Манкурт что это такое
Манкурты нашего времени
Манкурты нашего времени борются с российской агрессией на Украине, в Прибалтике и в Грузии. Да и в России таких полно. Кто они, что не знают или не хотят знать, что мы все, люди всех национальностей победили фашизм в Великой отечественной войне. Они не хотят знать, что солдаты всех национальностей умирали в одних окопах и вместе шли под пули с криками «За Родину»! Напротив, это они называют это российской пропагандой.
Трудно пережить чувства, которые охватывают при посещении Мамаева кургана. Там в пантеоне фамилии пятидесяти тысяч бойцов, погибших но отстоявших узкую полоску берега Волги. Эти люди, были чьими-то сыновьями, мужьями и отцами, но погибли за то, чтобы жили мы. Среди них фамилии солдат всех национальностей. А солдат после переправы через Волгу, жил только один день. Но это был день бессмертия. Они отдали свои жизни за то, чтобы никогда не было фашизма. Так думали мы. Но, оказалось, что мы ошибались.
Появились современные манкурты, которые этих погибших героев, которые не смогли стать учеными, конструкторами, поэтами или художниками называют «колорадами».
Сегодня никто, наверно, из украинцев не ездит в город на Волге, для того, чтобы постоять в пантеоне. Но захоронения людей погибших в войну, есть в каждом украинском селе. Фамилиями погибших героев были названы улицы украинских городов.
Но нет, многие украинцы этого не помнят или не хотят знать. Наоборот, они вспоминают о предателях, убивавших освободителей украинских городов от фашистов.
Как из человека сделать манкурта? Сегодня это понятно. Нужно, чтобы он забыл историю своих предков и свой язык. Не случайно в Прибалтике и на Украине запрещено преподавание в школах русского языка, а в учебниках истории не пишут, что все мы потомки князей Владимира и Ярослава Мудрого.
Вот так дегенераты, оказавшиеся у власти, производят интеллектуальную кастрацию своей молодёжи. А выращенные ими манкурты убивают ватников в Донбассе.
Но думаю, что это не навсегда. Не все на Украине манкурты. Народ когда-нибудь прозреет и поймёт, что его используют. Люди поймут, что именно фашиствующие политики довели их до нищеты. Да и сегодня многие понимают, что им нужны не патроны и снаряды, а нормальные работа и нормальная жизнь.
Раб, не помнящий родства. О судьбе таких несчастных мучеников написал известный Киргизский писатель Чингиз Айтматов в романе «И дольше века длится день».
Когда-то постоянно враждовавшие между собой кочевники-азиаты жестоко обращались с пленниками, но особо чудовищная участь ждала тех, кому предстояло стать манкуртами. Память рабов уничтожалась страшной пыткой. На их тщательно бритые головы надевалась шири — кусок толстой верблюжьей шкуры только что забитого матерого верблюда. Шкура своей мездрой, как пластырь, прилипала к обритой голове, словно резиновая купальная шапочка. Рабов связывали, надевали на шеи колодки, чтобы голова не касалась земли, и бросали на несколько дней на солнцепеке. Шкура усыхала, сжималась, сдавливала голову и причиняла рабам нечеловеческие муки. Отраставшие жесткие волосы азиатов упирались в окаменевшую шкуру, загибались и снова врастали в кожу головы, причиняя несчастным еще более жуткие страдания.
Из пяти-шести пленников выживал один, но он напрочь терял память и становился бессловесным получеловеком, рабом, готовым сутками напролет пасти скот, беспрекословно выполнять любую грязную работу и, кроме еды, ничего не требовать от хозяина взамен. Манкурт, как собака, был предан хозяину и один заменял десяток других работников.
Конечно, это не совсем так, но почему-то сохранился он в памяти навсегда, и, когда перечитываю Айтматова, сразу вспоминаю этого доброго и несчастного юношу. Каждый понимает счастье по-своему, во всяком случае, при общении с ним что-то не заметил я, чтобы парень был удручен своим положением в семье, возможно, просто не осознавал всю трагичность ситуации, однако мне его жалко до сих пор.
«Манкурт» часто видел меня с ружьем и однажды сказал, что в песках, недалеко от нас, есть озеро, где водится много уток. Не может быть, говорю, откуда в песках озеро? На ломаном русском абориген утверждал, что до озера даже пешком можно дойти. Покажешь? — спрашиваю. Жаксы (хорошо) — отвечает.
Утром в выходной день мы отправились. Идем через барханы час, другой, а озера все нет. Скоро ли озеро, спрашиваю. Скоро, скоро, сапсем скоро — был ответ.
Еще через час у меня осталось полфляжки воды. Жары уже не было, октябрь, но пить все равно хотелось. Удивило, что парень совсем не пил и воду с собой даже не брал. Терпение мое лопнуло. Пошли обратно, говорю, жаман (плохо), дорогу-то назад найдешь? Может, ты адасып кетты? (заблудился). Жок (нет), говорит.
Уходили мы утром к озеру почти на север, перпендикулярно к железной дороге, и даже без компаса к ней все равно бы вышли, я особо не переживал, хотя ориентироваться в песках бывает очень тяжело, а в пасмурные дни почти невозможно. К примеру, в Южном Прибалхашье гряды барханов тянутся в основном с юго-востока на северо-запад, но это все равно ненадежный ориентир, однажды я там заблудился и ушел в сторону от лагеря за десяток километров, уже под конец дня повезло — спасла случайная машина строителей колодцев для чабанов. Вода у них оказалась, и вкус той воды помню даже сейчас.
Люди на том водоеме если и бывали, то совсем редко, проводник и сам там побывал лишь однажды, ошибся он всего-то на километр, а в результате мы в тот злополучный день прошагали мимо озера.
Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов
Манкуртизм как метафора эпохи
Манкуртизм как метафора эпохи
(К 80-летию Абиша Кекильбаева)
«. Пятеро джигитов, закатав рукава, свалили белого верблюжонка и, не дав издать стона, разделались с ним. Теперь наступил черед пленных. Их выволокли на середину круга. Каждого схватили под руки два туркмена. Подошли еще шестеро с обнаженными кинжалами.
. Пленники сидели согнувшись, на корточках. Джигиты, схватив за уши, прижали их головы к земле. На зажатые меж колен головы потекла из кумганов холодная вода. Жесткие чужие пальцы терли, растирали мокрые волосы, виски, затылки. Тишину нарушал равномерный, леденящий сердце звук: жик-жик, жик-жик. Шесть кинжалов методично шуршали о голенище сапог. Когда этот звук оборвался, на смену ему пришел сухой треск. Не успев опомниться, пленные голыми затылками почувствовали палящую силу солнца. Космы черных волос валялись в пыли.
Джигиты с кинжалами были не палачами, а всего лишь цирюльниками. Пленные застыли на коленях, с каждой секундой все сильнее изнемогая от беспощадно сжигающих лучей. Но не все туркмены были поглощены созерцанием голых затылков. Некоторые из них деловито кромсают шкуру верблюжонка. Закончив, они передали куски двум почтенным старикам, сидевшим на отшибе. Старики опустили куски в деревянную посудину и принялись усердно мять.
Старики закончили священнодействовать над шкурой белого верблюжонка. Куски ее передали мужчинам, стоящим с засученными рукавами возле шестерых пленников. Теплые влажные куски шкуры легли на бритые головы. Юноши не могли взять в толк, зачем это делают. Перебирая пальцами, мужчины разгладили края шкурок, как обручем схватили их сыромятными ремнями. Головы юношей будто налились свинцом, в висках тупо заныло.
Пленников посадили на плоскогорбых верблюдов. Всадники сели на своих лошадей. Кавалькада, окутавшись пылью, растянулась по равнине.
Томимые жестоким любопытством, всадники сбились вокруг пленных. Те уже ничего не видели. Пот разъедал ссадины. Не оставалось на теле места, которое не кричало бы от боли. Солнце сушило влажные шкурки. Сокращаясь, они стягивали череп. Казалось, он вот-вот треснет. Пленные дергались, скрежетали зубами, гримасы боли искажали молодые, залитые слезами лица.
Целую неделю выли в степи и корчились от боли юноши. Потом боль угасла. Волосы не могли пробить толстую, задубевшую шкуру и росли внутрь. Все глубже и глубже. По мере их роста пленные забывали, кто они, откуда родом, лишались дара речи. Они превратились в юродивых, уравнявшись умом с животными. Днем они бродили вместе с верблюдами, а вечерами вместе с верблюдами плелись в аул. чтобы пасти скот, носить воду, собирать кизяк. » (Абиш Кекильбаев. Собрание сочинений в шести томах. Том 1, стр. 17, 28, 29).
В контексте данного произведения Кекильбаев рассматривал тему манкуртизма в тесной связи с исторической памятью народа. Тема памяти, как сакральная основа национального самосознания, волновала и тревожила писателя, поскольку именно в достоверной генеалогии памяти, прагматичных уроках истории он видел фундамент идентичности, а также потенциал будущности своего народа.
Как отмечают некоторые исследователи, отрывки этой повести впервые были опубликованы в 24, 26, 28 ноября 1967 года на страничках мангистауской областной партийной газеты «Коммунистик енбек».
В популярном литературно-художественном журнале «Жулдыз» повесть вышла в 1967 году, в № 12. А в Москве была издана в 1969 году под названием «Баллады забытых лет». На немецком языке повесть издавалась несколько раз в 70–80-е годы.
Таким образом, манкуртизм, появившись однажды в 70-х годах прошлого столетия на свет в произведении Абиша Кекильбаева, как то «библейское пшеничное зерно, упавшее в землю», прорастая смысловыми корнями, стало постепенно глобальной культурологической концепцией – символом потери народами своих исторических корней, разрывов, белых пятен в национальной истории и в самосознании нации, генеалогической памяти, и, соответственно, предтечей духовного обнищания и разрушительного зомбирования человеческой личности.
Как и предполагал и тревожился писатель, манкуртизм, произрастая как ментальный, психологический архетип, как семя-мутант продолжает и сегодня распространяться, сеять новые трансформированные концепции, сомнительные поведенческие нормы в глобальных форматах. Преломляет фокус развития человеческой культуры в другую крайность – в сторону массовой культуры. Тем самым, манкуртизм в современном мире активно проявляется уже в обновленных форматах: в виде усредненных стандартов и стилей, иллюзорно-виртуальных, легкоусваиваемых «попкорновых», «резиново-жевательных» (bubble-gum-культура) потребительских продуктов и ценностей. Причем все эти одноразовые продукты на потребу дня рассчитаны на незатейливого, не отягощенного интеллектуальным опытом и высокими эстетическими запросами массового потребителя.
Следует констатировать также следующий важный феномен: хотя Абиш Кекильбаев и является автором идеи манкуртизма (сама тема издавна существует в фольклорно-эпическом наследии), известный кыргызский писатель Чингиз Айтматов спустя несколько десятилетий в присущей ему глубокой, где-то брутально-раскованной манере философских обобщений, возвел образ манкурта в ранг планетарного культурологического концепта. Их тандем (Кекильбаев – Айтматов), неразрывно связанный как в творческом, так и человеческом измерениях, произвел в мир новый, возрожденный мифо-поэтический символ эпохи. Именно такими параметрами и развивается мировая культура, а не противопоставлениями и претензиями на первичность, как подчеркивал при жизни сам достопочтенный Абеке, Абиш Кекильбаев. Это как связка Макс Планк – Альберт Эйнштейн – Нильс Бор в создании квантовой теории, настолько, как нам кажется, велико значение трансформированной концепции манкуртизма как глобального символа–архетипа, значительно повлиявшего на мировоззрения и поведенческие принципы последующих поколений.
Чингиз Айтматов со своей стороны, как его собрат по перу и духовный соратник, развил эту идею дальше, трансформировал до уровня глобальной метафоры своей эпохи.
«Всегда важно исследовать, как эпоха отражается в творческой лаборатории писателей, мыслителей – пытливых современников тех или иных исторических событий, явлений», – говорил наш учитель, устаз, академик Зейнулла Кабдулов.
В этой связи интересно проследить творческий пласт того времени, когда рождалась тема манкуртов у Абиша Кекильбаева.
В 60-70-х годах прошлого столетия в казахской литературе, в произведениях некоторых писателей-прозаиков появились весьма неожиданные, своеобразные, неординарные образы современников. Отечественные писатели начали глубже и пристальнее обращаться к внутренним психологическим проблемам человеческой личности, нуждам, чаяниям, надеждам, переживаниям рядовых, простых людей, а не только из рядов парадно-героической галереи современников, утвержденной партийно-советской номенклатурой.
У Оралхана Бокеева это замкнутый круг странных, неустроенных, где-то даже отчужденных, юродивых персонажей, с точки зрения официальных представлений – изгоев. Его персонажи, выбитые из привычной социальной среды, неуклюжие, неприспособленные, в основном пребывают вне контекста реальной жизни («Снежная девушка», «Человек-олень», «Поезда проходят мимо», «Атау-кере» и др.). То в пространстве горных вершин, вдалеке от цивилизации, то в стихии снежных лавин, где проверяются его человеческие качества, но никак не в официальной или календарной плоскости жизни. Такие понятия, как добродетель, идеалы, самореализация, у писателя возведены в ранг абстрактных, отчужденных от реалий жизни, выскребленных из «лона» действительности «лишних» категорий. У Оралхана идеалы земные в облике Девушки присутствуют в основном как абстрактный образ: то как внезапно звучащий в тисках снежных стихий таинственный голос, то как провожающая мчавшие мимо поезда женщина, помахивающая им вслед белым платочком.
У Мухтара Магауина в рассказе «Архив хикаясы» главный персонаж – блестящий молодой ученый, исследователь, подающий большие надежды на научную будущность, затем вдруг спотыкается и теряется на жизненном поприще, так и не сумев реализовать свои планы, научные программы, открытия, когда другие его сверстники, адекватно приспособившись к существующим нормам, правилам игры, становятся успешными в науке и в жизни.
Несмотря на подобные творческие сублимации, сам писатель на рубеже 60-70-х гг. выпускает фундаментальные книги-исследования – «Кобыз сарыны» («Напевы кобыза») и «Алдаспан», углубившие горизонты казахской поэзии на пять столетий (XV-XVIII вв.). На страницах этих книг впервые во всей красоте и глубине жемчужиной засияло поэтическое наследие великих казахских жырау – Казтугана, Шалкииза, Доспамбета, Маргаска, Актамберди и Умбетея. Удивительный факт научной историографии: книги-антологии казахской поэзии, выпущенные М. Магауиным с творческой группой, позже несколько раз переизданные десятками, сотнями тысяч экземпляров, уже в формате пяти веков поэзии (XV-XX вв.), являются по сей день библиографической редкостью.
В 1975 году Олжас Сулейменов издает свою книгу «Аз и Я. Книга благонамеренного читателя», получившую колоссальный резонанс в официальной, научно-интеллектуальной среде СССР, приведший позже к запрету издания. Тем не менее «Аз и Я» Олжаса Сулейменова сыграла огромное влияние на формирование парадигм национальной идентичности в казахстанском обществе.
Все эти образы, темы, произведения, появившиеся в казахской литературе в годы застоя, обезличенной гигантомании, являются своеобразными метафорами времени, поиском новых форм, сюжетов и персонажей на фоне официально существующей коммунистической идеологии. Ведущие писатели, кинематографисты, художники Казахстана заговорили о реальных ценностях, об уникальности жизни каждого человека, о долге личности перед самим собой, народом, историей, о мечтах и надеждах, чаяниях обыкновенных, простых людей, о предназначении человеческого существования, о существующих психологических проблемах – диссонансе в его душе, о потере исторической памяти, о национальных корнях, духовном наследии предков, забытых традициях, о чести и верности идеалам нации, о вере и согласии в душе человека, о нарушенных связях поколений.
Один из ярких представителей эпохи шестидесятников России Булат Окуджава писал: «Большинство из нас не были революционерами, не собирались коммунистический режим уничтожать. Задача была очеловечить его».
Таким образом, внешне неприметный, искренний творческий посыл новой волны писателей, художников, кинематографистов, вышедших на авансцену истории после великих предшественников, представителей первой волны интеллигенции (в лице ярких представителей «Алаш Орды») на фоне коммунистической тоталитарной системы ценностей, каждым новым произведением, новым образом и метафорой, кирпичик за кирпичиком разбирали устоявшиеся стереотипы и идеологические фетиши гигантской Стены отчуждения своей эпохи. Сигнализировали о необходимости переоценки, переосмысления, перемен (как в легендарной песне Виктора Цоя), наступлении новых времен, ценностей, веяний, как те громогласно прозвучавшие в конце 70-х годов величественные аккорды музыкальных композиций концептуального альбома «Стена» – The Wall легендарной британской группы Pink Floyd (1979 год).
Это они, озаренные откровениями своего таланта и обостренными чувствами долга, ответственности перед своей совестью, своим народом и историей, несмотря ни на какие возможные лишения и общественные порицания, смогли мобилизовать свои творческие силы и волю на воспевание подлинной красоты и значения жизни, заговорили об уникальности судьбы человека, места его под солнцем, об исторических корнях нации, ее памяти, претворяя в жизнь ответственную миссию истинного художника в земной реальности. Это они во всю мощь таланта и гражданской позиции заговорили о независимости, о духовной свободе человека, о последствиях тотального зомбирования его личности, о вере и важных сакральных категориях, тем самым разрушая фундамент, на котором держались идеологические концепты тоталитарной эпохи, с его КарЛАГами, АЛЖИРом, всеми лагерями и сагами о будущем рае, приближая тем самым конец этой легенды.
Значительную роль в духовном прорыве того времени сыграла и новая волна казахстанских художников – шестидесятников, активно ворвавшихся в текущие реалии творческой жизни, привнося в нее новые краски, смыслы и образы. «Они, – как пишет Клара Исабаева в статье «Казахские шестидесятники, – Салихитдин Айтбаев, Макум Кисамединов, Шаймардан Сариев, Токболат Тогусбаев, Бахтияр Табиев, Абдрашит Сыдыханов, Еркин Мергенов, Тулеген Досмагамбетов, Вагиф Рахманов, Исатай Исабаев, Оралбек Нуржумаев и др., группа молодых и амбициозных художников выступила с собственной программой национальной школы живописи и изобразительного искусства», отвергая тем самым каноны и стили социалистического реализма.
Вообще, 60-70-годы прошлого столетия – интересная пора, время неординарных открытий и творческих решений.
В казахском кинематографе появились ставшие затем этапными картины: «Сказ о матери» Александра Карпова, «Меня зовут Кожа» Абдоллы Карсакбаева, «Ангел в тюбетейке» Шакена Айманова, «Кыз Жибек» Султан Ахмета Ходжикова и др.
В это же время выходят на экран шедевры мирового кинематографа: «Иваново детство», «Андрей Рублев» Андрея Тарковского; «Восемь с половиной», «Сатирикон», «Репетиция оркестра» Федерико Феллини; «Персона», «Осенняя соната» Ингмара Бергмана; «Затмение», «Фотоувеличение», «Профессия: репортер» Микеланджело Антониони; «Виридиана», «Дневная красавица» Луиса Бунюэля и др.
В воздухе столетия витает атмосфера творческой свободы, вольнодумства, реализуются прорывные проекты, выходят в свет оригинальные гениальные произведения великих пассионариев эпохи.
Именно в таком историческом контексте, в поисках новых глубинных смыслов и стержневых идей Абиш Кекильбаев обращается к теме манкуртизма. Темы болезненного отрыва от исторических корней, вековечных традиций, морального осквернения сакральных ритуалов – как потенциальная угроза потери уникальности народа, как последняя граница перед переходом к духовному саморазрушению, к утере национальной идентичности – волновали писателя всю его сознательную жизнь. Отсюда его постоянное обращение к истокам, к историческим темам, якорным персонажам, ключевым событиям истории, которые ярко отражены в жанровых романах, повестях, балладах, притчах и легендах писателя.
Как результат этих поисков, в разгаре 70-х годов, на пороге 30-летия из-под пера писателя выходят два самых уникальных его произведения: «Шыңырау» – «Колодец» и «Кюйши». Как было сказано выше, если в повести «Кюйши» («Кюй») Кекильбаев впервые пишет о пленниках-манкуртах, о разрушительных последствиях манкуртизма, то в повести «Колодец» он заговорил о природе и глубинных пластах национального характера, о быте, обычаях, о текущей жизнедеятельности предков в степи, о родовых ремеслах, об отношениях поколения к наследию отцов, об истоках нравственного отщепенства, причинах социокультурной деградации и морального раздвоения, маргинализации личности.
Однако жизнь не стоит на месте, времена и лучшие и худшие сменяются своей противоположностью и, словно дождавшись, когда Енсеп начал стареть и силы стали покидать его, появляется в здешних краях другой колодцекопатель – некий переехавшей из Хорезма Колпак. Негаданный этот конкурент стал постепенно обрастать известностью, и к нему потянулись все невхожие в дом Енсепа, а баи и вельможи, вскоре тоже признав пришельца, принялись хвалить его на все лады.
Все это больно ударяет по самолюбию Енсепа, и в голове у него созревает дерзкий замысел: самолично вырыть самый глубокий колодец во всем Мангистау. С этого момента в его груди просыпается другой голос, второе «Я», демон гордыни и честолюбия, который, разрывая его сущность надвое, толкает на осуществление этого амбициозного плана. Если раньше для Енсепа его древняя родовая профессия несла насущное житейское предназначение, то этот проснувшийся в нем внутренний голос, его второе «Я», тянет в бездну тщеславия и стяжательства. Таким образом, трагедия Енсепа начинается уже на подступах к его решающему жизненному поступку, когда этот «второй Енсеп», поправ все возможные признаки приличия и канонов, в пылу неслыханного святотатства по отношению к древнему, благородному ремеслу предков, приступает к реализации идеи фикс – к рытью самой глубокой скважины только лишь для восстановления своей пошатнувшейся репутации. Ради низвержения с трона безродного Колпака. Поражение Енсепа начинается с раздвоения личности: если прежнему Енсепу его родовое занятие служило простой добычей хлеба насущного и людской благодарности, то второго Енсепа обуяла жажда славы, демон тщеславия и гордыни, чуждые истинному предназначению мастера древнего ремесла.
Поселившийся в нем демон подзуживает Енсепа на вражду с Колпаком, совращая с пути праведного. Позволив демонам зависти и честолюбия захватить свою душу, Енсеп погибает в пекле собственноручно раскопанной преисподни – в подземных водных течениях. «. В конце концов о колодце все-таки разошлась слава как о самом глубоком и емком на всем Устюрте. Но прозываться он стал не «Колодцем Енсепа», а «Колодцем Енсеповой гибели», – завершает рассказчик свое повествование.
В целом для Абиша Кекильбаева структура и содержание человеческой памяти, его генеалогического древа, жизнестойкого национального характера, гармоничной природы-души народа неразрывно связаны с сакральными историческими корнями, легендами, притчами, номадическими представлениями о мире, воззрениями о жизни, мифо-поэтическим наследием. Эпос, степные баллады, кочевой уклад жизни, обычаи, традиции, обряды и ритуалы, культовые ремесла, песнопения, кюи и т. д. – для него те сакральные субстанции, которые и составляют остов-фундамент национального характера и идентичности нации. И лишение человека его памяти, генетического кода, т. е. превращение в манкурта – самое чудовищное преступление против человечества, против личности человека. А хищническое, иждивенческо-потребительское, стяжательское отношение к этому сакральному наследию со стороны человека является началом трагедии его личности, духовного раздвоения и гибели.
О таких опасностях и вызовах писал Абиш Кекильбаев.
Следует признать, что гуманитарное развитие общества, жизнестойкие культурные, социальные традиции и поведенческие принципы, обеспечивающие гармоничное общежитие внутри одной ойкумены, эти культурологические вопросы становятся особо актуальными в современных контекстах. Именно прагматичные концепты, адекватно отвечающие вызовам времени, должны становиться во главу угла при выработке программ идентичности сегодня.
Мир стремительно меняется, и какие базовые концепты гармонично вливаются в мощную струю перемен и новаций современности, какие параметры идентичности наиболее перспективны в эпоху глобализации, каковы потенциальные возможности ментальной, социальной самомобилизации народа – все эти вопросы необходимо рассматривать в синергии с четкими парадигмами национальной идентичности.
Об этом сигнализирует нынешнее состояние геополитических противостояний, «линии разломов» цивилизаций, межрелигиозных и межконфессиональных конфликтов, экологических катастроф и геоэкономических обвалов. Последние десятилетия, как признают ведущие социологи мира, наряду с очевидным индустриальным, технологическим взлетом характеризуются и как время крупнейших гуманитарных потрясений, что красноречиво свидетельствует о накопившихся внутрицивилизационных проблемах.
Френсис Фукуяма также говорит об актуальности культурной идентичности в современном мире: «Вне зависимости от того, ведет противостояние культур к конфликту или к прогрессу и дальнейшей адаптации. проблемы глобальной конкуренции, как политической, так и экономической, все чаще будут формулироваться именно в терминах культуры».
В свете данных обстоятельств, как нам кажется, на повестку дня все настойчивее выдвигается вопрос разработки целостной концепции национально-государственной идентичности, которая объединила бы научно-историографические, социологические, культурологические изыскания и обобщения последних 28 лет независимости в единую системную программу. Благо у нас уже были и есть такие масштабные программы, как «Культурное наследие», «Рухани жаңғыру – Духовное возрождение», 550-летие Казахского ханства, 750-летие Золотой Орды и др., которые вместе с новыми перспективными идеями могли бы стать внутренними стержнями целостной программы. Мажилисмен Сауытбек Абдрахманов недавно озвучил идею актуализации эпохи сакских племен во главе с легендарной царицой Томирис с предложением поставить ей памятник. Такие же идеи по увековечению памяти Абылай хана ранее высказывал Арман Шураев. Все эти предложения можно было бы рассмотреть в рамках вышеуказанной единой программы или концепции государственно-национальной идентичности, предусмотрев в ней и другие актуальные аспекты и направления, эпохи. Конечно же, она должна учитывать основные вызовы современных реалий геополитики, принципы прагматичного позиционирования страны в мире и, главное, искать дальнейшие пути национальной консолидации.