Моэм острие бритвы о чем книга

Размышления о романе С. Моэма Лезвие бритвы

«Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма я впервые прочла более десяти лет назад, и это была любовь с первого прочтения. Книга привлекла своей непохожестью на все, что я читала прежде – это было мое первое знакомство с Западным миром (события романа разворачиваются в Европе и США) между двумя Мировыми войнами, как он описывается в художественной литературе. Очаровывала атмосфера романа, некая созерцательность настроения, обширный жизненный опыт писателя, широта его взглядов – даже при тогдашнем незнакомстве с биографией С. Моэма это считывалось. Кроме того, я всегда была чувствительна к тому, что называется «внутренним светом» в людях, и не осталась равнодушна к главному герою. Но в то же время, роман в литературном отношении показался мне несовершенным – затянутым, изобилующим случайными, лишними эпизодами, временами повторяющим сам себя. Мне не казались тогда оправданными постоянные «возвращения» читателя к «тому, что случилось с Ларри на войне», а глава, посвященная его духовно-философским исканиям в Индии, отчего-то глубоко разочаровала. (Возможно, в силу отсутствия интереса к Востоку у меня самой.)

Чистая случайность побудила меня вернуться к роману теперь, и произошла неожиданная для меня перемена в его восприятии. Я почувствовала, как то, что некогда было только интересным, теперь становится личным, «своим», а все, что прошло когда-то мимо, обретает теперь для меня сокровенный смысл; как отзывается в душе каждое написанное слово.

Как я понимаю теперь, Ларри стоит в одном ряду с героями Э. Хемингуэя и Э. М. Ремарка, с тем самым поколением «рассерженных молодых людей», для которых полученная в ранней юности глубочайшая военная травма определила всю их дальнейшую жизнь. Тема Первой Мировой войны красной нитью проходит через весь роман. На войне друг Ларри погиб, спасая ему жизнь, и Моэм снова и снова возвращается к этому эпизоду, а также касается и собственных тяжелых переживаний послевоенного времени, вводит в сюжет будто бы случайных людей, у которых с фронта не вернулись близкие. Насколько необязательными все эти повторяющиеся упоминания могут показаться в сюжетном отношении, настолько глубоко они обусловлены внутренне.

Один из таких эпизодов – это когда Ларри говорит мистеру Моэму, что при виде мертвого друга ему стало «стыдно». Мистера Моэма очень удивляют эти чувства Ларри – сам он при виде мертвых людей испытывал совсем иное… Мы не знаем, искренен ли Моэм в своей реакции или же играет с читателем в некую литературную игру, пытаясь возбудить его интерес, но в силу собственного исторического опыта из них двоих понимаем именно Ларри безусловно. Мы ведь выросли на этом:

(В. Высоцкий «Песня о погибшем летчике».)

Только ли война определила столь необычный выбор героя – скитания, напряженные духовные искания где-то вдали от родины, от людей, которых он знал с детства, которых когда-то любил и которые ведь его тоже любили? Думаю, не только: определенное изначальное личностное своеобразие тоже сыграло свою роль. Ларри вырос без семьи: родители его погибли, когда он был еще ребенком, его воспитал университетский товарищ отца – старый холостяк, который никак не мог или же не хотел препятствовать его рано проявившейся независимости. Который, к тому же, был не без чудачеств – изобретал новые запчасти для аэропланов, которые никто не хотел покупать.… Выражаясь по-житейски, «было в кого пойти», и в то же время, кто может знать, как сложилась бы жизнь Ларри после войны, если бы его окружали другие люди – люди иного круга? Может быть, он бы и стал авиатором в мирное время или же автомехаником (приблизительно так он представлял себя до войны): летал или работал бы с утра до вечера в гараже, а в свободное время – читал и увлекался бы тем, что называют в нашей стране «кухонной философией». (Имеет ли этот феномен и в Америке свое название мне, увы, неизвестно). Но подобный вариант никак не рассматривался в том общественном кругу, к которому герой Моэма по рождению и волей обстоятельств принадлежал; оттого-то в его ситуации стремление «быть собой» и потребовало радикальных решений.

Ларри совершенно естествен, и недостатки его очевидны – впрочем, они предстают продолжением его достоинств. Так ли мы в обычной жизни любим людей, имеющих привычку внезапно появляться и так же внезапно исчезать, быть скрытными, все время будто бы «ускользать» от нас? Напротив, мы часто раздражаемся такими людьми, хотя некоторых из них можем и любить за другие их качества. Их внутреннюю свободу, независимость их поведения мы нередко принимаем за эгоизм, досадуем на их нежелание чем-либо для кого-либо жертвовать (так оно подчас представляется со стороны). Или же можем несколько завидовать и злиться, чувствуя, что другой человек смог обрести внутри себя нечто такое, что нам недоступно.

Так что же смог обрести Ларри, проведя много лет в скитаниях, изнуряя себя то умственным, то, напротив, грубым физическим трудом, в монастырских обителях Европы и в ученичестве у индийских йогов? И обрел ли он что-нибудь в итоге? Почему-то именно та часть романа, что посвящает читателя в сущность духовного поиска Ларри, когда-то показалась мне не более чем набором штампов, рассчитанных на то, чтобы через восточную экзотику вернее пробудить зрительский интерес. Теперь же каждое его слово «оживает» для меня, за каждым «затертым», как мне казалось когда-то, философским термином, открывается подлинно пережитое, выстраданное. Через несколько лет после первого прочтения книги я сама прошла через тот богоборческий бунт, который в более юном возрасте пережил Ларри, и смогла его по-настоящему понять. Я увидела, как сама идея существования христианского Бога – того, который вправе внимать или не внимать нашим молитвам, и без воли которого с головы человека не упадет ни одного волоска, – может восприниматься некоторыми людьми как вызов то человеческой гордости, то самому здравому смыслу. Мистер Моэм иронизирует над тем, как может «чисто умозрительная концепция» заменить «живого Бога», дать утешение страждущему человечеству. Я же понимаю Ларри в том, как именно «умозрительная» концепция смогла примирить его с реальностью. В дзен-буддизме «вселенная не имеет ни начала, ни конца, но снова и снова переходит от роста к равновесию, от равновесия к упадку и т. д.», а «назначение всего сущего в том, чтобы служить стадией для наказания или награды за деяния прошлых существований души». И это дало герою, который не мог примириться с деяниями живого Бога, кажущимися ему произвольными, то объяснение существования зла, которое удовлетворяло его разум («когда Абсолют проявил себя, сотворив видимый мир, зло оказалось неразрывно связано с добром»).

Очевидно, та же самая философия не оказала бы на него такого глубокого и целительного воздействия, будь она почерпнута из книг. Сыграла большую роль атмосфера Индии, общение с учителями, собственное внутреннее состояние – предощущение глубочайшей внутренней перемены, которая должна вот-вот совершиться, но которое человек сам в себе поддерживает не без сознательного усилия. И здесь легко заподозрить Ларри в страсти к острым «духовным» ощущениям, в некоей зависимости от разного рода «трансов» и «озарений»; и в том, что то, что приходит за ними – или не приходит – для него в конечном итоге не так уж и важно. Скептически настроенный мистер Моэм на мгновение дает намек и на такую возможность («чем вы можете доказать, что это было именно озарение?»), но все же в целом Ларри предстает перед читателем человеком, который более всего верит в познание, в разум.

Источник

Смерть всё расставит на свои места. и жизнь преобразится.

В одной из наших рождественских поездок на Украину, в морозный зимний день, за бокалом хорошего вина, мне предложили прочитать книгу Сомерсета Моэма «Острие бритвы».

Было вкусно, да! Теперь мне очень хочется прочитать повторно все книги автора в оригинале.

– Страсть не торгуется. Паскаль сказал, что у сердца свои доводы, неподвластные рассудку. Если я правильно его понял, смысл этих слов в том, что, когда сердцем завладевает страсть, оно находит свои доводы, не только убедительные, но безусловно доказывающие, что для любви не жаль ничего. Оно убеждает вас, что честью пожертвовать нетрудно, что и стыд – недорогая цена.

Это автор, через глаза которого, я обожаю смотреть на мир.

Карикатура на автора из Викки.

Сомерсет Моэм был бисексуален, состоял в браке, а также состоял в английской разведке Ми-5 в качестве агента в России. Его биография не менее интересна, чем жизнь его персонажей.

Наиболее автобиографичным его произведением из всех является «Бремя страстей человеческих».

Но вернемся к книге.

Ниже будет много цитат, и может, по окончанию отзыва Вы влюбитесь в мир автора, как и я когда-то.

О чем же книга «Острие бритвы»? Посмотрим аннотацию.

Сразу хочу сказать, что книга очень легко читается. Она льется.

Действие происходит во Франции.

Видимо из этого стиха тысячелетней мудрости и родилось название книги.

Какие сюжетные линии зацепили именно меня?

Ларри заглянул ему в глаза. он заглянул в глаза смерти.

И этого, в его случае, стало достаточно.

– Думаю, что могу вам объяснить. Мне всегда казалось немного смешным, что основатели той или иной религии ставили человеку условие: веруй в меня, иначе не спасешься. Словно без веры со стороны они сами не могли в себя уверовать.

Прежде всего, писателю люди часто поверяют такое, чего не поверили бы никому другому (любой писатель может это подтвердить). Не знаю, чем это объяснить. Возможно, что, прочитав две-три его книги, они проникаются ощущением, что он – самый близкий им человек; либо, дав волю фантазии, они видят самих себя действующими лицами романа и готовы открыть ему душу, как то делают, по их мнению, вымышленные им персонажи.

Если читать тот разговор, который состоялся у Изабеллы с Ларри о их будущем, то можно заметить, что этот разговор ничего не решил. Он был проявлением созревшего у обоих решения о том, что связать судьбу друг с другом будет ошибкой. Самое удивительное в этом решении то, что оно было максимальным проявлением их любви друг к другу.

Под цитатой ниже, спустя годы, Изабелла уже может оценить свое решение.

Надо было за кого-то выходить. Грэй меня обожал, и маме хотелось, чтобы мы поженились. Все мне твердили, какое счастье, что я разделалась с Ларри. А к Грэю я очень хорошо относилась и сейчас отношусь. Вы не знаете, какой он милый. Нет человека добрее его, заботливее. Многим кажется, что у него ужасный характер, но со мной он всегда был сущий ангел. Когда у него были деньги, он только и хотел, чтобы я у него что-нибудь попросила, такую радость ему доставляло мне угождать.

– Бывают же такие люди, – ввернул я вполголоса.

– Мы жили чудесно. Я всегда буду ему за это благодарна. Он дал мне много счастья.

Я взглянул на нее, но промолчал.

– По-настоящему я его, наверно, не любила, но можно прекрасно прожить и без любви. В глубине души я тосковала по Ларри, но, когда его не было рядом, это меня особенно не тревожило. Помните, вы мне когда-то сказали, что, когда вас разделяют три тысячи миль океана, сносить муки любви не так трудно? Тогда это показалось мне циничным, но вы, разумеется, правы.

– Если вам больно видеться с Ларри, не разумнее ли перестать с ним видеться?

– Но боль-то эта – блаженство. И потом, вы же знаете, какой он. В любой день может исчезнуть, как тень, когда солнце спрячется, и жди, когда еще его опять увидишь.

Очень красиво Моэм описывает взросление Изабеллы и то, как она становится женщиной в полном смысле этого слова.

Я помнил ее миловидной цветущей девочкой, рискующей с годами превратиться в толстушку; то ли она почуяла опасность и приняла героические меры, чтобы сбавить свой вес, то ли это было нечастое, но счастливое последствие родов, только стройна она стала на диво. Тогдашняя мода еще подчеркивала ее стройность. Она была в черном, и я с первого взгляда решил, что ее шелковое платье, сшито в одном из лучших парижских ателье; и носила она его с небрежной грацией женщины, для которой дорогие туалеты – нечто само собой разумеющееся. Десять лет назад, даже пользуясь советами Эллиота, она одевалась слишком броско и в своих парижских нарядах словно чувствовала себя немного скованно. Теперь Мари-Луиза де Флоримон уже не могла бы сказать, что ей недостает шика. Она была сплошной шик, вся до кончиков ярко-розовых ногтей. Черты лица стали тоньше, и я только теперь оценил редкостную красоту ее прямого носа. Ни на лбу, ни под карими глазами не было ни морщинки – кожа ее, хоть и утратила свежий румянец юности, осталась чистой и гладкой; несомненно, тут сыграли свою роль массаж, лосьоны и кремы, но они же придали ее лицу какую-то нежную прозрачность, до странности привлекательную. Худые щеки были чуть нарумянены, губы едва заметно подкрашены, пышные каштановые волосы по моде подстрижены и завиты. Словом, из девочки, пышущей здоровьем, живой и яркой, она превратилась в прекрасную женщину. Возможно, что грация движений и благородство осанки дались ей ценою сознательных усилий, но казались они совершенно естественными.

Естественно, в те времена женщины работали над своей осанкой и манерами.

Я её купила в «Читай-городе».

Я купила бюджет за 231 рубль.

Он начинает с библиотеки, проводит там год, читая философов, древние тексты разных народов.

После, он какое-то время проводит в монастыре.

Но больше всего меня смущало другое: я не мог принять предпосылку, что все люди грешники, а монахи, сколько я мог понять, исходили именно из нее. Будь я Богом, я бы ни одного из них, даже самого худшего, не осудил на вечное проклятие. Отец Энсхайм смотрел на вещи широко, он толковал ад как запрет лицезреть Бога, но если это такое страшное наказание, что его можно назвать адом, как представить себе, что оно может исходить от милосердного Бога? Ведь он, как-никак, создал людей. Раз он создал их способными на грех, значит, такова была его воля. Если я обучил собаку набрасываться на каждого, кто зайдет ко мне во двор, негоже ее бить, когда она это делает.

Если мир создал всеблагой и всемогущий Бог, зачем он создал зло?

Добрые монахи не знали ответов на мои недоуменные вопросы, таких ответов, которые что-то говорили бы моему уму или сердцу.

Ларри тоже был не согласен. И я с еще большим интересом следила за его поисками дальше.

Покинуть мир, удалиться в монастырь – это было не для меня, я хотел жить в этом мире и любить всех в нем живущих, пусть не ради них самих, а ради Абсолюта, который в них пребывает. Если в те минуты экстаза я действительно был одно с Абсолютом, тогда, если они не лгут, ничто мне не страшно

– Не умею я описывать, у меня нет слов, чтобы создать картину; я не в силах вам рассказать так, чтобы вы сами увидели, какое зрелище мне открылось, когда день воссиял во всем своем величии. Горы, поросшие лесом, за верхушки деревьев еще цепляются клочья тумана, а далеко внизу – бездонное озеро. Через расщелину в горах на озеро упал солнечный луч, и оно заблестело, как вороненая сталь. Красота мира захватила меня. Никогда еще я не испытывал такого подъема, такой нездешней радости. У меня появилось странное ощущение, точно дрожь, начавшись в ногах, пробежала к голове, такое чувство, будто я вдруг освободился от своего тела, а душа причастилась такой красоте, о какой я не мог и помыслить. Будто я обрел какое-то сверхчеловеческое знание, и все, что казалось запутанным, стало просто, все непонятное объяснилось. Это было такое счастье, что оно причиняло боль, и я хотел избавиться от этой боли, потому что чувствовал – если она продлится еще хоть минуту, я умру; и вместе с тем такое блаженство, что я был готов умереть, лишь бы оно длилось. Как бы мне вам объяснить? Этого не опишешь словами. Когда я пришел в себя, я был в полном изнеможении и весь дрожал. Я уснул.

Ларри и сейчас набил трубку и закурил.

– Мне страшно было подумать, что это было прозрение и что я, Ларри Даррел из Марвина, штат Иллинойс, удостоился его, когда другие, которые ради него годами занимались умерщвлением плоти и лишали себя всех земных радостей, все еще ждут.

– А может быть, это было всего лишь гипнотическое состояние, вызванное вашим настроением, одиночеством, таинственностью рассветного часа и вороненой сталью вашего озера? Чем вы можете доказать, что это было именно прозрение?

– Только тем, что сам я в этом ни минуты не сомневаюсь.

После указанного под цитатой события, Ларри уезжает в Европу.

И продолжает жить своей обычной жизнью, демонстрируя в своих поступках высший уровень мужской чести и благородства, который возможен только если мужчина, нет, любой человек (это не зависит от гендерной принадлежности), обрел такую внутреннюю опору, которая не зависит ни от каких внешних обстоятельств.

В книге много мудрости. Моэм и его герои размышляют о законах кармы, о счастье, добре и зле.

Проститутка на поверку оказывается святой, настолько чистой, что сам Ларри выбирает её в супруги, вместо рафинированной Изабеллы.

Я больше цитировала философские моменты книги, но в ней ровно столько же отображено обычной жизни, с её страстями, проблемами и не поддающимися объяснению поступками и их результатами.

Когда я начинала писать отзыв, то прочла все те, что уже были.

Да. мне тоже грустно видеть, что так мало отзывов на этот литературный шедевр.

Но эта книга ко мне тоже не пришла в юные годы. Она пришла тогда, когда я была готова понять её настоящую ценность.

Я надеюсь, что может быть благодаря моему отзыву, кому то мысли автора тоже будут ко времени и к месту.

Источник

alyx66

alyx66

Однако Темплтон не забывает о своих корнях, сохраняя постоянную связь с американской родней. Через него автор и знакомится с семьей его сестры Луизы Брэдли, ее дочерью Изабеллой и женихом последней Ларри (Лоренс Даррел), который и является главным героем романа. Изабелла и Ларри дружны с детства, давно уже влюблены друг в друга и собираются пожениться. Ей – девятнадцать, ему – двадцать. Проблема в странном поведении Ларри после возвращения с войны (оставив школу и уехав во Франции, он поступил в авиацию и еще успел повоевать в конце войны в качестве авиатора): он бездельничает, не пытается найти работу и даже отказывается поступить на выгодное место, которое ему подыскивает его друг Грэй Мэтюрин (сам влюбленный в Изабеллу, что не мешает ему быть другом Ларри) в конторе своего отца, финансиста. Располагая тремя тысячами долларов годового дохода, Ларри не торопится делать карьеру. Вместо этого он отправляется (с согласия невесты) в Париж на два года, чтобы «бездельничать», т.е. искать ответы на вечные вопросы в основном с помощью книг. Его круг чтения составляют Уильям Джеймс, современная французская литература, «Одиссея», Спиноза, Рейсбрук, Декарт, что-то на латыни. С точки зрения матери и дяди Изабеллы он ведет себя совсем не так, как подобает будущему мужу. Через год, навещая Ларри в Париже, Изабелла под их влиянием затевает серьезный разговор и ставит Ларри перед выбором, и он его делает не в ее пользу. Теперь к удовольствию своей матери и Эллиота она может, наконец, выйти замуж за Грэя, который куда больше подходит на роль положительного мужа, стремительно делая финансовую карьеру.

Ларри же некоторое время продолжает заниматься самообразованием, затем пытается расширить свои жизненные горизонты, перейдя к физическому труду (работает на шахте, сельскохозяйственным наемным рабочим), потом живет в Бонне, где общается с монахом-бенедиктинцем, после – некоторое время в Испании, и, наконец, отправляется в Индию, где занимается духовной практикой под руководством просветленного учителя-индуса. Все это становится известным после его возвращения во Францию, где он снова встречается со старыми знакомыми. Тридцатые годы ХХ в. – великая депрессия. Грэй разорился дотла, и они с Изабеллой ведут приличное существование только благодаря Эллиоту, который правильно распорядился ценными бумагами благодаря своим связям с католической церковью, и теперь стал респектабельным католиком и даже финансирует строительство церкви. Именно это позволяет ему предоставить квартиру и средства к существованию Изабелле, уже ставшей матерью, и Грэю, которые в противном случае были бы вынуждены прозябать на каком-нибудь ранчо.

Ларри укрепился в своем духовном выборе, хотя пока этот выбор не имеет конкретных очертаний. Неожиданно он встречает некую Софии Макдональд, которую он и Изабелла знали в молодости. Она была замужем и очень счастливо, но случилось несчастье. Ее муж и ребенок погибли в автомобильном столкновении, а она отделалась сотрясением мозга. После этого она запила и пустилась во все тяжкие. Ларри решает жениться на ней, для того чтобы ее спасти. Изабелла из ревности (указывающей на то, что, несмотря на семейное благополучие, Ларри ей все еще не безразличен) расстраивает этот брак.

После этого Ларри какое-то время занят написанием книги, как он говорит, «для того, чтобы вытряхнуть из головы» весь накопленный материал. На выходе получается книга очерков «о всяких известных личностях». Вот как Моэм резюмирует этот опус: «Был там очерк о Сулле, римском диктаторе, который достиг неограниченной власти, а потом отказался от нее и вернулся к частной жизни; был очерк про Акбара, Великого Могола, завоевателя целой империи; и про Рубенса, и про Гете, и про лорда Честерфилда, автора знаменитых писем. Чтобы написать эти очерки, нужно было прочесть тысячи страниц, и меня уже не удивляло, что работа над книгой заняла столько времени, но я не мог взять в толк, почему Ларри не пожалел этого времени и почему выбрал именно данных героев. А потом мне пришло в голову, что каждый из них по-своему достиг в жизни наивысшего успеха, и я догадался, что это-то и привлекло внимание Ларри. Ему захотелось дознаться, что же такое в конечном счете успех».

Покончив с книгой, Ларри избавляется от своего дохода и отправляется в Америку, где собирается кормиться своим трудом (сначала поработать механиком, затем стать таксистом) и жить «упражняясь в спокойствии, терпимости, сочувствии, бескорыстии и воздержании».

У Моэма как писателя есть (как минимум) три достоинства. Во-первых, он очень рационально строит сюжет. Собственно, умение излагать историю и есть его сфера компетенции. Причем со стороны – оставаясь внимательным наблюдателем. И это его второе достоинство – трезвый ум, который местами может даже показаться циничным. Но это просто умение принимать все как есть и не быть судьей над жизнью. (Это кажется очень английским, но только в смысле соответствия не традициям английской литературы, а стереотипному представлению об английской сдержанности как национальной черте.) А в третьих, точное представление о границах своих возможностей как писателя. Он не берется описывать борения духа, мучения страстей в духе, скажем, Достоевского и, видимо, не чувствует к этому призвания. (Так, он включил «Братьев Карамазовых» Достоевского в число десяти лучших романов вообще в своей книге «Десять романов и их авторы», но большую часть соответствующего эссе занимают рассуждения о том, какой Достоевский непонятный для европейцев писатель.) Словом, он точно держится в рамках своей компетенции.

(У этих трех достоинств есть оборотная сторона как литературный недостаток. У Моэма все слишком понятно и определенно. Судьбы героев развиваются по прямой линии, их характеры четко умещаются в свои судьбы и сами герои как бы довольны своим уделом. Кажется, что в этом смысле героям передалась частичка спокойной и скромной мудрости автора. «По прямой линии» здесь означает, что на их пути не видно мучительного выбора и даже сколько-нибудь серьезных колебаний. Однако в жизни, мне кажется, неопределенности гораздо больше, а понятности гораздо меньше. Возможно, не будет преувеличением сказать, что она по большей части состоит из колебаний.)

Это существенно, поскольку в романе «Острие бритвы» вычитывается амбициознейший по своему масштабу замысел, но в исполнении отсутствует малейший намек на претенциозность. Уже эпиграф, взятый из «Катха-упанишады», вводит тему ни более ни менее как спасения: «Трудно пройти по острию бритвы; так же труден, говорят мудрецы, путь, ведущий к Спасению». Именно через эту призму, следовательно, предложено рассматривать духовный и жизненный путь Ларри. При этом личные притязания повествователя на значимость своей (хотя бы и подразумеваемой позиции) убывают обратно пропорционально этому недвусмысленно заявленному высочайшему масштабу оценки до предельного минимума. Повествователь противостоит своему герою исключительно как частное лицо частному лицу. Более того, Моэм вводит себя в роман как ограниченного в своих возможностях свидетеля описываемых событий прямо под своим именем.

Иными словами, Моэм совершенно чужд соблазну объективного повествователя, что, так или иначе, создавало бы двусмысленность, т.е. заставляло бы читателя предполагать в авторе большую, нежели на самом деле, компетентность в заявленной теме. Чужд даже намека на объективность: скажем, повествователь как вымышленное частное лицо мог бы так повод к такому истолкованию (и Моэм специально оговаривает такую возможность в предисловии, ссылаясь на роман «Луна и грош», где ситуация именно такова). Объективность повествователя, по Моэму, в данном случае состоит в том, чтобы четко оговорить свою субъективность и – просто рассказывать историю. Но даже и в этой части Моэм делает еще одно ограничение с помощью признания в том, что это повествование не соответствует его собственному пониманию романа (« Никогда еще я не начинал писать роман с таким чувством неуверенности. Да и романом я называю эту книгу только потому, что не знаю, как иначе ее назвать. Сюжет ее беден…»). В беседе с Ларри, делящимся своими планами на будущее, повествователь даже выступает оппонентом, беря на себя смелость (вопреки своим принципам: « Можно мне дать вам совет, Ларри? Я их даю нечасто») отсоветовать Ларри расставаться с деньгами, что для того является, по-видимому, принципиальной частью его дальнейшей жизненной стратегии.

Отношение повествователя к герою ограничивается некоторой осведомленностью в силу естественных жизненных пересечений, человеческой симпатией и сочувствием к его выбору, которое отчасти перерастает в смутную заявку на возрастание его значимости в будущем: «возможно… что влияние, которое оказывает на окружающих образ жизни, избранный моим героем, и необычайная сила и прелесть его характера будут распространяться все шире, и со временем, пусть через много лет после его смерти, люди поймут, что между нами жил человек поистине выдающийся».

Иными словами, представление повествователя о герое настолько бедно содержательно, что (если держаться его рамок, рамок авторской компетентности) истории Ларри не хватило бы на роман. В ней мало драматизма (только в самом начале разрыв помолвки с Изабеллой, да и тот вышел очень сухим и деловым), а весь его путь духовного поиска – сюжет, совершенно неуловимый для классического романа, т.е. классического типа повествования, основанного именно на внешнем драматизме.

Моэм – описатель и аналитик характера, тех конфликтов, в которые характер ставит человека с собой и с другими, при этом аналитик совершенно чуждый морализма (но не морали), отчего в его повествовании присутствует оттенок цинизма. Вот как он сам характеризует свои нравственные установки в разговоре с Изабеллой: « Сколько угодно весьма почтенных граждан и напиваются регулярно, и развратничают. Это дурные привычки, все равно как кусать ногти, но, на мой взгляд, не хуже. Скверным я называю человека, который лжет, мошенничает, в ком нет доброты». Это прекрасно согласуется с характеристикой писателя (по сути автохарактеристикой) из романа «Луна и грош»: « Писатель, покуда долголетняя привычка не притупит его чувствительности, сам робеет перед инстинктом, внушающим ему столь жгучий интерес к странностям человеческой натуры, что он не в состоянии осудить их и от них отвернуться. То артистическое удовольствие, которое он получает от созерцания зла, его самого немного пугает. Впрочем, честность заставляет его признать, что он не столько осуждает иные недостойные поступки, сколько жаждет доискаться их причин. Подлец, которого писатель создал и наделил логически развитым и завершенным характером, влечет его наперекор требованиям законности и порядка… Писатель скорее призван знать, чем судить». Очевидно, что для исследования «странностей человеческой натуры». Ларри – неблагодарный, а, точнее, скучный в романическом смысле материал.

В этом смысле история Ларри – предмет для «жития», но не для романа, т.е. сюжет для Гессе, но не для Моэма. Поэтому не видно никаких оснований усматривать в вышеприведенных словах повествователя (о «нероманичности» своего романа) своего рода авторское кокетство, игру с читателем. Это просто прямая речь.

Из характера Ларри никакой драмы не выжмешь, а для изображения его внутреннего роста у Моэма просто нет средств, подхода: начиная с терминологии и заканчивая «шкалой измерения». Все, чем можно хоть как-то «измерить» рост Ларри, что может дать хоть какое понятие о его духовных обретениях – внешние проявления: решение жениться на Софи с целью ее спасения и отказ от материальной обеспеченности – явно неадекватные воплощения. Здесь есть только самоотречение, т.е. отрицательное проявление нравственной силы, но позитивный нравственный и, шире, духовный смысл не просматривается.

В случае с Софи затея Ларри вообще сомнительна в нравственном плане. Ведь, предлагая ей брак без любви, исключительно из альтруистических соображений, Ларри приносит себя в жертву, но тем самым ставит ее перед нравственным, а точнее, безнравственным выбором – принять жертву. Другое дело, что для самого Ларри это не вполне жертва, поскольку он вообще отрешился от личных интересов. Но брак – сомнительная технология спасения, хотя бы уже потому, что ею можно воспользоваться лишь однажды. Но, главное, по самому смыслу (по крайней мере в современном понимании) он имеет в виду счастье, причем взаимное. (В этом случае испаряется позитивный нравственный смысл отказа Ларри от женитьбы на Изабелле. Если уж вся жизнь приносится в жертву одному человеку, то какая разница – кому.) Ларри же свободен от заботы о личном счастье. А вот перспективы Софи в этом отношении, похоже, вообще в расчет не принимались. К ней прилагается абстрактная цель – спасение. Но ведь она может не хотеть (да и не хочет), чтобы ее спасали. Человек имеет такое право. Поэтому в ее отказе от, пожалуй, больше смысла, чем в идее Ларри. Впрочем, это свидетельствует, с одной стороны, о уровне духовной свободе Ларри, для которого вообще перестали существовать личные интересы как категория, как ценность, но с другой стороны, об абстрактности его духовных усилий и, следовательно, нечеткости духовных задач. (Правда, есть здесь все-таки маленький «личный» мотив. Ларри признается в разговоре с автором: «Из всех женщин, которых я встречал, я мог бы жениться только на бедной Софи… У нее была удивительная душа — пылкая, добрая, устремленная ввысь. У нее были высокие идеалы». Ларри, знавшему Софи в юности, конечно, виднее, но вряд ли одни эти идеалы «вчера», помогли бы построить семейное счастье без любви «сегодня». Словом, этот личный мотив и недостаточно личный, и просто призрачный. Моэм здесь неизмеримо мудрее Ларри в оценке его проекта: «…думаю, что затея его безнадежна; при его исключительно чувствительной натуре ему уготованы все муки ада; дело его жизни, в чем бы оно ни состояло, останется незавершенным».)

Итак, внутреннее измерение Ларри гораздо неуловимее, чем в случае со Стриклендом. Там есть картины – пусть и сугубо номинально – впечатления и мировая шумиха вокруг них, что вкупе с мыслью о вполне реальном прототипе создает какой-то вес. Духовные же обретения Ларри совершенно невесомы (не поддаются взвешиванию), а его духовная высота неизмерима (нечем измерить). Кроме как – двигаясь от противного. Поскольку нельзя измерить духовный масштаб дела жизни Ларри положительно, то остается противоположная возможность – измерить его отрицательно, оценить его через масштаб и размер отрицаемой им величины.

Отсюда – в романе побочные сюжетные линии. Представлены по сути три истории: помимо Ларри, история Эллиота Темплтона и история Изабеллы-Грэя. Все три линии – истории американцев. Существенно и то, что рассказчик – британец. А равным образом и время действия романа – 30-е годы, период Великой депрессии – и время написания романа – 1944. До второй мировой войны США, уже будучи первой экономикой мира, продолжали держаться за внешнюю политику изоляционизма, что означало лишь региональное экономическое и политическое лидерство, но невмешательство в дела остального мира. (Рузвельту пришлось «пойти» на Пирл-Харбор для того, чтобы «оправдать» для американского народа вступление во вторую мировою войну.) Именно в годы второй мировой США по сути вступили в роль мирового лидера, из каковой не могут выйти до сих пор. Точнее, в роль одного из двух мировых лидеров в условиях двуполярного мира. И эту роль США принимали именно от Британии. Правда, ко времени второй мировой войны Британия сохраняла уже только память о своем мировом лидерстве, «бремя» которого она несла более столетия и которому пришел конец с первой мировой войной, а на вакантное место мирового гегемона целили несколько претендентов. Эпоха между двух мировых войн – междуцарствие. Однако по старой памяти Британия еще долго сохраняла повадки главного зверя (достаточно вспомнить два факта: Индия обрела независимость только в 1947 г.; именно Черчилль «объявил» холодную войну) и лишь после второй мировой постепенно свыклась с ролью сателлита. Конечно, совсем не обязательно, чтобы Моэм мыслил именно так и вообще интересовался политикой. Но, так сказать, историческая конъюнктура мира как арены силовой борьбы и конфигурации центров влияния и принятия решения просто не позволяла мыслить иначе. Тем более речь идет об английском писателе, вступившем в литературу в викторианскую эпоху, на рубеже веков, т.е. в исторический момент, когда Британия еще реально ощущала себя мировой империей № 1, а главным историческим процессом для его страны, на фоне которого происходила вся его сознательная творческая жизнь, было постепенное ослабление мирового британского влияния. И хотя в фокусе внимания романа прежде всего духовное измерение, но, во-первых, идеализм, т.е. веру в самостоятельную духовную силу, Моэму, похоже, был чужд, а во-вторых, речь идет о духовных ориентирах как моменте смысложизненного выбора. Иначе зачем нужны были бы параллельные жизненные линии далеких от всяких духовных интересов персонажей? И иначе зачем было бы делать главными героями американцев (даже не американца), идя на риск недостаточно убедительного их художественного изображения: «Сам я никогда и не пробовал писать ни о ком, кроме англичан, разве что в нескольких коротких рассказах — в этом жанре можно обойтись без углубленных характеристик. Даешь читателю общие контуры, а подробности пусть додумывает сам. Могут спросить, почему, если я превратил Поля Гогена в англичанина, я не поступил так же с героями этой книги. Ответить на это просто: потому что не мог. Они тогда стали бы другими людьми. Я не утверждаю, что они — американцы, какими те себя видят; они — американцы, увиденные глазами англичанина» (курсив мой). (При этом дальше Моэм замечает, что совершенно не пытался изображать особенности их речи. Можно было бы добавить, что вообще дело здесь не в каких-то национальных особенностях характера. Ларри в этом смысле мало чем отличается от Стрикленда. А уж Темплтон – американец только в том смысле, что он – больший европеец, чем сами европейцы. Словом, главное в этих американцах то, что они – американцы, представители восходящей к мировой гегемонии нации. Это понимает «даже» молодая и еще несвободная от «биологического романтизма» Изабелла: «Как ты можешь отсиживаться в этом болоте, когда мы переживаем самое увлекательное время во всей истории? – «разъясняет» она непутевому Ларри. – Европа свое отжила. Сейчас мы — самая великая, самая могущественная нация в мире. Мы движемся вперед огромными скачками. У нас есть решительно все. Твой долг — вносить свой вклад в развитие родины».)

Интересно, что Моэм в своих раскладах вообще не принимает во внимание Советский Союз или, скажем так, «русский мир». (А ведь в духовном измерении Россия отнюдь не нулевая величина, и Моэм, включивший в число десяти лучших романов два русских, не мог этого не понимать.) Вероятно, дело не в особой проницательности, а просто в том, что Моэм не мог предвидеть будущей двуполярной структуры мира, а роль Советского Союза для Запада была до войны не слишком значительной. К тому же кажется, что Моэм при его несколько циничной внешне любви к «странностям человеческой натуры», проще говоря, к индивидуализму вряд ли мог испытывать симпатию к социалистической идеологии. Словом, это отсутствие Советской России на духовной карте романа – еще одно свидетельство того, что духовное пространство романа встроено в распределение сил в реальном историческом пространстве и времени. При этом понимание возрастающего значения США в мире в романе просматривается ясно. Замечательно также, что это неведение Моэма, обусловленное историческим моментом (еще-не-двуполярность мира) делает этот роман очень своевременным сегодня, когда США остались единоличным мировым лидером, претендующим и на духовное лидерство (как носитель демократических ценностей и «идеологии потребительского общества») и, более того, когда сомнительность этих претензий становится все более очевидной в глазах остального мира.

Источник