Мальчик звонит маме перед операцией чем закончилось
Отмолили Петю
Она разговаривает со мной языком цифр и фактов.
— …лейкоцитов 12…
— Это хорошо?
— Это меньше, чем было, но больше, чем норма. И родничок просел. Пересушили.
— Это опасно?
— Я назначу препарат, и он стабилизирует….
Она разговаривает…неохотно. Родители лежащих здесь, в больнице, детей пытают ее вопросами. Она должна отвечать.
Но каждое слово, сказанное ею, может быть использовано против неё.
Ирина выбирает слова аккуратно. У каждого слова есть адвокат, зашифрованный в результате анализа.
Ирина хочет просто лечить. Молча. Без расспросов. Но так нельзя.
Я не знаю, нравится она мне или нет. Не пойму. Я вынуждена ей доверять. Здоровье моей дочери в ее руках.
Она вообще не пытается нравиться, успокоить меня, погасить панику. Но она и не должна, наверное.
Она должна лечить инфекции, а не истерики.
Я вижу, что Ирина устала. Сквозь стекла очков я вижу красные, будто заплаканные глаза.
Я уже не спрашиваю ничего.
Я и так вижу: дочери лучше.
Положительная динамика налицо.
Два дня назад дочка была почти без сознания, я сегодня сидит, улыбается, с аппетитом ест яблоко.
Ирина осматривает дочку, слушает, подмигивает. Говорит ей:
— Молодец, Катя.
А мне ничего не говорит.
Я же не спрашиваю.
После обеда привезли годовалого мальчика. Очень тяжелого.
Ирина стала вызванивать центральную больницу. Дело в том, что здесь, в инфекционной, нет реанимации. А мальчик очень плох. Но центральная грубо пояснила: у него какая-то нейроинфекция, лечите сами, у нас мест нет.
Рабочий день врача — до 15 часов. Ирине пора домой. У нее есть муж и свои собственные дети.
Но мальчик. Он очень плох.
Ирина остается на работе. Наблюдать за пациентом. Ругается с центральной. Требует прислать невролога и какой-то препарат. Ругается с мужем. Муж требует жену домой. Потому что мальчик — чужой, а дома — свои.
Медсестры притихли. Они привыкли, что начальство сваливает в три. После трех в больнице весело.
Годовалый мальчик с мамой лежит в соседнем с нами боксе. Слышимость отличная.
Мама мальчика разговаривает по телефону. Мне слышно каждое слово. Она звонит знакомым и просит молиться за Петю. Подсказывает, какие молитвы. Сорокоуст. И еще что-то. Просит кого-то пойти в церковь и рассказать батюшке о Пете. Чтобы батюшка тоже молился. Батюшка ближе к Богу, чем обычные прихожане, его молитва быстрее дойдет.
Я слышу, как врач Ирина вечером входит к ним в палату, и говорит маме мальчика, что лекарство нужно купить самим. Потому что в больнице такого нет. Запишите, говорит Ирина. Диктует препараты. Среди них — «Мексидол».
Я слышу, как мама возмущенно визжит:
— Мы платим налоги! … Лечите ребенка! … Везде поборы!… Я вас засужу…
Ирина ничего не отвечает и выходит из палаты.
Моей дочери тоже капают «Мексидол». Мы тоже покупали его сами.
Я слышу, как мама мальчика звонит мужу. Жалуется на врача, просит мужа принести иконы и святую воду.
У меня есть лишние ампулы «Мексидола».
Я беру упаковку и выхожу в коридор. В принципе, это запрещено, все боксы изолированы, но я ищу Ирину.
Нахожу ее в Ординаторской.
Она диктует список препаратов для Пети. Диктует своему мужу. Она меня не видит, стоит спиной.
— Ну, Виталь. Сейчас надо. Привези. Мальчишки побудут одни 20 минут. Не маленькие…
Виталя бушует на другом конце трубки.
— Виталь, аптека до десяти. Потом расскажешь мне, какая я плохая мать. Сейчас купи лекарства…
— Вот «Мексидол», — говорю я. — У меня лишний. Пусть «Мексидол» не покупает.
Ирина вздрагивает, резко оборачивается. Я впервые вижу ее без маски. Красивая.
— А, спасибо, — говорит она и добавляет в трубку. — «Мексидол» не надо, нашли…
Я засовываю в карман ее халата тысячу рублей.
— С ума сошла, не надо! — Ирина ловит мою руку.
— Это не Вам. Это Пете.
Она опускает глаза.
— Спасибо тебе, — тихо говорит она и поправляет сама себя. — Вам.
— Тебе, — поправляю я её обратно и возвращаюсь в свою палату.
Ночью Пете становится хуже. Я сквозь сон слышу, как Ирина командует медсестрам, какую капельницу поставить и чем сбить температуру.
Слышу также, как фоном молится мама мальчика.
Когда заболела моя дочь, мне хотели помочь тысячи людей.
Если привести примерную статистику, то примерно из каждой сотни тех, кто хотел помочь, 85% — молились за мою дочь и подсказывали мне правильные молитвы, советовали исповедоваться, вызвать батюшку в больницу, поставить свечку. Говорили: «молитва матери со дна морского достанет».
5 % предлагали попробовать нетрадиционную медицину, гомеопатию, остеопатию, акупунктуру, рейки, колдуна, бабку, целителя, метод наложения рук.
10% — прагматично давали контакты хороших врачей, советовали лететь в Европу, потому что «в России нет медицины, ты же понимаешь».
Я читала где-то, что чем ниже уровень жизни людей, тем сильнее Вера. Чем меньше зависит от человека, тем больше он уповает на Бога. Я не знаю, так это, или нет, но мама Пети выглядит как женщина, которая, если бы могла выбирать, повезла бы больного ребенка в церковь, а не в больницу.
Я сама верю в Бога. Настолько, что я срочно покрестила дочку в больнице (батюшку в инфекционную больницу не пустили). Сама покрестила. Так можно в критической ситуации. Как наша. Нужна святая вода. Или даже вообще любая вода. И слова, продиктованные Богом.
Я верю в Бога. Сильно верю. Для меня нет сомнений, что Он — Есть. Свои действия и поступки я всегда мысленно согласовываю с Богом. И чувствую Его благословение.
Но у Бога очень много работы. Он любит. И прощает. И спасает. И направляет.
Он Всемогущ. А мы — нет.
И у Бога нет цели прожить за нас наши жизни, решить за нас наши задачи. Бог — учитель, но домашнее задание выполнять надо самим.
Он учит нас жить с Богом в душе, а уж кто и как усвоит Его урок…
Иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи. И это тоже — Божья Воля.
А вот то, как вы справляетесь с ситуацией — это уже ваша «зона ответственности». Проверка того, как вы усвоили урок Бога. Для чего-то же Вы живете.
И не надо упаковывать свою лень и безответственность в «Божье провидение» и «Божий промысел».
Божий промысел лишь в том, чтобы все мы в любой, даже самой сложной ситуации, оставались людьми…
Бог не купит антибиотики. Антибиотики купит Виталя. Который сегодня сам кормит гречкой своих двоих детей, потому что мама занята. Мама спасает маленького Петю, которого захватила в плен инфекция…
К утру Пете стало лучше. Он заснул. Без температуры. Спокойно. Заснула и мама. Я не слышу молитв. Слышу храп.
Ирина не спала всю ночь.
В 9 начинается ее новая смена. Она делает обход.
Заходит в палату к нам с дочкой.
— Лейкоцитов 9, — говорит она.
— Спасибо, — говорю я.
— Это хорошо. Воспаление проходит.
— Да, я поняла.
Я ничего не спрашиваю. Я ей очень сочувствую. Ирина в маске и в очках. За очками — воспаленные, красные, будто заплаканные глаза.
Она идет обходить других пациентов.
В три часа заканчивается ее смена. Пете намного лучше. Он проснулся веселый, хорошо поел.
Перед тем, как уйти домой, Ирина заходит к ним в палату. Убедиться, что все в порядке.
Я слышу, как она осматривает мальчика и ласково уговаривает дать ей его послушать.
В этот момент у мамы звонит телефон, и я слышу, как мама мальчика говорит кому-то восторженно:
— ОТМОЛИЛИ ПЕТЮ, ОТМОЛИЛИ.
Я смотрю в окно своей палаты, как врач Ирина идет домой. У нее тяжелая походка очень уставшего человека. Она хороший инфекционист. И очень хороший человек. Посланник Бога, если хотите.
Как живет мальчик без 1/6 мозга
Таннер Коллинз из Пенсильвании с четырех лет страдал от судорог, невыносимых мигреней и рвоты. Причиной была доброкачественная опухоль размером с мяч для гольфа, образовавшаяся в задней части правого полушария. С течением времени симптомы только усиливались. Мальчик не мог ходить в школу — из-за припадков он едва успевал выйти из дома, как был вынужден возвращаться.
«Мой мозг словно замерзал, — вспоминает он. — Мне было плохо, меня рвало, а потом я снова становился нормальным».
Ни один из препаратов, которые предлагали врачи, не помог. Оставался лишь один выход — операция. Однако при ней пострадали бы области мозга, связанные с обработкой визуальной информации.
Родители мальчика были готовы рискнуть. Опухоль могла вызвать задержки в развитии, что пугало их больше возможной потери зрения.
«Мы были в отчаянии, — признается его мать Николь. — Его качество жизни было таким, что выгоды перевешивали риски».
Врачи провели операцию незадолго до седьмого дня рождения Таннера. Перед операцией врачи поместили электроды на поверхность мозга мальчика и внутрь зрительной коры. На протяжении недели они изучали электрическую активность его мозга, чтобы выяснить, какая область мозга связана с судорогами и какие части придется удалить.
Затем врачи вскрыли череп мальчика и удалили опухоль вместе с прилежащими тканями — затылочной долей мозга, обеспечивающей восприятие зрительной информации, и половиной височной доли, которая участвует в образовании долговременной памяти, обрабатывает визуальную и слуховую информацию, способствует пониманию языка.
Так мальчик остался без 1/6 части мозга.
Однако сегодня, спустя пять лет, Таннер — успешный шахматист. Утраченные функции правого полушария полностью взяло на себя левое. Его необычный клинический случай, иллюстрирующий феномен нейропластичности, международная группа специалистов во главе с психологом Марлен Берманн из Университета Карнеги — Меллона в США описала в статье в журнале Cell.
Нейропластичность — это свойство человеческого мозга, заключающееся в возможности изменяться под действием опыта, а также восстанавливать утраченные связи после повреждения или в качестве ответа на внешние воздействия. Нейропластичность может проявляться на разных уровнях, от клеточных изменений мозга до крупномасштабных изменений с переназначением ролей в коре головного мозга, как ответная реакция на повреждение конкретных отделов.
Еще в середине ХХ века считалось, что мозг имеет фиксированную структуру и нервная ткань не подвержена изменениям. Однако за последние полвека накопилось достаточно знаний об изменчивости мозга под влиянием внешних факторов, от обучения новым навыкам до хирургических вмешательств. Случай Таннера позволил наблюдать за этими изменениями в режиме реального времени.
Единственная проблема мальчика — потеря периферического зрения на левом глазу. По закону, ему нельзя будет водить машину, однако в повседневной жизни он компенсирует этот дефект, просто поворачивая голову.
Нейропластичность позволяет мозгу восстанавливаться после травм. Ее потеря связана с болезнью Альцгеймера и другими видами деменции.
Однако чаще всего речь идет о восстановлении поврежденных нейронных связей. Восполнение функций целых долей мозга — уникальный случай.
Берманн отмечает, что понимание этих изменений позволит понять, как можно «перенастроить» мозг пациентов с удаленными височными и затылочными долями так, чтобы они снова смогли видеть.
С того момента, как Таннер пришел в себя после операции, врачи следили за электрической активностью его мозга. На протяжении недели, которую мальчик провел в больнице, они составили «карту» областей его мозга и выяснили, какие из них взаимодействовали друг с другом, а какие — нет.
Таннер сохранил зрение и узнал своих родителей, но не помнил их имена. Впрочем, уже через несколько дней память восстановилась.
Такое быстрое восстановление во многом связано с возрастом мальчика, отмечают исследователи. До 25 лет мозг все еще развивается, особенно области, связанные с обработкой зрительной информации. Таннер же был настолько юн, что его мозг был еще не полностью «настроен» на работу со зрительной информацией, что, очевидно, и позволило левому полушарию перехватить утраченные функции правого.
На протяжении трех лет после операции Берманн каждые полгода проводила с Таннером серию игр на память и обучение, которая включала задания на память, распознавание и называние объектов. Во время игр она наблюдала за работой мозга мальчика с помощью МРТ. Это позволило изучить, как кровь приливает к различным частям его мозга во время их повышенной активности, и выяснить, как результаты Таннера отличаются от результатов его ровесников с целым мозгом.
«Утраченные функции одного полушария полностью взяло на себя другое», — говорит Берманн.
Никаких отклонений или задержек в развитии у Таннера не наблюдалось.
По словам Берманн, определенные изменения в мозге мальчика, скорее всего, начали происходить еще до операции. К этому могла привести утрата функций областей, пораженных опухолью. Однако доказать это невозможно — все наблюдения и исследования проводились уже после операции.
Исследователи отмечают, что медленно растущие опухоли дают больше шансов для дооперационнной реорганизации мозга, чем острые состояния вроде инсульта.
Берманн собирается продолжать наблюдение за Таннером. Она надеется собрать гораздо больше информации к тому времени, как ему исполнится 20 лет.
Таннер — не единственный человек, функции мозга которого восстановились после операции. Берманн наблюдает еще за девятью такими пациентами, двое из которых — взрослые.
Ее цель — выяснить, какой возраст критичен для проведения операции.
«Мы почти ничего не знаем о том, что происходит со зрительной системой после такой операции», — говорит она.
По мнению исследователей, результаты свидетельствуют, что подобные операции у страдающих припадками детей не должны рассматриваться как крайняя мера. Статистика показывает, что в 70% случаев они проходят успешно, но до сих пор их выполняют довольно редко — а, значит, многие люди с подобными опухолями до сих пор страдают от судорог и болей. Однако если провести операцию слишком поздно, нет никаких гарантий, что мозг сможет реорганизовать себя и вернуть утраченные функции.
Такое полное восстановление, как у Таннера, невозможно у взрослых, подчеркивает она. Хотя их мозг и способен изменяться, его пластичность далеко не так велика, как у детей.
В 2017 году врачи обнаружили в мозге Таннера еще одну опухоль размером с горошину. В 2018 году она была удалена. Пока что мальчика ничего не беспокоит.
«Плакали под дверью, никто не вышел». Мать больше 12 часов просила врачей реанимировать 8-летнего сына
8-летний Антон почти сутки пролежал в приемных отделениях больниц Владивостока – из медикаментов ему дали только нашатырный спирт, физраствор и глюкозу, рассказала редакции Сибирь. Реалии его старшая сестра Дарья Лазарева. Когда ночью сын потерял сознание, Оксана до утра умоляла под дверью ординаторской перевести его в реанимацию.
Никто из медперсонала не вышел, подтвердила редакции мать другого пациента, Альфия Габбасова. Она и матери других детей из той же палаты, когда у Антона началось кровотечение, оббежали всю больницу, пытаясь добиться кровоостанавливающего препарата. Интенсивная терапия в инфекционной больнице Приморья, по их словам, просто не работала.
Ребенка попытались спасти только на следующее утро, когда увезли в реанимацию другой больницы на переливание крови, считают родные погибшего. Через три часа (и спустя 19 часов после госпитализации на скорой) под аппаратом ИВЛ Антон умер. Мать мальчика вскоре написала в Следственный комитет, но из ведомства ей впервые позвонили только через две недели, когда пост Дарьи Лазаревой об отказе в срочной медпомощи в соцсетях стал резонансным.
«После первой скорой он уже не мог сам ходить»
На боли в животе мальчик начал жаловаться днем 13 ноября. Скорая помощь приехала, по словам его сестры, спустя два часа после вызова.
– Примерно в 15 часов вызвали, в 17 часов 13 ноября они прибыли, но уговаривать их подняться нам пришлось еще минут 20. Лифт в доме не работал, а подниматься на девятый этаж они отказывались, хотя диспетчера скорой мы об этом предупредили. Врачи дали братику только нашатырный спирт и глюкозу. На это ушло полчаса, потом еще столько же вызывали реанимобиль.
Наконец спустя четыре часа Антошу привезли в детскую клиническую больницу № 1 края. Там его обследовали на возможный аппендицит, проверили все внутренние органы – все в порядке. Сделали тест на коронавирус – отрицательный, просканировали легкие – чистые! То есть абсолютно ничего не нашли. Только анализы показали воспалительный процесс, а какой именно, из-за чего – только разводили руками. А братику совсем плохо, он после скорой уже ходить не мог – его дядя на руках носил, – вспоминает Дарья.
Ближе к ночи Антона привезли в инфекционное отделение этой же краевой больницы. Там у него началась агония: рвота, жар. Однако ребенка не поместили в реанимацию, как просила мать, а отправили в стационар, где поили сладким чаем.
– Никто из медперсонала не помог. Сначала медсестра оформляла документы, Антон просто лежал на скамеечке, свернувшись калачиком. В палате его не могли даже посадить – он падал сразу. Взяли анализ на сахар, оказался низкий. Сказали отпаивать сладким чаем. На все просьбы перевести в реанимацию и что-то уже эффективное сделать – ведь умирает на глазах – медсестры, молча, убегали, – передает Дарья слова матери.
Соседки по палате слова родственников Антона подтверждают.
– Его принесли к нам в палату вечером. Занесли на руках. В темноте было видно, что он белый, как потолок. Взяли только кровь на сахар. Капали физраствором. Оказался сахар низкий, сказали поить его сладким чаем. Потом с руганью поставили катетер, чтобы отходила моча. Мы его вместе с его мамой не могли даже посадить – он падал. Ночью была агония, он говорил явно в бреду несвязные слова. Мы, чужие люди, сами подходили к медсестрам, просили, чтобы его спустили в реанимацию, но нет – им якобы было «виднее»! «Посмотрим!» А что там смотреть? Там и непрофессионалу было видно – тяжелый случай, ребенок уже на краю.
Ночью мальчик стал громко дышать. Вызвали врача, сказали, что ему жарко, да и на спине он лежит. Мы всей палатой не спали. Тоже переживали. Мамочка ребенка постоянно плакала, умоляла сына жить, просила не умирать, говорила, что без него не будет жить. Потом у него началось кровотечение. Мать была не в состоянии что-либо делать. Мы сами побежали звать на помощь, подняли всех, плакали и умоляли, чтобы его спустили в реанимацию, чтобы сделали укол кровоостанавливающий. Они пришли, посмотрели и ушли, – рассказывает Альфия Габбасова.
По словам Альфии, она ни разу не видела, чтобы кого-то из пациентов спускали в реанимацию, хотя в инфекционной больнице ей пришлось пролежать с ребенком почти месяц.
– В ту ночь, когда это случилось с мальчиком, мы с другой мамочкой побежали в реанимацию звать на помощь (у ребенка кровотечение началось, мать была с ним): в коридоре никого не было, свет выключен – такое ощущение, что оно просто не работало. Хотя это же интенсивное – там круглые сутки должны работать! Спустя время в палату, наконец, пришел врач – увидел кровотечение у мальчика, мы с нажимом: мол, нужен кровоостанавливающий укол, в ответ – тишина. Он не спустился в реанимацию, даже укола не сделал, не говоря уже о большем! – возмущается Альфия.
– Мы нашли медсестер, они сказали, что вызовут скорую (обычную, не реанимационную), хотя у Антона уже второе кровотечение пошло, еще сильнее прежнего. Он просто лежал в палате, рядом его мама. И вокруг никто ничего не делал. Мы уже не могли это выносить, все из палаты вышли, стояли плакали под дверью. За дверью мама его начала кричать. Мы опять оббегали всю больницу, звали на помощь. Самим уже было плохо. В итоге скорая приехала, медбрат унес его на руках. Потом сами сутки рыдали и пили успокоительное. Мы надеялись до последнего, что все будет хорошо. Что ему успеют сделать переливание.
В девять утра 14 ноября Антона увезли обратно в краевую больницу и действительно пообещали провести наконец переливание крови, говорит сестра погибшего. Примерно через три часа после транспортировки его подключили к аппарату ИВЛ, после чего мальчик умер.
Семья Антона и родители остальных детей-пациентов до сих пор не понимают, почему мальчика не унесли в реанимацию и почему ждали минимум восемь часов, чтобы начать переливание крови.
– Это просто недопустимо – как так, чтобы интенсивная терапия не работала?! Это экстренная служба, она должна работать в круглосуточном режиме, – комментирует ситуацию хирург перинатального центра, врач ультразвуковой диагностики и глава иркутского отделения профсоюза «Альянс врачей» (в марте Минюст признал НКО «иноагентом») Сергей Ковальчук.
«Полмесяца молчали»
Чтобы выяснить, по какой причине отделение не работало, и узнать настоящий диагноз сына, Оксана через день после его смерти написала жалобу в Следственный комитет. Семье даже не ответили. По их мнению, молчали бы до сих пор, если бы не реакция людей в сети в ответ на публикацию Дарьи.
– 17 ноября нам выдали справку о смерти (есть в распоряжении редакции), где причиной смерти указана «пневмония неуточненная». Притом что легкие у него были абсолютно чистые, как вы помните. Кровью они заполнились, уже когда он умирал. Кровотечения – это же последствия, а какая причина? Написали заявление. Они [Следком] полмесяца молчали. Ни звонка, ни-че-го. А как только мой пост о смерти брата набрал тысячи просмотров, репостов – тут же объявился Следственный комитет. И о проверке объявили, и нас наконец на опрос (впервые!) вызвали, – говорит сестра погибшего.
– В репостах, кстати, многие отмечали аккаунт в инстаграме нашего губернатора (Олега Кожемяко), его помощник регулярно отписывался всем, кто репостил мой пост в сторис, что, мол, «ведется расследование». Но велось ли оно на самом деле, думаю, мы так и не узнаем – факт, к нам (семье) ни разу за те две недели никто не обратился. А ведь по логике начать опрос должны были с нас.
Только сегодня, 29 ноября, Следственный комитет Приморья заявил, что по жалобе родных мальчика заведено уголовное дело о причинении смерти по неосторожности (статья 109 часть 2 УК РФ). В ведомстве при этом подтвердили, что заявление от семьи получили еще 16 ноября. В СК добавили, что «выясняют причину смерти ребенка» и есть ли причинно-следственная связь между его гибелью и «действиями или бездействием медработников».
Кроме того, 29 ноября о начале проверки по факту гибели 8-летнего мальчика в краевой клинической больнице объявила прокуратура Приморского края.
– По его итогам будут сделаны организационные выводы. Также данный случай расследуют следственные органы, – отрапортовали чиновники
«Заболела вся семья, кроме меня»: вирусолог рассказал, кого щадит коронавирус
Закономерности в этом вопросе пока не выявили
Ситуации, когда коронавирус укладывает целые семьи, случаются сплошь и рядом, однако почти всегда в семье находится кто-то, кто отделывается «легким испугом». Казалось бы – люди живут вместе, едят из одной посуды, дышат одним воздухом, но один член семьи заболевает, а другой – нет. До сих пор ученые не могут объяснить такую избирательность SARS-CoV-2, обсуждаются лишь версии. Одна из них заключается в том, что нечувствительными к «короне» людей делают определенные мутации в генах.
Из описанных пациентами историй следует, что никто из них внутри квартиры не соблюдал мер социальной дистанции, не изолировался дома, даже не носил масок – но каким-то образом вирус берег их. Кого-то он щадит до сих пор, кого-то прихватывает, когда какие-то, неизвестные ученым условия складываются в его пользу.
О том, почему кому-то везет и можно ли установить таких людей по каким-то анализам, «МК» поговорил с известным иммунологом, директором контрактно-исследовательской компании Николаем Крючковым.
— А есть ли более сложные версии?
— Конечно. Для заражения очень важна вирусная нагрузка: как часто вы общаетесь с заболевшим, сколько вируса он выделяет, работает ли в доме кондиционер или открыты окна. Чем меньше вируса в вашем поле общения, тем меньше шансы заразиться. Очень важно, насколько сильна у человека система врожденного иммунитета, который представляет собой первую линию обороны. Это в том числе интерфероновая система – так называемые натуральные клетки-киллеры, которые не заточены на распознавание конкретного возбудителя, а защищают организм от всех нежелательных агентов. Эта система включает аналоги антител, направленные на определенные типы антигенов. И у кого-то эта линия защиты сильнее, а у кого-то слабее.
— В мире пытаются изучать роль генетических особенностей человека, которые могли бы защитить от коронавируса. есть ли какие-то прорывы в этой области?
— Да, работы были. И некоторые генетические особенности, которые в теории могут давать защиту, можно предположить. Но я бы сильно не рассчитывал на то, что обладатели какого-то конкретного набора генов защищены от заражения коронавирусом. Пока мы не можем вычленить явных признаков, которые дают выраженную защиту. По другим вирусам некоторые генетические факторы установлены. Например, есть определенная, очень редкая мутация, которая делает человека неуязвимым перед ВИЧ. Или, например, в Африке распространена серповидно-клеточная анемия. При одной из форм эритроциты крови становятся дефектными – и малярия в них жить не может. То есть, больные этой формой, которая в Африке имеет широкое распространение, устойчивы к малярии
Но в плане коронавируса поиски пока лишь продолжаются. Да, выявлен ряд генетических особенностей, которые приводят к большей и правильной активизации врожденного иммунитета, что теоретически может повышать защиту против коронавируса. Но это тоже не гарантия, а просто снижение индивидуальных рисков. В этой области пока понимания нет и боюсь, скоро не появится.
Между тем, в сентябре в журнале Science коллектив ученых опубликовал научную работу о том, что мутация гена OAS1 позволяет иммунной системе избегать заражения. Ее обладатели практически невосприимчивы к коронавирусу, а если и заболевают им, переносят инфекцию легко.