Меня предупреждали что рязанов монстр
Евгения Крюкова: «Меня предупреждали, что Рязанов — монстр»
«Когда Эльдар Рязанов впервые меня пригласил сниматься в фильм «Ключ от спальни», я думала отказаться — не хотела по отношению к себе какого-то деспотизма на площадке. А потом подумала: от классика можно и потерпеть самодурство. Но вышло все совсем наоборот: такого чудного человека, который бы так любил артистов и свое дело, я не встречала», — вспоминает актриса.
— Евгения, у вас в семье есть актерские корни, кто-то из родителей имел отношение к сцене?
— Моя племянница недавно заинтересовалась семейными корнями, покопалась в архивах, и оказалось, что наш двоюродный дедушка с маминой стороны снимался до войны в художественных фильмах. Не в главных ролях, но все же. Раньше никто этого не знал, новость стала открытием. Я сама пошла в актрисы, можно сказать, случайно. Должна была поступать в МАРХИ, но вдруг сказала: «Мам, может, в театральный пойти?» Каждая девочка тайно тешит себя надеждой стать артисткой. У меня это желание было до некоторых пор совершенно неосознанным. Мама ответила: «Ты что, с ума сошла? Это же абсолютно другой мир, ты никогда не поступишь, а блата у нас нет». Казалось, актерская профессия — что-то неизведанное. Как сейчас в космос полететь, то есть вообще отдельная такая история. В общем, я спросила и забыла. Поступила в МАРХИ и думала, что стану архитектором. А потом пришла в «Щепку» на дипломный спектакль, и там меня пригласили сниматься в абсолютно дурацком кино «Ванька-встанька» на «Беларусьфильме». Я играла трактористку Райку, мне сделали загар — намазали какой-то киножижей, которая плохо отмывалась холодной водой, а горячей в гостинице не было.
Потом брали еще из канавы песочек с грязью и сдували его мне на лицо и на руки, чтобы зафактурить. Фильм не показывали, мои сцены сильно сократили, ничего мне это кино не принесло, кроме понимания, что я хочу этим заниматься. И я пошла работать в театр Спесивцева художником, а так как у него все выходят на сцену — артисты собирают декорации, а монтировщики получают роли, — то и меня это коснулось. И я, художник, начала участвовать в массовых сценах. Потом стала готовиться к поступлению в институт. Поступила в ГИТИС с первого раза. Мы учились у Павла Хомского, у нас была студия при Театре имени Моссовета, нам выделили помещение в бывшем кинотеатре. Это место стало нашим домом. Туда к нам приезжали педагоги из ГИТИСа, чтобы вести занятия. У нас был самовар, бульонные кубики, белый хлеб и другие подобные деликатесы. Нищее время, мы постоянно ходили голодные. Лежа на ковре, пили чаек или бульон из кубиков и на потолке смотрели слайды по истории искусства с педагогом. Удивительная атмосфера!
— Знаю, что мама с вами полгода не разговаривала, настолько сильным было непонимание, почему вдруг вы оставили МАРХИ и нырнули в другую жизнь.
— Наверное, менталитет советского человека диктует, чтобы все происходило очень четко: школа, институт. Не поступил в институт — труба, тебе грозит ПТУ или техникум. И когда я ушла из МАРХИ, для мамы это стало жутким потрясением. У нас с ней была еще одна очень конфликтная, острая тема. Я принципиально в школе не вступала в комсомол. Мама из-за этого переживала: «Ты не поступишь в институт, тебя не примут!» Но я поступила сначала в один институт, потом в другой. Когда мама поняла, что со мной все в порядке и у меня действительно есть профессия, успокоилась, и сейчас она счастлива, по-моему.
— Какие ощущения, когда ты, юный, стоишь впервые на профессиональной сцене?
— Первый мой спектакль поставил французский режиссер Кристиан Ле Гийоше, это был «Рюи Блаз», я играла испанскую королеву. И вот мой первый выход на сцену: у меня воротник испанский, кринолин и 10-метровый шлейф. А пэры, лорды склоняются передо мной. Я должна была гордо прошествовать до середины сцены, там остановиться, чтобы шлейф красиво лег. Но я же в первый раз: студентка, королева — все смешалось. Конечно, я не остановилась, так и поперлась с этим шлейфом. Мне говорят: «Стой!» — а я иду. Помню это свое ощущение, когда перед глазами все плывет, а подо мной нет пола…
— На первом курсе вы уже снимались у Карена Шахназарова в «Цареубийце».
Например, от того, что ему красили седые волосы черной копиркой. Он сказал, что в Голливуде это целая проблема — покрасить волосы. А потом в гостинице не было горячей воды, и звезде голову мыли в тазике, что тоже вызвало у него какой-то щенячий восторг. Ему нравилось ходить в рестораны, есть пельмени и другую русскую еду, нравился и «кинокорм» на площадке. Границы между нами сразу стерлись. Когда мы снимали расстрел, он первый бросался всех поднимать, потому что мы же реально падали, вокруг взрывались все эти детонаторы жуткие. Помню, в Янковского, отрикошетив от стены, попал кусок штукатурки, поранил ему шею, голову. Да мы все были в жутких синяках. Макдауэлл очень за нас переживал. Для меня этот фильм — невероятная школа. Часто на «восьмерке», когда снимают диалог, на крупном плане одного артиста второй уходит, вместо него ассистент стоит и реплики «подбрасывает». А вот Макдауэлл не просто «подбрасывал» текст, а полностью отыгрывал все сцены за кадром. Потому что понимал: от этого зависит, как сыграет партнер. И я теперь никогда не ухожу на «восьмерке». Со вторым своим невероятным партнером по фильму «Цареубийца», Олегом Янковским, мы потом встретились у Сергея Соловьева в картине «Анна Каренина».
— Это правда, что вы не хотели сниматься в этом фильме?
— Да, я говорила Соловьеву: «Сергей Александрович, у меня вышел спектакль «Анна Каренина» на Малой Бронной. Ну зачем два раза играть в одном и том же произведении?» Но он настаивал: «Мне принципиально, чтобы это была ты. Вот как для Зархи было принципиально, чтобы княгиню Бетси сыграла Плисецкая». Ну, в этой ситуации подвести я, конечно, не могла, и, в общем, ни на секунду не пожалела.
Был еще один прекрасный фильм Сергея Александровича «О любви». Соловьев — настоящий художник, который не снимает, а пишет картины. Помню, он приходит на площадку и говорит: «Так, я всю ночь не спал, думал. Надо, чтобы мальчик был в трусах на лямках и разглядывал дохлых мух». — «Где я возьму трусы на лямках?» — сокрушалась Наталья Иванова, художник по костюмам. Она ворчала, ругалась, но искала и находила. Дохлые мухи. Где их брать? У Сергея Александровича был специалист по дохлым мухам. Он ездил в лес, из-под коры деревьев доставал каких-то жуков. А однажды на площадке интригующе сообщил: «У меня завтра должен родиться махаон». Мы не поняли, о чем он. Оказалось, что у него бабочка из куколки должна вылупиться. Соловьев говорит: «Тащи бабочку». И мы сняли сцену с бабочкой, когда Абдулов и Збруев играют в бильярд, а я, беременная, в дурацких цветах, сижу и умиляюсь, и у меня в волосах — махаон, огромная бабочка, вчера вылупившаяся. Уложены рельсы, на меня наезжает камера, вдруг этот махаон раз — и выпорхнул из кадра. А камера едет, «стоп» никто не говорит. Тут бабочка садится на диван рядом со мной, я подношу к ней руку, и она перелетает мне на пальцы, долго ползает по моим рукам, после чего я снова сажаю ее себе на волосы. Оператор Юрий Клименко потрясающе запечатлел это мгновение. В его творчестве всегда есть место чуду. Иногда Клименко по четыре часа свет ставил, но зато каждый кадр можно в рамку и на стену вешать, как картину.
— Какие еще режиссеры произвели на вас особенное впечатление?
Была интересная история уже на съемках фильма «Андерсен. Жизнь без любви». Последний день, роскошный павильон, огромный, назавтра его должны сломать. Мы сняли сцену на балконе, смотрим запись. Эльдар Александрович спрашивает: «Почему у Принцессы простуда на губе?» Я говорю: «У меня нет простуды на губе». — «Будем переснимать!» Но смена закончилась, осветители уже все свернули. Ничего, развернули обратно через неделю, когда у меня был свободный день. Павильон ждал неразобранный. Потому что Рязанову важно было, чтобы получилось красиво. Или вот еще история. У артистов часто есть своя рабочая сторона. У меня — левая. И оператор Николай Немоляев на съемках фильма «Ключ от спальни» всегда контролировал, с какой стороны меня снимать, как это делают все профессиональные операторы. Но на «Андерсене. » был довольно своенравный оператор. Я ему говорила: «У меня вот эта рабочая сторона, мне Немоляев сказал, с другой будет некрасиво». А он отвечал: «Да со всех сторон все красиво!» И вот Рязанов смотрит и возмущается: «Почему я не узнаю артистку? Что случилось?» Я подхожу: «Эльдар Александрович, просто другая сторона…» В итоге оператора он поменял. Не из-за меня, там было много причин. И сам потом внимательно следил, чтобы снимали меня правильно. Так что теперь мне остается только держать ту планку, которую мне задали большие режиссеры.
— Сейчас на канале «Россия» выходит сериал «Подражатель», где у вас главная роль. Что о нем скажете?
— Как вы готовились к роли?
— Вы ведь реализуетесь в жизни не только как актриса. У вас собственная фарфоровая мануфактура, к тому же вы придумываете одежду. У вас вообще золотые руки…
— Я всегда любила что-то руками делать, это потребность. Когда была маленькая, изготавливала кукол. Помню, во втором классе, когда болела, вырезала кухонным ножом какого-то Буратино, приделывала ему ножки крутящиеся на гвоздиках. Потом я мастерила мебель на дачу. Была тогда беременна Дуней и таскала бревна на плече. Маму спрашивали: «У вас там все хорошо?» Ну, мне было отлично. Я сделала на улице стулья и стол из бревен, из коряг. Это папа меня в детстве научил обращаться с деревом. У нас была маленькая яхта, мы очень много путешествовали. Весь Север прошли на этой яхте. И отец научил меня ножом лодочки всякие вырезать из коры. А дальше я сама все осваивала. Как-то раз был дизайнерский конкурс, где дизайнеры и известные люди делали люстры. Рядом с Шаболовкой был завод, где производили осветительные приборы. Там я и изобретала свою люстру. Мне нужно было сварить из металлической сетки большие розы. Я в перчатках гнула металл, паяла. Люстра получилась сложная и очень красивая… А еще помню, началась мода валять игрушки. Я решила попробовать и сваляла мышку. Получилось. Потом сделала мужу на день рождения льва с дредами, расписала глазки, носик. Убедилась, что я это могу, дальше стало незачем. Дома у нас отшкуренные моими руками шкафы, потому что мы же не ищем легких путей. Еще до рождения дочки я делала ремонт в квартире, и мне срочно захотелось «ситцевую» плиточку с цветочками. А такой нигде нет. И я купила белую плитку, расписала ее и обожгла в духовке. Уже двадцать лет этой плиточке, и она в прекрасном состоянии.
— Вам, наверное, не нужен никакой психотерапевт, потому что вся эта физическая работа успокаивает.
— Согласна. Мне интересно придумывать и делать. Я с удовольствием шью, у меня и мама шила хорошо. Меня она не учила, я просто смотрела, как она это делает. Было время, когда многие женщины шили по журналу Burda. Допустим, надо завтра пойти на какое-то мероприятие, а не в чем, но за ночь можно что-нибудь себе сварганить. Носить же было нечего абсолютно, даже ткань купить трудно. Как-то мне перешивали дедушкину пижаму… А однажды друг нашей семьи Георгий Юнгвальд-Хилькевич попросил: «Сшей моей Надире подвенечное платье». — «Да запросто!» И я сшила вручную подвенечное платье из старинного кружева.
— А вашей дочке Дуне вы свои умения передали?
— Она всегда считала, что у нее руки не из того места растут. А тут вдруг говорит: «Я себе сделала колечко из бисера». Потом бусы. У нее здорово получается. Теперь она пробует готовить. Но вообще, Дуня всегда была другая во всем, не похожая на меня. Она умеет отстаивать свое мнение. Я не могла перечить маме, мне проще было уйти из дома, хлопнув дверью. А Дуня решает вопросы по горячим следам. Она маленькой пошла в школу — в пять лет. Я — родитель-изверг. Но Дуня была готова, и я, честно говоря, не жалею, что отдала ее так рано. Ей не было тяжело. В каких-то вещах, мне казалось, она даже серьезнее меня. То есть дочь в детстве могла мне наступить на ногу под столом, если я что-то не так делала или говорила, и я понимала, что она права.
— В премьерном спектакле «Странник» Дуня вышла с вами на сцену Театра имени Моссовета.
— Для меня как для мамы это удивительный момент. Совсем недавно ребенок маленький сидел за кулисами, ты его оставляла на костюмеров, на гримеров, на реквизиторов. И вот он рядом с тобой на сцене. Дочь впервые попала в Театр Моссовета в 11 месяцев. Это было 11 сентября, сбор труппы. Совсем крошка, волосы еще не отросли. Она очень рано начала ходить и говорить и поэтому уже была, в общем, человечком. И Георгий Георгиевич Тараторкин сказал: «Идите, мамаша, нам с вашей дочерью есть о чем поговорить». И Евдокия, такая деловая, с ним за руку пошла через весь зрительный зал, он ей что-то рассказывал… Вообще, мы думали, она будет режиссером, потому что у нее режиссерские мозги. Но однажды Дуня призналась: «Стою за кулисами, смотрю на тебя, мама, и плачу. Пытаюсь себя уговорить: я буду режиссером, буду режиссером. Но не могу — чувствую, что хочу быть артисткой». И вот она поступила в ГИТИС, чего я всегда и боялась. Учится на четвертом курсе.
— Когда поступила в ГИТИС, переехала к бабушке, потому что ее квартира около института. А семья наша живет за городом. Ну не ездить же так далеко каждый день. Конечно, я скучаю, но не стала издеваться над ребенком. Я дочку долго не отпускала никуда от себя. Правда, в 14 лет Дуня сама стала ездить по Москве, но у нас была договоренность: я должна всегда знать, где она. И до сих пор Дуня мне сообщает — «я пришла, я ушла, я там-то», бережет мои нервы. Конечно, мне не так легко было смириться с тем, что Дуня живет не со мной. В какой-то момент у меня состоялся мучительный разговор с самой собой, и я поняла, что просто ее задолбаю родительской гиперопекой. Надо отпустить, чтобы она не ушла из дома, как это было со мной… И вот когда я Дуню отпустила, мне кажется, мы стали даже ближе. А недавно сын уехал на три дня со школой на экскурсию — Дуне я в свое время такого не разрешала. Но с мальчиками все иначе.
— Расскажите о своем доме.
— Он живой. Мне совершенно не важно, чтобы у каждой вещи было свое место. Мне необходимо, чтобы вещи в доме были «теплые». У нас висят какие-то детские поделки везде. Бегают три собаки, две из них из приюта, пять котов, один подобран в Оптиной пустыни. Я всегда говорю: «В нашем доме не надо удивляться шерсти в супе». Как бы ты пять раз в день ни пылесосил и ни запускал робот-пылесос, все равно шерсть будет. Весной мы нашли двух слепых бельчат под деревом. Теперь они, здоровенные, живут у нас в вольере. Не представляю дома без животных. У меня с детства были собаки. Но то, что их теперь так много, получилось все же не нарочно.
— Какие еще у вас семейные традиции?
— Елка из леса на Новый год и Рождество. Мы получаем специальный порубочный талон. А на елке — старинные игрушки, я их собираю уже 25 лет. Они бьются периодически, приходится обновлять. Есть и другие традиции. У меня день рождения в июне, и мы всегда ставим огромную армейскую палатку на улице и празднуем там. За стол отвечаю я, включая все мангалы. Но во время карантина мы приобрели тандыр, и мой муж начал готовить в этом тандыре. Он там запекает мясо, овощи, даже кашу варит. Так что теперь не только я отвечаю за готовку. А еще моя епархия — сад. Муж кричит мне с крыльца: «Через полчаса обед!» Я отвечаю: «Понятно», разгибаюсь, отмываюсь от земли и сажусь за стол.
— Да, все это такие ежедневные радости, мелочи, из которых соткана жизнь…
Евгения Крюкова: «Теперь мне можно все!»
В пятнадцать думала, что после двадцати жизнь заканчивается. В тридцать полагала: это еще можно пережить, вот в пятьдесят — труба! А в пятьдесят испытала настоящий драйв. Отныне имею право на дурачества!
— Евгения Владиславовна, зрители привыкли видеть вас в образе романтических героинь, и вдруг — серийная убийца в «Подражателе». Неожиданная смена амплуа.
— Мне важно, когда задача, которую ты себе поставил, достигнута, когда твоя работа цепляет какие-то правильные рецепторы. Я довольно часто отказываюсь от съемочных предложений, понимая: это не то, что хотела бы сыграть. Какие-то предложения просто неинтересны, какие-то неинтересны, потому что это уже было. Зачем тратить время? Вот и возникают творческие паузы. Но это в большей степени касается кино, в театре у меня достаточно творческой работы. А у кинорежиссеров в отношении актеров часто складывается некий стереотип, мало кто готов пойти на эксперимент. Зачастую потому что на творческий процесс заложено мало времени. Сегодня мы сильно зависим от продюсеров, для которых превыше всего рейтинги, все боятся, что они будут низкими, и предпочитают понятные истории. Поэтому когда творческие люди готовы рисковать, это вызывает невероятное уважение, восхищение и интерес.
Предложение прозвучало чем-то фантастическим, ничего подобного я в жизни не играла, эта непростая история была мне совсем незнакома. Поэтому, конечно же, сразу согласилась. К режиссеру Сергею Комарову у меня возникло невероятное доверие. Поразил своей включенностью в творческий процесс продюсер Александр Стариков, который практически постоянно находился на площадке. Раньше ни разу не видела, чтобы продюсер сам сидел на озвучании и знал каждую сцену и каждое слово. Режиссер и его сын оператор Илья Комаров составили невероятный творческий тандем. Они так слаженно работали, договаривались друг с другом на каком-то птичьем языке, что снимали с тем же качеством, с которым снимают полный метр. В сериале мы ограничены малым количеством времени, хронометражем. Чтобы получилась достойная работа, все должны быть к ней максимально готовы и сосредоточенны. Правда из-за пандемии пришлось начать съемки на полгода позже, в конце лета, хотя изначально намеревались снять зимнюю слякотную натуру, что смотрелось бы на экране гораздо страшнее.
— Вряд ли, готовясь к роли, опирались на личный опыт, не думаю, что в вашем окружении когда-либо встречались подобные персонажи.
— Во время подготовительного периода работал консультант, но мне этого было недостаточно. Я очень хотела поехать в тюрьму, чтобы поговорить с заключенными, посмотреть на обстановку, почувствовать атмосферу. Ведь у сидящего там человека совершенно иная психика, хотелось максимально понять и почувствовать правду, чтобы потом ничего не сочинять, не придумывать. Но мне сказали, что это опасно. Да и муж запретил ехать в тюрьму просто категорически, но помог организовать несколько встреч с женщинами, которые отсидели достаточно длительные сроки и за убийства, и за серьезные экономические преступления. Я разговаривала с красивой женщиной, которая отсидела семь лет за то, что по молодости подписала не те документы. А поскольку статья была тяжелой, она оказалась в колонии с убийцами. Я крайне аккуратно задавала ей непростые вопросы, а она совершенно спокойно и откровенно на них отвечала. Я была в шоке от трансформации, которая происходит с человеком, когда после огромного количества боли, страхов, постоянного напряжения он остается открытым, его честность без какого-либо кокетства, способность говорить о непростых, очень интимных вещах обезоруживает.
Когда ожидала в СИЗО два с половиной года приговора, ей казалось, что это сон, мираж, что на суде ее оправдают. Но приговор прозвучал, и ее отправили в колонию. Она говорила, что после пяти лет с людьми там происходит малообратимая трансформация, а после десяти — уже такая, которую совсем не исправить.
— Как ты это сделала?
— Да не помню, какая разница? Ну напились, а потом просыпаюсь, а он лежит с ножевыми ранениями».
А как молодые девчонки на зоне заботятся о внешнем виде! У всех синяя форма, а я, говорит, «вымутила» зеленую. Там между персоналом и заключенными складываются свои отношения. Когда тебя кто-то «греет» с воли (присылают вещи, деньги), то ты в фаворе, можешь расплачиваться с охранниками. Говорила — любила, чтобы тело выглядело загорелым. Загорелым, и все. И ей в бутылочке из-под шампуня на зону присылали автозагар.
Евгения Крюкова: «Теперь мне можно все!»
— Михаил Михайлович, репетиция же завтра, пора спать!
— Ну ладно, еще кому-нибудь позвоню!
Сейчас думаю: господи, почему мы его не записывали?! Надо было просто включать диктофон. Он читал стихи не так, как на телевидении, абсолютно по-другому. Волшебный человек, очень трогательный на сцене. Правда не переносил никакой конкуренции: он был главным, все остальные должны были ему помогать. И мы это делали, понимая, насколько Козаков уникален. Точно не хотелось с ним бороться, хотелось смотреть на него и учиться.
Конечно же, вспоминаю главного режиссера Театра Моссовета Павла Осиповича Хомского. Прежде всего, он мой мастер в ГИТИСе. Уже на третьем курсе я начала репетировать в двух спектаклях в театре, которым он руководил. «Рюи Блаз» ставил француз Кристиан Ле Гийоше и выбрал меня на роль королевы — меня, студентку! Французский художник Даниэль Люрадур выстроил очень красивую декорацию. Режиссер добивался от нас, чтобы существовали на сцене в духе французского романтизма, а мы все хотели делать по традициям психологического театра. Ему приходилось бороться с артистами.
Премьера. Почти все мужчины театра молодого и среднего возраста превратились в высокородных грандов и в роскошных одеждах выстроились вдоль кулис. И вот появляюсь я в голубом платье со шлейфом, кринолином и испанским воротником. Шлейф был огромным, десятиметровым. Мне нужно было дойти до центра и остановиться для того чтобы шлейф подтянули, а я разворачивалась и шла прямо на зал. Вот такой королевский проход. Слышу, как произносят «Ее Величество королева!» Выхожу и понимаю, что зал плывет у меня перед глазами. Я вообще впервые в жизни вижу такой зрительный зал! Все знатные вельможи склонились в поклоне, а я, не сделав паузы, рванула вперед. Мне сдавленно шепчут: «Стой!» Тормозят, дергают за шлейф, никто не успел его подтянуть, он меня душит, а я иду вперед. Таким вот был мой первый выход на сцену легендарного театра.
— Женская часть труппы должна была вас возненавидеть. Явилась тут, понимаете ли, королева.
— В этом смысле у нас уникальный театр. Ко мне надолго приклеилось прозвище Ваше Величество. Так иронично называли актрисы старшего поколения, которых я обожаю! Меня сразу окружили такой заботой, что не знаю, где еще могла бы встретить подобное отношение. В Театре Моссовета никогда не процветали интриги. У нас очень интеллигентный театр. Он либо меняет вновь пришедшего и делает его своим, либо просто не принимает. К молодым девчонкам всегда было прекрасное отношение. Так приятно сказать им комплимент: «Какая ты молодец!» Так же относились и ко мне.
Когда Андрей Житинкин позвал в другой театр играть Анну Каренину, многие тамошние артистки возмутились: что, у нас нет своей Карениной? Это не шутка: мне регулярно прокалывали колеса автомобиля, был случай, когда перед спектаклем постирали платье вместо того чтобы отдать его в химчистку, и оно село на три размера. Не верила своим глазам, что так бывает! Все происходило как в дурном сне.
— И как вы выходили из положения? Надевали что-то из подбора?
— Нет, от страха, что спектакль сорвется, платье растянули утюгом. Я смирилась: ну что ж поделать? На одном из генеральных прогонов была сцена, где я должна зайти за кулисы и быстро там переодеться. А сцены идут стык в стык. Костюмеры сидят в зале. Захожу за кулисы и снова выхожу на сцену в том же костюме. Режиссер интересуется:
— Почему Анна не переодета?
На что костюмеры отвечают:
— Она нас не попросила помочь!
Плюс к этому они вообще не представляли, как сделать это быстро. Тогда наша Леночка, костюмер Театра Моссовета, специально пришла на прогон и прописала всю партитуру переодеваний. Показала, как надо работать. Спасибо ей огромное.
Это было давно, может, сейчас там по-другому. Но спектакль получился хорошим и очень красивым, Андрей Шаров создал декорации и костюмы, билеты спрашивали по всему маршруту от метро до театра.
— С коллегой по театру Александром Домогаровым в сериале «Марьина Роща» вы играли людей, которые друг друга любят. А на сцене судьба сводила?