хватало только на краткие реплики.
Толя коснулся указательным пальцем плеча Никиты: там красовались рядом четыре родинки, каждая из которых здорово напоминала цифру «семь».
– С латыни – священные числа. Дело в том, что я немного увлекаюсь эзотеризмом и математикой Пифагора, а он об этих числах написал целый трактат.
Японец протянул руку вперед, и Никита увидел на предплечье три такие же, как у него, родинки, но похожие на цифру «восемь».
– Три восьмерки – знак великого долга, – продолжал Толя мягко. – А ваши четыре семерки – знак ангела. Люди с таким знаком умирают в младенчестве, а если живут, то им постоянно угрожает опасность.
С Никиты слетела вся его сонливость, парень заинтересовал.
– Насчет ангела я с вами согласен, мама говорила мне то же самое. А вот насчет опасности… Вы что же, всерьез в это верите? В мистику?
– В мистику – нет, в магию цифр – да…
Так они и познакомились год назад и стали друзьями, хотя Толя был старше Никиты на шесть лет. По имени он его, как и приятели в театре, также звал редко, чаще – Меченый или Сухов. А иногда, в зависимости от своего отношения к поступку Сухова, сокращал его имя, называя то Ником, если был доволен им, то Китом, если считал неправым. Такэда понял взгляд товарища по-своему.
– Ты сегодня какой-то странный, Никки. Хочешь, познакомлю с красивой девушкой?
Никита покачал головой.
– По христианским представлениям, женщина – источник соблазна и греха. У нас в труппе их двадцать, так что с меня греха вполне достаточно.
– Знаю я, как ты грешишь, точно – ангел, недаром четыре семерки на плече носишь. Вина не пьешь, мяса не ешь, с женщинами не спишь. Или я не в курсе? Вот первый мой учитель по айкидо – тот знал толк в пяти «ма».
– Объекты почитания в тантризме: мадья – вино, макса – мясо, матсья – рыба…
– Оно самое, с женщинами. Ладно, если можешь обойтись – обходись, это хороший принцип. Но я бы тебе все-таки посоветовал заняться айкидо. Или кунгфу.
– Зачем? Драться ни с кем не собираюсь.
– Айкидо – это не умение драться, это прежде всего философия, отношение к жизни, к себе, к самосовершенствованию. Это искусство и наука, а главное – культура бытия.
– Завел сказку про белого бычка. На протяжении всей своей истории человечество почему-то обожествляло бой, хотя акробатика, гимнастика требуют лучшей координации и более высокой культуры движения.
– Тут с тобой согласен. Однако именно поэтому тебе и стоило бы заняться кэмпо, база у тебя отличная. Как ты сегодня танцевал! Долго тренировался?
– Долго. – Никита снова прокрутил в памяти только что прошедший вечер, ощущая приятную усталость во всем теле, сладко ноющие, натруженные мышцы.
В балетную труппу Коренева он попал после окончания Смирновского танцевально-хореографического, занимаясь одновременно и акробатикой в сборной команде России, имея степень мастера международного класса. Случались, конечно, накладки, когда тренировки в сборной совпадали с репетициями в балете, однако Никите как-то удавалось находить компромиссы, то есть тренироваться и работать в течение двух лет. В отличие от друзей, он не любил ходить в ночные клубы, хотя и бывал в Олимпийском, но удовольствие получал от многого другого. Несмотря на свой рост – сто девяносто три сантиметра – и приличный вес, акробатом он был от Бога, как говаривал Толя Такэда, добавляя: врожденный дар, да еще отшлифованный. Но и в танце Сухов не знал себе равных, затмив славу самого Коренева, который основал труппу современного эстрадного шоу-балета и подгонял ее под себя. Никита был от природы солистом, танец любил и понимал естеством, совершенно свободно, чему способствовала и атмосфера семьи: мать сама танцевала когда-то, преподавала хореографию, а отец был неплохим музыкантом-скрипачом, пока не умер внезапно, мгновенно, от разрыва сердца в одной из гастрольных поездок за границей.
Сначала Коренев ставил молодого танцора в параллельные связки, не слишком обращая внимание на рост его мастерства и класса, но потом заметил, что сам уходит на вторые роли, и для Никиты наступили трудные времена. Выделяясь из массы остальных исполнителей, он вынужден был подгонять свой темперамент, силу, возможности растяжки и пластики под общее движение, потому что Коренев перестал давать ему сольные роли практически во всех программах.
Промучившись так с полгода, подумывая о переходе в другие труппы, в том числе классического балета, предложения были, и довольно солидные, – Никита вдруг решил создать собственную программу и показать ее на конкурсном отборе среди мастеров балета. В формировании программы большую помощь оказала мама, дав несколько советов и показав видеоролик с выступлением выдающихся фигуристов мира. Танец Толлера Крэнстона, канадского профессионала, выступавшего в семидесятые годы двадцатого века и не превзойденного позже никем из последователей в течение четверти века, произвел на Никиту неизгладимое впечатление. Такой пластичности, красоты движения, необычности поз он еще не видел и загорелся создать нечто подобное не на льду, а на сцене.
Тренировался он почти год, никого не посвятив в свой план, даже Такэду, а потом внезапно сорвался: оставил после репетиции труппу, сказав, что подготовил сюрприз, включил кассету с музыкой, под которую репетировал программу, и двадцать минут летал над сценой в порыве какого-то неистового вдохновения, соединив плие, пируэты, фуэте и арабески [1] в необычные и сложные комбинации. Может быть, он уже знал или предчувствовал, что нигде и никогда больше не покажет этот танец, в том числе на конкурсе.
На «Возмездие» Блока я обратил внимание уже давно, в середине прошлого десятилетия.
Но уже слишком часто слышен подземный гул и тектонические толчки, свидетельствующие об угрозе такой концепции прогресса и гуманизма. Вот и профессор Зубов об этом заговорил почти в предгрозовых интонациях, подчеркивая, что эта опасная тенденция затронула как богатые и развитые страны, так и народы не столь богатые https://www.facebook.com/andrei.b.zubov/posts/1802803666671643?pnref=story
Национальный эгоизм перестает быть чем-то стыдным. В нем еще стыдятся признаваться открыто, но, показывая кукиш всем этим осточертевшим конгрессам, банкам, федерациям, люди уже готовы высказывать его в тайных голосованиях. Уже и воцерковленные, регулярно молящиеся/постящиеся/исповедующиеся/прич ащающиеся христиане без обиняков говорят, что евангельские заповеди годятся только для межличностных отношений, а в отношениях международных действует даже не суровый ветхозаветный принцип талиона, но и та мораль, в которой упоминается пресловутая кража верблюдов (из пресловутой политкорректности не говорю готтентотская).
В комментариях к посту профессора Зубова в ФБ был и такой вопрос: «и как такой подъем национальных эгоизмов сочетается со стремительным развитием наук и технологий (Россию пока не будем рассматривать)»?
Мир — рвался в опытах Кюри Ато́мной, лопнувшею бомбой На электронные струи Невоплощенной гекатомбой.
17 декабря 1881 года. В Петербурге разразился громкий скандал, вызванный неслыханными беспорядками в самой надежной политической тюрьме Российской Империи. В рапорте коменданта Петропавловской крепости Ганецкого на имя министра внутренних дел Игнатьева докладывалось об аресте караульной команды в числе 4-х унтер-офицеров и 35 нижних чинов, полностью распропагандированных одним из заключенных. Надо быть весьма незаурядным человеком, что бы находясь в заточении суметь подчинить волю своих тюремщиков. Именно таким человеком и был Сергей Геннадьевич Нечаев – прямой прототип Петра Верховенского – одного из главных персонажей знаменитого романа Ф. Достоевского «Бесы».
Сергей Нечаев родился в 1847 году в с. Иваново-Вознесенское Владимирской губернии. Он происходил из мещан и был сыном мелкого трактирного приказчика. Вопреки ожиданиям, этот маленький, тщедушный человек с острым и холодным взглядом бесцветных глаз не производил ни героического, ни демонического впечатления. Единственным примечательным фактом его довольно ординарной биографии было то, что грамоте он выучился лишь в шестнадцать лет. В 1865 Нечаев переселился в Москву, где пытался сдать экзамен на звание народного учителя, но провалился. Через год выдержал этот экзамен в Петербурге и получил место учителя в Сергиевском приходском училище. В 1868 он поступил вольнослушателем в Петербургский университет. Зимой 1868-69, принимая участие в студенческих волнениях, пытался взять на себя роль лидера, однако, неудачно. Тогда-то в первый раз ярко проявились специфические черты его характера, неутолимое честолюбие и доведенная до какого-то абсолюта циничная расчетливость. Распустив слух о своем мнимом аресте и мнимом бегстве из Петропавловской крепости, он без лишнего шума отбыл за границу, якобы скрываясь от преследования властей. Вероятно, это был первый в российской истории случай сознательного и просчитанного политического PR-а
В марте 1869 он появился в Женеве у М. Бакунина, «скромно» заявив себя как видного представителя новой волны революционного движения. Бакунин был очарован Нечаевым, и начал оказывать ему всяческую поддержку. Даже поселил у себя на квартире. Нечаев встречался также и с А. Герценым, который отнесся к молодому революционеру с явным недоверием, но по настоянию Н. Огарева, также подпавшего под обаяние Нечаева (он даже посвятил ему стихотворение «Студент»), передал на бакунинско-нечаевские «революционные затеи» часть так называемого Бахметевского фонда. Этот фонд предназначался для финансирования революционного движения в России и находился в совместном распоряжении Герцена и Огарева.
Очень скоро, Нечаев в соавторстве с авторитетным Бакуниным (опять характернейший элемент PR-а) издал от имени несуществующего «Всемирного революционного союза» ряд ультрареволюционных манифестов: «Постановка революционного вопроса», «Начало революции» (журнал «Народная расправа», №1). Тогда же им, по-видимому, был написан и «Катехизис революционера», авторство которого длительное время приписывалось Бакунину, и только после публикаций последних лет авторство Нечаева можно считать доказанным, хотя влияние бакунинских идей несомненно ощущается.
В августе 1869 Нечаев с бакунинским мандатом представителя «Всемирного революционного союза» вернулся в Россию. Здесь он организовал тайное общество «Народная расправа», главным образом из студентов Петровской сельскохозяйственной академии. Тайная организация состояла из «пятерок», подчиняющихся «комитету», в который на самом деле входил один Нечаев. Организация строилась на принципах жесткого централизма и безоговорочного подчинения. Столкнувшись с сопротивлением своим авторитарным методам со стороны студента И. Иванова, Нечаев организовал 21 ноября 1869 его убийство, причем привлек к его осуществлению еще четверых членов организации — И. Прыжова, А. Кузнецова, П. Успенского и Н. Николаева, стремясь «повязать» их кровью.
Иванова заманили в парк при академии под предлогом поисков типографского шрифта, якобы спрятанного в гроте еще «каракозовцами». После недолгой ожесточенной борьбы Нечаев прострелил голову полузадушенному Иванову, труп которого был сброшен в пруд, но вскоре обнаружен окрестными крестьянами. Неуловимый Нечаев снова бежал за границу, другие участники убийства были арестованы. По завершении следствия перед судом предстали 85 «нечаевцев». Процесс подробно освещался в прессе — правительство рассчитывало дискредитировать революционеров, заклеймить их цели и методы борьбы. Тогда же в «Правительственном вестнике» был опубликован обнаруженный при обыске у П. Успенского текст «Катехизиса».
По поводу опубликованного нечаевского текста один из ведущих публицистов консервативного толка М. Катков писал: «Послушаем, как русский революционер понимает сам себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей. Не чувствуете ли вы, что под вами исчезает всякая почва? Не очутились ли вы в ужасной теснине между умопомешательством и мошенничеством?».
За границей Нечаев издает второй номер журнала «Народная расправа» с программной статьей «Главные основы будущего общественного строя». Ссылаясь на Коммунистический Манифест, Нечаев изображает коммунизм, как строй при котором господствует принцип «производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше». Труд обязателен под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет, принудительно регламентирующий все человеческие отношения в обществе. В 1870 он пробовал возобновить вместе с Огаревым издание «Колокола», но не слишком удачно — вышло только шесть номеров.
Нечаев и в эмиграции пытался применять методы шантажа и угроз для достижения своих целей, в т. ч. по отношению к Бакунину и дочери Герцена Наталье Александровне. Постепенно он оказался в изоляции, от него отшатнулся даже Бакунин, назвавший нечаевский «Катехизис» «катехизисом абреков». Отвергнутый всеми, Нечаев вынужден был скитаться по Европе, скрываясь от преследований царского правительства, но в 1872 был выдан Швейцарией как уголовный преступник. В 1873 на суде Нечаев вел себя мужественно, а на приговор — 20 лет каторжных работ — ответил возгласом: «Да здравствует Земский собор! Долой деспотизм!». По личному распоряжению Александра II вместо отправки в Сибирь Нечаева «навсегда» (это слово было подчеркнуто царем) заключили в одиночную камеру Петропавловской крепости. Когда судья объявил приговор, Нечаев сказал с величайшим пафосом: «Русское правительство может лишить меня жизни, но честь останется при мне», — и он ударил себя в грудь», — писали русские газеты об этом процессе. С этой патетической, пожалуй, даже мелодраматической репликой он и отбыл в свое последнее земное прибежище – Алексеевский равелин.
Но и одиночка не сломила Нечаева. Он занимался самообразованием, работая над статьями, и даже написал роман «Жоржетта». Постепенно осужденный приспосабливался к режиму. Согласно еженедельным бюллетеням отправляемым смотрителем равелина в 3-е отделение : «Арестованный в доме Алексеевского равелина под номером 5 ведет себя спокойно и вежливо. Встает постоянно в 7 и ложится спать до 10.30. Спит вообще хорошо В продолжении всего времени днем все время читает, часто ходит по комнате и редко ложится на кровать. В последнее время стал более приветлив, лицом веселее и начал смотреть в глаза, тогда как прежде избегал встреч, отвечал отрывисто, резким тоном, с опущенными глазами или понурено головой». Тем не менее, временами с Нечаевым случались нервные срывы, он без повода объявлял голодовки, кричал «…меня оклеветали противу государя, меня посадили сюда ожидать конституцию, которую обещал государь через год, и тогда меня из каземата выпустят». Постепенно Нечаев заслуживает доверие своих тюремщиков. Через два года с него сняли кандалы и разрешили заниматься литературным трудом, в камеру приносили связки книг, заказанных арестантом в крепостной библиотеке (весьма, кстати, обширной). Если же необходимых книг не оказывалось, смотритель равелина покупал их за деньги, отпускаемые на содержание секретных арестантов (такие вот «сатрапы», «держиморды», «душители свободы», такие вот царские застенки самой страшной тюрьмы Империи).
Через три года он написал Императору Александру II длинное письмо с оправдание своих поступков, подписанное так: «Узник в силу беззакония и вопиющего произвола швейцарских олигархов четвертый год томящийся в келье Петропавловской крепости. Эмигрант, учитель Сергей Нечаев» В этом письме он с жаром настаивал, что «… убиение Иванова есть факт политического характера…»
Но это, конечно же, была привычная для него двойная жизнь. С виду он много работал, занимался самообразованием, воевал с начальством, требовал книг, газет, письменных принадлежностей, писал жалобы, в том числе кровью на стенах. Жаловался на невероятные лишения и … полностью контролировал ситуацию в равелине, манипулировал караулом. Солдаты и унтеры, почти поголовно подпавшие под влияние его дьявольского обаяния (как сказали бы теперь, «харизмы»), уже носили к нему в каземат письма и записки с воли, уже снабжали карандашами и бумагой. Нечаеву удалось получить адрес конспиративной квартиры Исполнительного комитета «Народной воли», известный только членам Исполкома (!!). По воспоминаниям Веры Фигнер на квартиру где собрались руководители «Народной воли»: «…явился запыленный инеем человек, положил на стол клочок бумаги и спокойно, как будто в этом не было ничего чрезвычайного, произнес: «От Нечаева – из равелина».
Письмо был сугубо деловым, в нем не было никаких излияний, ни малейшей сентиментальности, ни слова о том, что было в прошлом… Просто и прямо Нечаев ставил вопрос о своем освобождении. По словам Фигнер: « …с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали «Надо освободить».
Поскольку вся караульная команда фактически вступила в сотрудничество с «Народной волей», Нечаев предложил совершенно фантастический план побега его самого и нескольких заключенных, с которыми он уже довольно свободно общался в равелине. План предусматривал: «…когда вся царская семья будет присутствовать в Петропавловском соборе, Нечаев должен овладеть крепостью, заключить в тюрьму царя и провозгласить царем наследника». Одновременно предполагалось выпустить ложные манифесты, в которых говорилось, что царь убит, а новый сошел с ума, что решено произвести передел земли и распустить армию, всех помещиков, полицейских чинов следовало хватать и предавать смерти. В общем, началась бы «большая смута». Впрочем, есть все основания полагать, что Нечаев не был вполне откровенен со своими соратниками. Попади в руки Нечаева Императорская семья, и он, несомненно, показал бы всем такое «небо в алмазах», что мир содрогнулся бы значительно раньше, чем это произошло в 17-ом году следующего века. Это был маленький человек с непомерным, крайне болезненным самолюбием. В сущности, типичный и неизлечимый социопат. С равнодушным упрямством циничного и холодного маньяка он готов был принести на алтарь своей кровавой революции гекатомбы ни в чем не повинных жертв. Без малейших колебаний. Какая уж тут знаменитая «слезинка ребенка» Достоевского?
Однако революционеры были заняты подготовкой покушения на Императора Александра II и Исполнительный комитет предоставил (!! – поразительная способность подчинять себе волю незнакомых людей, даже на расстоянии), Нечаеву самому выбрать один из двух возможных сценариев будущих событий (а, возможно, и всего хода русской истории). Ответ Нечаева был получен незамедлительно: «…обо мне забудьте на некоторое время и занимайтесь делом, за которым я буду следить издали с величайшим интересом».
Сразу же за злодейским цареубийством последовал разгром революционного подполья. В бумагах арестованного Желябова была обнаружена зашифрованная записка Нечаева. У арестованной Перовской было изъято еще одно зашифрованное письмо из Алексеевского равелина. Жандармы не сразу смогли уяснить смысл обоих посланий и «тюремная почта» еще некоторой время продолжала работать. Тайна, как это нередко бывает, обнаружилась в виду банального предательства. Один из соратников Нечаева, некто Мирский, раскрыл тюремному начальству все обстоятельства сношений секретного узника с волей, все «громадье его планов и замыслов». Взамен Мирский получил льготы – послабление режима, лучшее питание, лучший табак, разрешение на чтение книг.
С этого момента Нечаев словно сгинул в каземате. У него быстро развилась водянка, «осложненная цинготной болезнью» от которой его лечили свежим молоком. Он умер 21 ноября 1882 года, в возрасте 35 лет, ровно через тринадцать лет после убийства Иванова. Вещи Нечаева – армяк серый, штаны, полушубок, шляпа котелок, полусапоги, а так же всякая мелочь, были сожжены в тюремной печи.
Нечаевская традиция физического уничтожения или терроризации «особенно вредных» лиц, беспрекословного подчинения низов вышестоящим революционерам, оправдания любого аморализма, если он служит интересам общего дела, прослеживается в течение всей последующей истории русского революционного движения. Характерно, что Ульянов-Ленин полагал Нечаева гениальным организатором, яростным фанатиком и подвижником революционной борьбы. «Из искры возгорелось пламя». Болезненные фантазии, некогда положенные Нечаевым в основу его изуверского манифеста, увы, воплотились в идеологию ставшую угрозой самому существованию человечества.
Кстати, ядовитые семена имморализма, посеянные С. Нечаевым, дали обильные всходы и очень скоро рикошетом ударили по революционному движению, нанеся ему тяжелый моральный урон. Эта мрачная, кровавая и позорная история произошла ровно через год после кончины С. Нечаева и по имени главного действующего лица получила брезгливое определение – «дегаевщина». Но об этом, в другой раз…
17 декабря 1881 года. В Петербурге разразился громкий скандал, вызванный неслыханными беспорядками в самой надежной политической тюрьме Российской Империи. В рапорте коменданта Петропавловской крепости Ганецкого на имя министра внутренних дел Игнатьева докладывалось об аресте караульной команды в числе 4-х унтер-офицеров и 35 нижних чинов, полностью распропагандированных одним из заключенных. Надо быть весьма незаурядным человеком, что бы находясь в заточении суметь подчинить волю своих тюремщиков. Именно таким человеком и был Сергей Геннадьевич Нечаев – прямой прототип Петра Верховенского – одного из главных персонажей знаменитого романа Ф. Достоевского «Бесы».
Сергей Нечаев родился в 1847 году в с. Иваново-Вознесенское Владимирской губернии. Он происходил из мещан и был сыном мелкого трактирного приказчика. Вопреки ожиданиям, этот маленький, тщедушный человек с острым и холодным взглядом бесцветных глаз не производил ни героического, ни демонического впечатления. Единственным примечательным фактом его довольно ординарной биографии было то, что грамоте он выучился лишь в шестнадцать лет. В 1865 Нечаев переселился в Москву, где пытался сдать экзамен на звание народного учителя, но провалился. Через год выдержал этот экзамен в Петербурге и получил место учителя в Сергиевском приходском училище. В 1868 он поступил вольнослушателем в Петербургский университет. Зимой 1868-69, принимая участие в студенческих волнениях, пытался взять на себя роль лидера, однако, неудачно. Тогда-то в первый раз ярко проявились специфические черты его характера, неутолимое честолюбие и доведенная до какого-то абсолюта циничная расчетливость. Распустив слух о своем мнимом аресте и мнимом бегстве из Петропавловской крепости, он без лишнего шума отбыл за границу, якобы скрываясь от преследования властей. Вероятно, это был первый в российской истории случай сознательного и просчитанного политического PR-а
В марте 1869 он появился в Женеве у М. Бакунина, «скромно» заявив себя как видного представителя новой волны революционного движения. Бакунин был очарован Нечаевым, и начал оказывать ему всяческую поддержку. Даже поселил у себя на квартире. Нечаев встречался также и с А. Герценым, который отнесся к молодому революционеру с явным недоверием, но по настоянию Н. Огарева, также подпавшего под обаяние Нечаева (он даже посвятил ему стихотворение «Студент»), передал на бакунинско-нечаевские «революционные затеи» часть так называемого Бахметевского фонда. Этот фонд предназначался для финансирования революционного движения в России и находился в совместном распоряжении Герцена и Огарева.
Очень скоро, Нечаев в соавторстве с авторитетным Бакуниным (опять характернейший элемент PR-а) издал от имени несуществующего «Всемирного революционного союза» ряд ультрареволюционных манифестов: «Постановка революционного вопроса», «Начало революции» (журнал «Народная расправа», №1). Тогда же им, по-видимому, был написан и «Катехизис революционера», авторство которого длительное время приписывалось Бакунину, и только после публикаций последних лет авторство Нечаева можно считать доказанным, хотя влияние бакунинских идей несомненно ощущается.
В августе 1869 Нечаев с бакунинским мандатом представителя «Всемирного революционного союза» вернулся в Россию. Здесь он организовал тайное общество «Народная расправа», главным образом из студентов Петровской сельскохозяйственной академии. Тайная организация состояла из «пятерок», подчиняющихся «комитету», в который на самом деле входил один Нечаев. Организация строилась на принципах жесткого централизма и безоговорочного подчинения. Столкнувшись с сопротивлением своим авторитарным методам со стороны студента И. Иванова, Нечаев организовал 21 ноября 1869 его убийство, причем привлек к его осуществлению еще четверых членов организации — И. Прыжова, А. Кузнецова, П. Успенского и Н. Николаева, стремясь «повязать» их кровью.
Иванова заманили в парк при академии под предлогом поисков типографского шрифта, якобы спрятанного в гроте еще «каракозовцами». После недолгой ожесточенной борьбы Нечаев прострелил голову полузадушенному Иванову, труп которого был сброшен в пруд, но вскоре обнаружен окрестными крестьянами. Неуловимый Нечаев снова бежал за границу, другие участники убийства были арестованы. По завершении следствия перед судом предстали 85 «нечаевцев». Процесс подробно освещался в прессе — правительство рассчитывало дискредитировать революционеров, заклеймить их цели и методы борьбы. Тогда же в «Правительственном вестнике» был опубликован обнаруженный при обыске у П. Успенского текст «Катехизиса».
По поводу опубликованного нечаевского текста один из ведущих публицистов консервативного толка М. Катков писал: «Послушаем, как русский революционер понимает сам себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей. Не чувствуете ли вы, что под вами исчезает всякая почва? Не очутились ли вы в ужасной теснине между умопомешательством и мошенничеством?».
За границей Нечаев издает второй номер журнала «Народная расправа» с программной статьей «Главные основы будущего общественного строя». Ссылаясь на Коммунистический Манифест, Нечаев изображает коммунизм, как строй при котором господствует принцип «производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше». Труд обязателен под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет, принудительно регламентирующий все человеческие отношения в обществе. В 1870 он пробовал возобновить вместе с Огаревым издание «Колокола», но не слишком удачно — вышло только шесть номеров.
Нечаев и в эмиграции пытался применять методы шантажа и угроз для достижения своих целей, в т. ч. по отношению к Бакунину и дочери Герцена Наталье Александровне. Постепенно он оказался в изоляции, от него отшатнулся даже Бакунин, назвавший нечаевский «Катехизис» «катехизисом абреков». Отвергнутый всеми, Нечаев вынужден был скитаться по Европе, скрываясь от преследований царского правительства, но в 1872 был выдан Швейцарией как уголовный преступник. В 1873 на суде Нечаев вел себя мужественно, а на приговор — 20 лет каторжных работ — ответил возгласом: «Да здравствует Земский собор! Долой деспотизм!». По личному распоряжению Александра II вместо отправки в Сибирь Нечаева «навсегда» (это слово было подчеркнуто царем) заключили в одиночную камеру Петропавловской крепости. Когда судья объявил приговор, Нечаев сказал с величайшим пафосом: «Русское правительство может лишить меня жизни, но честь останется при мне», — и он ударил себя в грудь», — писали русские газеты об этом процессе. С этой патетической, пожалуй, даже мелодраматической репликой он и отбыл в свое последнее земное прибежище – Алексеевский равелин.
Но и одиночка не сломила Нечаева. Он занимался самообразованием, работая над статьями, и даже написал роман «Жоржетта». Постепенно осужденный приспосабливался к режиму. Согласно еженедельным бюллетеням отправляемым смотрителем равелина в 3-е отделение : «Арестованный в доме Алексеевского равелина под номером 5 ведет себя спокойно и вежливо. Встает постоянно в 7 и ложится спать до 10.30. Спит вообще хорошо В продолжении всего времени днем все время читает, часто ходит по комнате и редко ложится на кровать. В последнее время стал более приветлив, лицом веселее и начал смотреть в глаза, тогда как прежде избегал встреч, отвечал отрывисто, резким тоном, с опущенными глазами или понурено головой». Тем не менее, временами с Нечаевым случались нервные срывы, он без повода объявлял голодовки, кричал «…меня оклеветали противу государя, меня посадили сюда ожидать конституцию, которую обещал государь через год, и тогда меня из каземата выпустят». Постепенно Нечаев заслуживает доверие своих тюремщиков. Через два года с него сняли кандалы и разрешили заниматься литературным трудом, в камеру приносили связки книг, заказанных арестантом в крепостной библиотеке (весьма, кстати, обширной). Если же необходимых книг не оказывалось, смотритель равелина покупал их за деньги, отпускаемые на содержание секретных арестантов (такие вот «сатрапы», «держиморды», «душители свободы», такие вот царские застенки самой страшной тюрьмы Империи).
Через три года он написал Императору Александру II длинное письмо с оправдание своих поступков, подписанное так: «Узник в силу беззакония и вопиющего произвола швейцарских олигархов четвертый год томящийся в келье Петропавловской крепости. Эмигрант, учитель Сергей Нечаев» В этом письме он с жаром настаивал, что «… убиение Иванова есть факт политического характера…»
Но это, конечно же, была привычная для него двойная жизнь. С виду он много работал, занимался самообразованием, воевал с начальством, требовал книг, газет, письменных принадлежностей, писал жалобы, в том числе кровью на стенах. Жаловался на невероятные лишения и … полностью контролировал ситуацию в равелине, манипулировал караулом. Солдаты и унтеры, почти поголовно подпавшие под влияние его дьявольского обаяния (как сказали бы теперь, «харизмы»), уже носили к нему в каземат письма и записки с воли, уже снабжали карандашами и бумагой. Нечаеву удалось получить адрес конспиративной квартиры Исполнительного комитета «Народной воли», известный только членам Исполкома (!!). По воспоминаниям Веры Фигнер на квартиру где собрались руководители «Народной воли»: «…явился запыленный инеем человек, положил на стол клочок бумаги и спокойно, как будто в этом не было ничего чрезвычайного, произнес: «От Нечаева – из равелина».
Письмо был сугубо деловым, в нем не было никаких излияний, ни малейшей сентиментальности, ни слова о том, что было в прошлом… Просто и прямо Нечаев ставил вопрос о своем освобождении. По словам Фигнер: « …с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали «Надо освободить».
Поскольку вся караульная команда фактически вступила в сотрудничество с «Народной волей», Нечаев предложил совершенно фантастический план побега его самого и нескольких заключенных, с которыми он уже довольно свободно общался в равелине. План предусматривал: «…когда вся царская семья будет присутствовать в Петропавловском соборе, Нечаев должен овладеть крепостью, заключить в тюрьму царя и провозгласить царем наследника». Одновременно предполагалось выпустить ложные манифесты, в которых говорилось, что царь убит, а новый сошел с ума, что решено произвести передел земли и распустить армию, всех помещиков, полицейских чинов следовало хватать и предавать смерти. В общем, началась бы «большая смута». Впрочем, есть все основания полагать, что Нечаев не был вполне откровенен со своими соратниками. Попади в руки Нечаева Императорская семья, и он, несомненно, показал бы всем такое «небо в алмазах», что мир содрогнулся бы значительно раньше, чем это произошло в 17-ом году следующего века. Это был маленький человек с непомерным, крайне болезненным самолюбием. В сущности, типичный и неизлечимый социопат. С равнодушным упрямством циничного и холодного маньяка он готов был принести на алтарь своей кровавой революции гекатомбы ни в чем не повинных жертв. Без малейших колебаний. Какая уж тут знаменитая «слезинка ребенка» Достоевского?
Однако революционеры были заняты подготовкой покушения на Императора Александра II и Исполнительный комитет предоставил (!! – поразительная способность подчинять себе волю незнакомых людей, даже на расстоянии), Нечаеву самому выбрать один из двух возможных сценариев будущих событий (а, возможно, и всего хода русской истории). Ответ Нечаева был получен незамедлительно: «…обо мне забудьте на некоторое время и занимайтесь делом, за которым я буду следить издали с величайшим интересом».
Сразу же за злодейским цареубийством последовал разгром революционного подполья. В бумагах арестованного Желябова была обнаружена зашифрованная записка Нечаева. У арестованной Перовской было изъято еще одно зашифрованное письмо из Алексеевского равелина. Жандармы не сразу смогли уяснить смысл обоих посланий и «тюремная почта» еще некоторой время продолжала работать. Тайна, как это нередко бывает, обнаружилась в виду банального предательства. Один из соратников Нечаева, некто Мирский, раскрыл тюремному начальству все обстоятельства сношений секретного узника с волей, все «громадье его планов и замыслов». Взамен Мирский получил льготы – послабление режима, лучшее питание, лучший табак, разрешение на чтение книг.
С этого момента Нечаев словно сгинул в каземате. У него быстро развилась водянка, «осложненная цинготной болезнью» от которой его лечили свежим молоком. Он умер 21 ноября 1882 года, в возрасте 35 лет, ровно через тринадцать лет после убийства Иванова. Вещи Нечаева – армяк серый, штаны, полушубок, шляпа котелок, полусапоги, а так же всякая мелочь, были сожжены в тюремной печи.
Нечаевская традиция физического уничтожения или терроризации «особенно вредных» лиц, беспрекословного подчинения низов вышестоящим революционерам, оправдания любого аморализма, если он служит интересам общего дела, прослеживается в течение всей последующей истории русского революционного движения. Характерно, что Ульянов-Ленин полагал Нечаева гениальным организатором, яростным фанатиком и подвижником революционной борьбы. «Из искры возгорелось пламя». Болезненные фантазии, некогда положенные Нечаевым в основу его изуверского манифеста, увы, воплотились в идеологию ставшую угрозой самому существованию человечества.
Кстати, ядовитые семена имморализма, посеянные С. Нечаевым, дали обильные всходы и очень скоро рикошетом ударили по революционному движению, нанеся ему тяжелый моральный урон. Эта мрачная, кровавая и позорная история произошла ровно через год после кончины С. Нечаева и по имени главного действующего лица получила брезгливое определение – «дегаевщина». Но об этом, в другой раз…
