Мы были довольны что попали на буксир потому
Мы были довольны что попали на буксир потому
„И как давно стало известно у нас в поселении, – пишет Парася, – что я происхожу родом с Азовского берега, то и навалились на меня люди с просьбой отписать вам, старейшим рыбакам, не может ли быть от вас нам некоторой помощи. Прошу вас сердечно не отказать в моей просьбе, так как я есть и остаюсь и здесь, в голом степу, азовской рыбачкой и меня даже зовут все здешние люди Парася Приморская“.
Так вот! Получили мы то письмо с берегов будущего моря и надумали вдвоем с Игнатием Мусиевичем поехать подсобить хорошим людям. Игнатий Мусиевич, как вам известно, старый парусный мастер и такелажник, а я кое-чего маракую по части засмолки и сетевого хозяйства.
Ждал я вас на косу этим летом, да так и не дождался. Мои годы на земле считанные. Потому при первой возможности приезжайте. Вот и все наши новости. Судак этим летом шел сильно, отягчал сети. Завелась у нас в колхозе новая моторка. Зовется „Азовчанка“. В хате у меня все по-старому, только трошки похилилась стенка после зимнего шторму. Обнимаю вас и благословляю навеки. Петр Галаган».
Анна Петровна отложила письмо и долго молча смотрела в темный сад, улыбалась.
– Что ж ты, старый? – сказала она так, будто Петр Софронович сидел тут же рядом с ней на террасе и виновато ее слушал. – Что ж ты, старый чудак, задумал? Нету с тобой никакого сладу. Как раз тебе только и ездить, в твои семьдесят лет. Это все Игнатий Мусиевич тебе крутит голову – такой суетливый и развязный старик, просто ужас!
Леля заметила за Анной Петровной одну странность: каждый раз, когда она вспоминала о Петра Софроновиче, у нее появлялись в голосе мягкие южные интонации и она начинала говорить, как исконная азовская рыбачка.
Этим она как бы приближала себя к своему детству. А о нем Анна Петровна всегда вспоминала с улыбкой. Хоть и трудное было оно, а, как всякое детство, было хорошее – мечтательное и доверчивое. И такое простое, совсем простое, как белая отцовская мазанка, как бархатцы в садочках, как само Азовское море. Разве сравнить его с Черным! Черное перед Азовским – это блистательная и надменная красавица. А Азовское – это наша рыбацкая девушка, за. – стенчивая, с веснушками. Только и красоты, что синие глаза да загар.
– Чего доброго, еще простудится в дороге, заболеет, – сказала Анна Петровна. – Ведь семьдесят лет, а не сорок! Правда, годы его на земле считанные. А я вместо того, чтобы поехать этим летом к нему, забралась сюда, в эту кавказскую пышность.
– Знаешь что, мама, – протяжно сказала Леля, – ты не волнуйся, пожалуйста. Нам осталось здесь жить еще месяц. А мы уедем на две недели раньше и заедем к деду туда, на его будущее море. Это нам почти по дороге.
Анна Петровна притянула к себе Лелю и погладила ее блестящие волосы. «Прелесть моя, – подумала она. – Радость моя. Что-то с тобой будет в жизни?»
Последний рейс
Из Сталинграда я проехал на Волго-Донской канал, а оттуда – в Калач. Из Калача я хотел попасть на Цимлянское строительство. Туда можно было добраться или на машине через степи, или длинным кружным путем по железной дороге. Пассажирские пароходы на этом плесе Дона не ходили.
На мое счастье, в Калач пришел с верховьев буксирный пароход. Он шел в Цимлянскую. Капитан буксира – седоусый толстяк с насмешливыми глазами– согласился довезти меня до Цимлы. Буксир взял еще нескольких пассажиров. Среди них был инженер Старостин.
Мы оба – Старостин и я – были довольны, что попали на буксир. Нам хотелось увидеть в последний раз Дон. Через год в этих местах Дона уже не будет. Вместо него раскинется Цимлянское водохранилище – Донское море.
Весь день мы проводили на палубе. Опрокинутое в речной воде небо, покрытое отарами белых облаков, медленно плыло навстречу. Нос буксира резал его надвое, а волны от колес качали отражения облаков и уносили их к берегам. Там они рассыпались в пене, набегавшей на пески.
Буксир шел до Цимлы без остановок. Останавливаться было незачем, да и негде: станицы и поселения уже перенесли с берегов Дона в глубину степей, на бугры. Только по широким улицам без домов, заборов и деревьев, по кучам золы, колеям дорог, штабелям старого кирпича, ямам от выкопанных деревьев и кое-где еще не разобранным мазанкам и плетням можно было догадаться, что тут стояли станицы. Заканчивались работы по очистке дна будущего моря. Вырубались последние рощи, переносились последние дома.
Я представлял себе, как Дон начнет затоплять эту покинутую людьми землю. Жители дальних станиц придут посмотреть на вторжение воды. Они будут отступать перед ней шаг за шагом, зачарованные этим зрелищем.
Вода остановится у рубежей, намеченных человеком, и покорно ляжет у предназначенных берегов.
Неизмеримая гладь водохранилища вздохнет и накатится на степь первой волной. Новое море начнет свою вечную работу – будет намывать берега и выбрасывать на них щебень, водоросли и перемытые до белизны остатки человеческих поселений: доски, битый кирпич, осколки стекла и среди них какую-нибудь игрушечную тележку на деревянных катушках-колесиках.
Первые огни бакенов загорятся во тьме и лягут по взволнованней зыби полосами красного и белого света.
Дни, месяцы, годы начнут сменяться бесконечной чередой над вновь созданным морем. И прибой будет выбрасывать уже не остатки давнишней жизни, а шелковистые коробки хлопка, куски антрацита с черным алмазным блеском и кожуру донских лимонов.
Голубоватое зарево недавно рожденных городов засияет над ночными водами, как таинственный зодиакальный свет.
Ночь была душная, и все мы, пассажиры, сидели или лежали на палубе буксира и вели между собой неторопливый разговор. Спать никому не хотелось. В другое время монотонные удары пароходных колес и журчанье воды давно усыпили бы всех.
Капитан подсел к нам.
Говорили о будущем море.
– Мой старик, – сказал капитан о своем буксире, – подастся этой осенью в Ростов. Там его переделают для рейсов по
Мы были довольны что попали на буксир потому
Из Сталинграда я проехал на Волго-Донской канал, а оттуда – в Калач. Из Калача я хотел попасть на Цимлянское строительство. Туда можно было добраться или на машине через степи, или длинным кружным путем по железной дороге. Пассажирские пароходы на этом плесе Дона не ходили.
На мое счастье, в Калач пришел с верховьев буксирный пароход. Он шел в Цимлянскую. Капитан буксира – седоусый толстяк с насмешливыми глазами– согласился довезти меня до Цимлы. Буксир взял еще нескольких пассажиров. Среди них был инженер Старостин.
Мы оба – Старостин и я – были довольны, что попали на буксир. Нам хотелось увидеть в последний раз Дон. Через год в этих местах Дона уже не будет. Вместо него раскинется Цимлянское водохранилище – Донское море.
Весь день мы проводили на палубе. Опрокинутое в речной воде небо, покрытое отарами белых облаков, медленно плыло навстречу. Нос буксира резал его надвое, а волны от колес качали отражения облаков и уносили их к берегам. Там они рассыпались в пене, набегавшей на пески.
Буксир шел до Цимлы без остановок. Останавливаться было незачем, да и негде: станицы и поселения уже перенесли с берегов Дона в глубину степей, на бугры. Только по широким улицам без домов, заборов и деревьев, по кучам золы, колеям дорог, штабелям старого кирпича, ямам от выкопанных деревьев и кое-где еще не разобранным мазанкам и плетням можно было догадаться, что тут стояли станицы. Заканчивались работы по очистке дна будущего моря. Вырубались последние рощи, переносились последние дома.
Я представлял себе, как Дон начнет затоплять эту покинутую людьми землю. Жители дальних станиц придут посмотреть на вторжение воды. Они будут отступать перед ней шаг за шагом, зачарованные этим зрелищем.
Вода остановится у рубежей, намеченных человеком, и покорно ляжет у предназначенных берегов.
Неизмеримая гладь водохранилища вздохнет и накатится на степь первой волной. Новое море начнет свою вечную работу – будет намывать берега и выбрасывать на них щебень, водоросли и перемытые до белизны остатки человеческих поселений: доски, битый кирпич, осколки стекла и среди них какую-нибудь игрушечную тележку на деревянных катушках-колесиках.
Первые огни бакенов загорятся во тьме и лягут по взволнованней зыби полосами красного и белого света.
Дни, месяцы, годы начнут сменяться бесконечной чередой над вновь созданным морем. И прибой будет выбрасывать уже не остатки давнишней жизни, а шелковистые коробки хлопка, куски антрацита с черным алмазным блеском и кожуру донских лимонов.
Голубоватое зарево недавно рожденных городов засияет над ночными водами, как таинственный зодиакальный свет.
Ночь была душная, и все мы, пассажиры, сидели или лежали на палубе буксира и вели между собой неторопливый разговор. Спать никому не хотелось. В другое время монотонные удары пароходных колес и журчанье воды давно усыпили бы всех.
Капитан подсел к нам.
Говорили о будущем море.
– Мой старик, – сказал капитан о своем буксире, – подастся этой осенью в Ростов. Там его переделают для рейсов по водохранилищу. Сейчас он, попятно, слаб для такого назначения. Корпус ему надо укрепить, а то разобьет волнами. На самой глубине, под Цимлянской, валы будут гулять, как на Черном море. Будьте спокойны! Простора для этого хватит. Разгон у волны огромный. В длину почти двести километров, а в ширину – до тридцати. Другой берег не всюду увидишь.
– В Сормове сейчас строят для нас новые буксиры. Один наш капитан ездил туда, смотрел. Винтовые буксиры. Прямо звери! Воду будут рвать, как крейсеры! Только дым да флаг за кормой – и поминай как звали!
– По Волге такие буксиры уже ходят, – сказал худой человек и зажег спичку, чтобы закурить. Спичка горела спокойно, как свеча в тихой комнате. – И зовут их «музыкантами».
– Почему «музыкантами»? – спросил я.
– На них радио. Привалят к пристани, включат радио и закатят такой концерт из Московской консерватории, что все береговое население сбегается.
– Красота! – завистливо вздохнул кто-то из темноты.
– Ясно, красота, – согласился капитан. – А пассажирские теплоходы будут ходить здесь такие, что не сразу, говорят, и поймешь, из чего они сделаны: не то из стекла, не то из серебра. Блеск, просторные палубы, огни, концертные залы!
– Что красота, то красота! – повторил из темноты тот же голос.
– А ты до нее дойди, – сказал капитан. – Попробуй. Не так все просто, как тебе думается: «Сел да поехал – ах, хорошо!» Вот, скажем, создается наше водохранилище. Так тут, знаешь, сколько геодезистов работало? Сила! Нужно было выяснить точнейший рельеф местности и, зная глубину будущего водохранилища, определить, как оно вольется в этот рельеф, как ляжет посреди этих балок и степей, какие будут у него пределы и границы. И нанести эти границы на карты. То-то! Всякие были трудности. Взять хотя бы переселение. Отодвинули поселки подальше от Дона. А там воды нету. В колодцах один мокрый песок. Пока это дело наладили, сколько времени прошло. Строим и учимся.
– Вам тоже придется переучиваться, речникам? – спросил я.
– Не очень. Морское плаванье против нашего речного не в пример легче.
– На реке опасностей больше. Ведешь пароход, с мостика не слезаешь. Потому что у тебя под днищем воды всего десять сантиметров. А то и меньше. Вот-вот заденешь и сядешь. А на быстрине только и поглядывай, чтобы не прижало к берегу, не стукнуло и не разбило. И фарватер на реке меняется чуть не каждый день. Дон – река капризная. Он все время играет. Вот и плаваем мы с неполной осадкой. Тысячи тонн груза зря оставляем на пристанях. А когда запрут Дон, будет раздолье. Воды под нами десятки метров! Ничего не страшно. Ни перекатов, ни коряг, ни ударов о берег. И течение нас не замучит. Что вниз идти, что вверх – все равно по спокойной, тихой воде.
– Крой через море полным ходом! – сказал из рубки рулевой.
– Что штормы? Если очень разыграется, так зайдешь в порт-убежище или глубокую бухту и отстоишься. Тут их много появится, этих бухт, по устьям бывших притоков. И обстановка будет совершенно морская: маяки, створные знаки, электрические бакены. По приборам начнем ходить. Как в море. Не так, как сейчас, когда иной раз говоришь лоцману: «А ну-ка, Сеня, держи вон на ту сухую вербочку или на тот вон курень на бахче!» Там вместо вешки сидит всем нам известный сторож Трофим и курит свою заветную кременчугскую махорку.
Это точно! – согласился из будки рулевой. – Бывает.
Рядом со мной лежал на палубе на подстеленном Батнике мальчик лет десяти. Отец его – высокий застенчивый украинец, плотник из Каменец-Подольской области – ехал на работу в Цимлянскую. Он все время вполголоса разговаривал с сыном и все беспокоился, что мальчик бегает по палубе босиком и не хочет надевать «черевички».
– Так-то ж неловко перед людьми, – говорил он ему шепотом. – Ты ж не у себя на селе, Илько, не в нашей Карпиловке. Обуй черевички.
– Та они мне давят, – тоже шепотом отвечал ему мальчик. – Как же я их обую?
– От беда! – вздыхал плотник. – Чего это бабка глядела, когда купляла?
Мальчик не спал. Он прислушивался к разговорам, часто подымал голову и спрашивал отца:
– Про что они рассказывают?
– Да про всякое, – отвечал отец. – Спи, не ворошись!
Но мальчик уснуть не мог. Он все прислушивался. Когда пассажиры, наконец, затихли, мальчик сказал:
– Батько, тут и вправду будет море?
– А как же! – тихо ответил отец. – Я тебе расскажу один случай, но, только чтобы потом ты спал. Me обдуришь меня?
– Так вот, слухай. Будет тут море. Вода подступит к самым хатам. И рыба як ударит хвостом, як плеснет, так и забрызжет всю стенку хаты. От как будет, сынок! Вода будет чистая-пречистая, вроде слеза. И не будет той воды вкуснийше на белом свете. И сады будут кругом. Зацветут кущи, и зацветет тот старый плетень, что притащил с собой на новое место один старый сердитый дед. Переселяли станицу, так тот упорный дед погрузил на машину свой плетень. «Ни за что, говорит, я тот плетень не кину, хоть считайте меня окончательно сумасшедшим. Я сам его плел. Старуха моя на нем свои рушники сушила. Нет и нет! Плетень я не кину, хоть вы и говорите, соседи, что он пересох в труху, и надо мной шуткуете и смеетесь».
– Так и перевез? – спросил тихо мальчик.
– Перевез. И поставил коло своей новой хаты. В степи. А через год подошла к самой той хате вода. Пришло до ее порога новое озеро. Люди его зробили для наикращей жизни, и такое то было широкое озеро, что как солнце клонится, так другого берега не видно. Один солнечный огонь по воде играет. И слепит очи. Да-а… Чего только не сделает наш человек, колы у него доброе сердце! Все сделает, сынок! А через неделю или две проснулся тот дед раным-рано, чуть развиднять начало и по-над озером еще лежал туман. Проснулся, вышел из хаты и так и сел на пороге: плетень его стоит весь в молодых липучих листочках. И цветет. Сережки-баранчики на нем висят, и сыплется из них желтая пыль.
– С чего же он зацвел, батько? – спросил мальчик.
– Вот так каждый раз! – сказал мне плотник и виновато засмеялся. – Не спит, покамест чего-нибудь ему не расскажешь. От беда!
Он закурил и задумался. Была уже поздняя ночь. Дон в темноте казался необыкновенно широким – гораздо шире, чем днем.
– Славная сказка, – сказал я Старостину.
– Да, – согласился он. – Раз на то пошло, то и я могу рассказать вам кое-что интересное. Все равно не спим. Вы знаете, сколько в Советском Союзе рек?
Мне не хотелось признаваться в своем неведении. Поэтому я сказал наугад:
– Тысяч тридцать, я думаю.
– Вот именно! – насмешливо согласился Старостин. – А если у нас больше ста тысяч рек? Тогда что?
– Сто тысяч рек! Это точно?
– Совершенно. Конечно, если считать все реки от Волги, Енисея и Невы до какой-нибудь заросшей ряской Вертушинки или Мошки. Пожалуй, нигде нет такого частого переплетения рек со множеством притоков. И нигде реки, текущие в разные моря, так близко не подходят друг к другу. На канале я познакомился с одним партийным работником, любителем чисел. Он подсчитал, что если взять речную карту Союза, похожую на густую и причудливую сеть, и расплести эту сеть в одну нитку, в одну водяную полосу, то она вытянется на два с половиной миллиона километров.
– Так то ж прямо как от нашей земли до звезды! – сказал плотник. Он, оказывается, слушал наш разговор.
– Вот вы гидротехник, знаток рек, – спросил я, как будто между прочим, Старостина. – А вы много читали стихов о русских реках?
– По-моему, их вообще очень мало.
– Наоборот, – сказал я с некоторым злорадством. – Их очень много. И, между прочим, стихов превосходных.
– Пожалуйста! Был такой поэт Языков. Волгарь, из Симбирска. Друг Пушкина. У него есть замечательные стихи о русских реках. Он писал, что они текут «блистательно и плавно». Он говорил о Волге:
А дальше идет изумительное перечисление русских рек: Тверды – «лелеющей тысячи судов», Оки – «поемистой, дубравной», Суры – «красавицы, задумчиво бродящей», Свияги – «пажитной, игривой и бессонной», и, наконец, Камы, «чей сильный бурный водобег, под криками орлов свои валы седые катя в кремнистых берегах, несет железо, лес и горы соляные на исполинских ладиях».
– Здорово! – с восхищением сказал Старостин.
– А мы Пушкина в школе учили, – вдруг сказал мальчик. – «Горит восток зарею новой…».
– От беда! – промолвил, сокрушаясь, плотник. – Так ты не спишь?
– Ни, батько, – тихо ответил мальчик, – Я слу-хаю.
– Ну что ты сделаешь с таким хлопчиком? – воскликнул плотник. – Нету никакого повиновения!
– Правильный мальчик, – заметил Старостин. – Возраст такой. Ему сейчас все интересно.
– Оно, может быть, и так, – согласился плотник.
– Поэзия поэзией, – сказал Старостин. – А вам известно, что эти поэтические и задумчиво бродящие русские реки могут дать три биллиона киловатт-часов электрической энергии в течение года и что эти реки уносят каждый год в моря около четырех тысяч кубических километров воды?
– Где же нам все это знать! Рассказывайте дальше.
– Что ж вы обижаетесь? Вы вовсе и не обязаны знать. Это – наше дело, гидрографов и гидротехников.
– А я так думаю, – заметил плотник, – что нету теперь ни нашего, ни вашего, а есть всеобщее. Наука теперь достигает до человеческой жизни. Скрозь это видно, куда ни сунешься в нашем государстве. Скрозь!
Светало. В предутренней степи, затянутой седой дымкой, зарождалась заря. А впереди, за поворотом Дона, открылись несметные огни Цимлянского строительства. Они перегораживали Дон стеной из света. Густым частоколом тянулись черные стрелы экскаваторов. Над ними курилась на еще темном западном небе белая мгла. Буксир сбавил ход.
– Ну, сынок, – сказал мальчику плотник, – собирайся. Надень черевички.
Низкий свет солнца лег на реку, ударил в рыжие берега и в огромную земляную плотину. Она начиналась на высоком, правом берегу Дона, шла через всю его пойму и оканчивалась где-то далеко в степи.
– Западный берег Донского моря, – сказал нам капитан из своей застекленной рубки и показал на плотину. – Подходим.
Буксир начал описывать широкую дугу, чтобы подвалить к пристани. Все строительство вдруг быстро понеслось слева направо, как бы нарочно сдвинувшись с места, чтобы показать нам громады бетонных массивов, исполинский вал плотины, эстакады, подъемные краны, мосты и сквозные стены арматуры.
Мы были довольны что попали на буксир потому
Вдруг он хлопнул ладонью по подоконнику.
– Погодите, – сказал он, таинственно понизив голос. – Я совсем позабыл. Сегодня должна распуститься ипомея. Вон там, около террасы. Я видел на ней много бутонов. Пойдемте!
Леля вспомнила рассказы Юркина отца об этом цветке. Все цветы ипомеи открывались сразу, на глазах, и первое время быстро шевелили прозрачными лепестками. Со стороны казалось, что на куст ипомеи села стая живых бабочек.
Но Юркин отец поздно вспомнил об ипомее. Цветы уже раскрылись. Леля взглянула на них и тихо сказала:
– Я их знаю. Мне в Новороссийске кто-то подарил букет. И там были точно такие цветы.
Она вдруг повернулась и быстро пошла к калитке.
– Ты куда? – спросил Юркин отец.
– До свиданья! Я завтра приду! – крикнула из-за калитки Леля.
Леля вернулась к себе взволнованная.
– Послушай, – сказала ей Анна Петровна, – что пишет дедушка Петр Софронович. Только что принесли письмо. Старик что-то уж очень расхорохорился. Не по возрасту.
Леля села в плетеное кресло, сложила руки на коленях и приготовилась слушать, что пишет дед Петр Софронович.
«Дорогая моя доченька Анна Петровна и дорогая внучка Елена Михайловна, – писал дед. – По слабости зрения я самолично писанием не занимаюсь, а пишет заместо меня небезызвестный вам Панченко, Игнатий Мусиевич, наш рыбак, такой же старый, как я, только глазами покрепче и характером повеселийше. Кланяемся мы вам с Игнатием Мусиевичем низко-пренизко и желаем доброго здоровья, многих лет благополучия и успеха в трудах ваших на благо отечества нашего и сообща также и всем людям».
Анна Петровна оторвалась от письма и засмеялась:
– Ну и Игнатий Мусиевич! Что выкамаривает!
«Я так думаю, что ты была в то время еще совсем малесенькой дивчиной и потому не помнишь про Парасю Жильченко, ту, что вышла замуж за дальнего человека, за Ивана Сидоренко, и уехала с ним по-за Дон, кудась к самой Волге. Там она с ним всю жизнь и прожила. И нашу косу с той поры ни разу не навестила. Однако всегда сердце человеческое тянется к родительским местам, к своему, как говорится, тыну. И у Параси сердце до нас сейчас обратилось, и получили мы от нее знаменательное письмо. И об том ее письме – главная наша речь.
Вам, конечно, известно, что роют сейчас канал, водяной ход из Волги в Дон и оттуда к нам, в Азовское море. И на том канале и Дону будут запружены великие воды для питания канала водой и напоения сухого тамошнего степного места. Будут те великие воды вроде как моря и заполнятся, понятно, несметной силой всяческой рыбы. А народонаселение по тем новым морям, конечно, кругом сухопутное и рыбацкого нашего дела и обихода понимать пока что не может. Им что кливер, что сейнер, что румпель – все одно. Вот и пишет Парася, что у них идет подготовка к сотворению рыбачьей артели, однако никто в ум себе не возьмет даже такого пустого дела, как оснастить или, скажем, засмолить шаланду.
„И как давно стало известно у нас в поселении, – пишет Парася, – что я происхожу родом с Азовского берега, то и навалились на меня люди с просьбой отписать вам, старейшим рыбакам, не может ли быть от вас нам некоторой помощи. Прошу вас сердечно не отказать в моей просьбе, так как я есть и остаюсь и здесь, в голом степу, азовской рыбачкой и меня даже зовут все здешние люди Парася Приморская“.
Так вот! Получили мы то письмо с берегов будущего моря и надумали вдвоем с Игнатием Мусиевичем поехать подсобить хорошим людям. Игнатий Мусиевич, как вам известно, старый парусный мастер и такелажник, а я кое-чего маракую по части засмолки и сетевого хозяйства.
Ждал я вас на косу этим летом, да так и не дождался. Мои годы на земле считанные. Потому при первой возможности приезжайте. Вот и все наши новости. Судак этим летом шел сильно, отягчал сети. Завелась у нас в колхозе новая моторка. Зовется „Азовчанка“. В хате у меня все по-старому, только трошки похилилась стенка после зимнего шторму. Обнимаю вас и благословляю навеки. Петр Галаган».
Анна Петровна отложила письмо и долго молча смотрела в темный сад, улыбалась.
– Что ж ты, старый? – сказала она так, будто Петр Софронович сидел тут же рядом с ней на террасе и виновато ее слушал. – Что ж ты, старый чудак, задумал? Нету с тобой никакого сладу. Как раз тебе только и ездить, в твои семьдесят лет. Это все Игнатий Мусиевич тебе крутит голову – такой суетливый и развязный старик, просто ужас!
Леля заметила за Анной Петровной одну странность: каждый раз, когда она вспоминала о Петра Софроновиче, у нее появлялись в голосе мягкие южные интонации и она начинала говорить, как исконная азовская рыбачка.
Этим она как бы приближала себя к своему детству. А о нем Анна Петровна всегда вспоминала с улыбкой. Хоть и трудное было оно, а, как всякое детство, было хорошее – мечтательное и доверчивое. И такое простое, совсем простое, как белая отцовская мазанка, как бархатцы в садочках, как само Азовское море. Разве сравнить его с Черным! Черное перед Азовским – это блистательная и надменная красавица. А Азовское – это наша рыбацкая девушка, за. – стенчивая, с веснушками. Только и красоты, что синие глаза да загар.
– Чего доброго, еще простудится в дороге, заболеет, – сказала Анна Петровна. – Ведь семьдесят лет, а не сорок! Правда, годы его на земле считанные. А я вместо того, чтобы поехать этим летом к нему, забралась сюда, в эту кавказскую пышность.
– Знаешь что, мама, – протяжно сказала Леля, – ты не волнуйся, пожалуйста. Нам осталось здесь жить еще месяц. А мы уедем на две недели раньше и заедем к деду туда, на его будущее море. Это нам почти по дороге.
Анна Петровна притянула к себе Лелю и погладила ее блестящие волосы. «Прелесть моя, – подумала она. – Радость моя. Что-то с тобой будет в жизни?»
Из Сталинграда я проехал на Волго-Донской канал, а оттуда – в Калач. Из Калача я хотел попасть на Цимлянское строительство. Туда можно было добраться или на машине через степи, или длинным кружным путем по железной дороге. Пассажирские пароходы на этом плесе Дона не ходили.
На мое счастье, в Калач пришел с верховьев буксирный пароход. Он шел в Цимлянскую. Капитан буксира – седоусый толстяк с насмешливыми глазами– согласился довезти меня до Цимлы. Буксир взял еще нескольких пассажиров. Среди них был инженер Старостин.
Мы оба – Старостин и я – были довольны, что попали на буксир. Нам хотелось увидеть в последний раз Дон. Через год в этих местах Дона уже не будет. Вместо него раскинется Цимлянское водохранилище – Донское море.
Весь день мы проводили на палубе. Опрокинутое в речной воде небо, покрытое отарами белых облаков, медленно плыло навстречу. Нос буксира резал его надвое, а волны от колес качали отражения облаков и уносили их к берегам. Там они рассыпались в пене, набегавшей на пески.
Буксир шел до Цимлы без остановок. Останавливаться было незачем, да и негде: станицы и поселения уже перенесли с берегов Дона в глубину степей, на бугры. Только по широким улицам без домов, заборов и деревьев, по кучам золы, колеям дорог, штабелям старого кирпича, ямам от выкопанных деревьев и кое-где еще не разобранным мазанкам и плетням можно было догадаться, что тут стояли станицы. Заканчивались работы по очистке дна будущего моря. Вырубались последние рощи, переносились последние дома.
Я представлял себе, как Дон начнет затоплять эту покинутую людьми землю. Жители дальних станиц придут посмотреть на вторжение воды. Они будут отступать перед ней шаг за шагом, зачарованные этим зрелищем.
Вода остановится у рубежей, намеченных человеком, и покорно ляжет у предназначенных берегов.
Неизмеримая гладь водохранилища вздохнет и накатится на степь первой волной. Новое море начнет свою вечную работу – будет намывать берега и выбрасывать на них щебень, водоросли и перемытые до белизны остатки человеческих поселений: доски, битый кирпич, осколки стекла и среди них какую-нибудь игрушечную тележку на деревянных катушках-колесиках.