Мы все учились понемногу чему нибудь и как нибудь стих

XIII. XIV

,
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.

XVIII

венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.

Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.

Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился– и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло5) мне надоел».

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

XXIII

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной,—
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.

XXVIII

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.

XXXII

Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

XXXIII

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

XXXIV

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.

XXXVI

Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за€ полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

XLIII

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать– но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он– с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

XLVII

Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро.– Была то година златая.
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Сиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва оттеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; ………………………
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;
Лишь крик протяженный из дальней промчится
деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Все спит. ………………………

И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVIII

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессону,
Опершися на гранит.

(Муравьев. Богине Невы)

Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин– сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

LVIII

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.

Источник

Евгений Онегин

Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut-être imaginaire.

Tiré d’une lettre particulière [1]

He мысля гор­дый свет забавить,
Вни­ма­нье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достой­нее тебя,
Достой­нее души прекрасной,
Свя­той испол­нен­ной мечты,
Поэ­зии живой и ясной,
Высо­ких дум и простоты;
Но так и быть – рукой пристрастной
Прими собра­нье пест­рых глав,
Полу­смеш­ных, полупечальных,
Про­сто­на­род­ных, идеальных,
Небреж­ный плод моих забав,
Бес­сон­ниц, лег­ких вдохновений,
Незре­лых и увяд­ших лет,
Ума холод­ных наблюдений
И сердца горест­ных замет.

Глава первая

И жить торо­пится, и чув­ство­вать спешит.

Князь Вязем­ский [2]

«Мой дядя самых чест­ных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он ува­жать себя заставил
И лучше выду­мать не мог.
Его при­мер дру­гим наука;
Но, боже мой, какая скука
С боль­ным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низ­кое коварство
Полу­жи­вого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально под­но­сить лекарство,
Взды­хать и думать про себя:
Когда же черт возь­мет тебя!»

Так думал моло­дой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Все­выш­ней волею Зевеса
Наслед­ник всех своих родных. —
Дру­зья Люд­милы и Руслана!
С героем моего романа
Без пре­ди­сло­вий, сей же час
Поз­вольте позна­ко­мить вас:
Оне­гин, доб­рый мой приятель,
Родился на бре­гах Невы,
Где, может быть, роди­лись вы
Или бли­стали, мой читатель;
Там неко­гда гулял и я:
Но вре­ден север для меня. [3]

Слу­жив отлично-благородно,
Дол­гами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И про­мо­тался наконец.
Судьба Евге­ния хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребе­нок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé, фран­цуз убогой,
Чтоб не изму­чи­лось дитя,
Учил его всему шутя,
Не доку­чал мора­лью строгой,
Слегка за шало­сти бранил
И в Лет­ний сад гулять водил.

Когда же юно­сти мятежной
При­шла Евге­нию пора,
Пора надежд и гру­сти нежной,
Monsieur про­гнали со двора.
Вот мой Оне­гин на свободе;
Остри­жен по послед­ней моде;
Как dandy [4] лон­дон­ский одет —
И нако­нец уви­дел свет.
Он по-фран­цуз­ски совершенно
Мог изъ­яс­няться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кла­нялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.

Мы все учи­лись понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так вос­пи­та­ньем, слава Богу,
У нас немуд­рено блеснуть.
Оне­гин был, по мне­нью многих
(Судей реши­тель­ных и строгих),
Уче­ный малый, но педант. [5]
Имел он счаст­ли­вый талант
Без при­нуж­де­нья в разговоре
Кос­нуться до всего слегка,
С уче­ным видом знатока
Хра­нить мол­ча­нье в важ­ном споре
И воз­буж­дать улыбку дам
Огнем неждан­ных эпиграмм.

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпи­графы разбирать,
Потол­ко­вать об Ювенале,
В конце письма поста­вить vale, [6]
Да пом­нил, хоть не без греха,
Из Эне­иды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хро­но­ло­ги­че­ской пыли
Быто­пи­са­ния земли;
Но дней минув­ших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хра­нил он в памяти своей.

Высо­кой стра­сти не имея
Для зву­ков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бра­нил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глу­бо­кий эконом,
То есть умел судить о том,
Как госу­дар­ство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда про­стой про­дукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отда­вал в залог.

Всего, что знал еще Евгений,
Пере­ска­зать мне недосуг;
Но в чем он истин­ный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что зани­мало целый день
Его тос­ку­ю­щую лень, —
Была наука стра­сти нежной,
Кото­рую вос­пел Назон,
За что стра­даль­цем кон­чил он
Свой век бле­стя­щий и мятежный
В Мол­да­вии, в глуши степей,
Вдали Ита­лии своей.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разу­ве­рять, заста­вить верить,
Казаться мрач­ным, изнывать,
Являться гор­дым и послушным,
Вни­ма­тель­ным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пла­менно красноречив,
В сер­деч­ных пись­мах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыд­лив и дер­зок, а порой
Бли­стал послуш­ною слезой!

Как он умел казаться новым,
Шутя невин­ность изумлять,
Пугать отча­я­ньем готовым,
При­ят­ной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невин­ных лет предубежденья
Умом и стра­стью побеждать,
Неволь­ной ласки ожидать,
Молить и тре­бо­вать признанья,
Под­слу­шать сердца пер­вый звук,
Пре­сле­до­вать любовь и вдруг
Добиться тай­ного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

Как рано мог уж он тревожить
Сердца коке­ток записных!
Когда ж хоте­лось уничтожить
Ему сопер­ни­ков своих,
Как он язви­тельно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, бла­жен­ные мужья,
С ним оста­ва­лись вы друзья:
Его лас­кал супруг лукавый,
Фоб­ласа дав­ний ученик,
И недо­вер­чи­вый старик,
И рого­но­сец величавый,
Все­гда доволь­ный сам собой,
Своим обе­дом и женой.

XIII. XIV

Бывало, он еще в постеле:
К нему запи­сочки несут.
Что? При­гла­ше­нья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там дет­ский праздник.
Куда ж поска­чет мой проказник?
С кого нач­нет он? Всё равно:
Везде поспеть немудрено.
Пока­мест в утрен­нем уборе,
Надев широ­кий боли­вар, [7]
Оне­гин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недрем­лю­щий брегет
Не про­зво­нит ему обед.

Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» – раз­дался крик;
Мороз­ной пылью серебрится
Его боб­ро­вый воротник.
К Talon [8] помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брыз­нул ток;
Пред ним roast-beef [9] окровавленный
И трю­фли, рос­кошь юных лет,
Фран­цуз­ской кухни луч­ший цвет,
И Страс­бурга пирог нетленный
Меж сыром лим­бург­ским живым
И ана­на­сом золотым.

Еще бока­лов жажда просит
Залить горя­чий жир котлет,
Но звон бре­гета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непо­сто­ян­ный обожатель
Оча­ро­ва­тель­ных актрис,
Почет­ный граж­да­нин кулис,
Оне­гин поле­тел к театру,
Где каж­дый, воль­но­стью дыша,
Готов охло­пать entrechat, [10]
Обши­кать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слы­шали его).

XVIII

Вол­шеб­ный край! там в стары годы,
Сатиры сме­лый властелин,
Бли­стал Фон­ви­зин, друг свободы,
И пере­им­чи­вый Княжнин;
Там Озе­ров невольны дани
Народ­ных слез, рукоплесканий
С мла­дой Семе­но­вой делил;
Там наш Кате­нин воскресил
Кор­неля гений величавый;
Там вывел кол­кий Шаховской
Своих коме­дий шум­ный рой,
Там и Дидло [11] вен­чался славой,
Там, там под сению кулис
Мла­дые дни мои неслись.

Мои богини! что вы? где вы?
Внем­лите мой печаль­ный глас:
Всё те же ль вы? дру­гие ль девы,
Сме­нив, не заме­нили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли рус­ской Терпсихоры
Душой испол­нен­ный полет?
Иль взор уны­лый не найдет
Зна­ко­мых лиц на сцене скучной,
И, устре­мив на чуж­дый свет
Разо­ча­ро­ван­ный лорнет,
Весе­лья зри­тель равнодушный,
Без­молвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

Театр уж полон; ложи блещут;
Пар­тер и кресла, всё кипит;
В райке нетер­пе­ливо плещут,
И, взвив­шись, зана­вес шумит.
Бли­ста­тельна, полувоздушна,
Смычку вол­шеб­ному послушна,
Тол­пою нимф окружена,
Стоит Исто­мина; она,
Одной ногой каса­ясь пола,
Дру­гою мед­ленно кружит,
И вдруг пры­жок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быст­рой нож­кой ножку бьет.

Всё хло­пает. Оне­гин входит,
Идет меж кре­сел по ногам,
Двой­ной лор­нет ско­сясь наводит
На ложи незна­ко­мых дам;
Все ярусы оки­нул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недо­во­лен он;
С муж­чи­нами со всех сторон
Рас­кла­нялся, потом на сцену
В боль­шом рас­се­я­нье взглянул,
Отво­ро­тился – и зевнул,
И мол­вил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».

Еще амуры, черти, змеи
На сцене ска­чут и шумят;
Еще уста­лые лакеи
На шубах у подъ­езда спят;
Еще не пере­стали топать,
Смор­каться, каш­лять, шикать, хлопать;
Еще сна­ружи и внутри
Везде бли­стают фонари;
Еще, про­зяб­нув, бьются кони,
Наскуча упря­жью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бра­нят гос­под и бьют в ладони:
А уж Оне­гин вышел вон;
Домой одеться едет он.

XXIII

Изоб­ражу ль в кар­тине верной
Уеди­нен­ный кабинет,
Где мод вос­пи­тан­ник примерный
Одет, раз­дет и вновь одет?
Всё, чем для при­хоти обильной
Тор­гует Лон­дон щепетильный
И по Бал­ти­че­ским волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полез­ный про­мы­сел избрав,
Изоб­ре­тает для забав,
Для рос­коши, для неги модной, —
Всё укра­шало кабинет
Фило­софа в осьм­на­дцать лет.

Янтарь на труб­ках Цареграда,
Фар­фор и бронза на столе,
И, чувств изне­жен­ных отрада,
Духи в гра­не­ном хрустале;
Гре­бенки, пилочки стальные,
Пря­мые нож­ницы, кривые,
И щетки трид­цати родов
И для ног­тей, и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важ­ный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Крас­но­ре­чи­вым сума­сбро­дом. [12]
Защит­ник воль­но­сти и прав
В сем слу­чае совсем неправ.

Быть можно дель­ным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бес­плодно спо­рить с веком?
Обы­чай дес­пот меж людей.
Вто­рой Чадаев, мой Евгений,
Боясь рев­ни­вых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по край­ней мере
Пред зер­ка­лами проводил
И из убор­ной выходил
Подоб­ный вет­ре­ной Венере,
Когда, надев муж­ской наряд,
Богиня едет в маскарад.

В послед­нем вкусе туалетом
Заняв ваш любо­пыт­ный взгляд,
Я мог бы пред уче­ным светом
Здесь опи­сать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Опи­сы­вать мое же дело:
Но пан­та­лоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на рус­ском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бед­ный слог
Пест­реть гораздо б меньше мог
Ино­пле­мен­ными словами,
Хоть и загля­ды­вал я встарь
В Ака­де­ми­че­ский Словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспе­шим на бал,
Куда стрем­глав в ямской карете
Уж мой Оне­гин поскакал.
Перед померк­шими домами
Вдоль сон­ной улицы рядами
Двой­ные фонари карет
Весе­лый изли­вают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плош­ками кругом,
Бле­стит вели­ко­леп­ный дом;
По цель­ным окнам тени ходят,
Мель­кают про­фили голов
И дам и мод­ных чудаков.

XXVIII

Вот наш герой подъ­е­хал к сеням;
Швей­цара мимо он стрелой
Взле­тел по мра­мор­ным ступеням,
Рас­пра­вил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж гре­меть устала;
Толпа мазур­кой занята;
Кру­гом и шум и теснота;
Брен­чат кава­лер­гарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пле­ни­тель­ным следам
Летают пла­мен­ные взоры,
И ревом скры­пок заглушен
Рев­ни­вый шепот мод­ных жен.

Во дни весе­лий и желаний
Я был от балов без ума:
Вер­ней нет места для признаний
И для вру­че­ния письма.
О вы, почтен­ные супруги!
Вам пред­ложу свои услуги;
Прошу мою заме­тить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смот­рите вслед:
Дер­жите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

Увы, на раз­ные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не стра­дали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я беше­ную младость,
И тес­ноту, и блеск, и радость,
И дам обду­ман­ный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Най­дете вы в Рос­сии целой
Три пары строй­ных жен­ских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Груст­ный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тре­во­жат сердце мне.

Когда ж и где, в какой пустыне,
Безу­мец, их забу­дешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете веш­ние цветы?
Взле­ле­яны в восточ­ной неге,
На север­ном, печаль­ном снеге
Вы не оста­вили следов:
Любили мяг­ких вы ковров
Рос­кош­ное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло сча­стье юных лет,
Как на лугах ваш лег­кий след.

XXXII

Дианы грудь, ланиты [13] Флоры
Пре­лестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Пре­лест­ней чем-то для меня.
Она, про­ро­че­ствуя взгляду
Неоце­нен­ную награду,
Вле­чет услов­ною красой
Жела­ний свое­воль­ный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длин­ной ска­тер­тью столов,
Вес­ной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зер­каль­ном пар­кете зал,
У моря на гра­ните скал.

XXXIII

Я помню море пред грозою:
Как я зави­до­вал волнам,
Бегу­щим бур­ной чередою
С любо­вью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Кос­нуться милых ног устами!
Нет, нико­гда средь пыл­ких дней
Кипя­щей мла­до­сти моей
Я не желал с таким мученьем
Лоб­зать уста мла­дых Армид,
Иль розы пла­мен­ных ланит,
Иль перси, пол­ные томленьем;
Нет, нико­гда порыв страстей
Так не тер­зал души моей!

XXXIV

Мне памятно дру­гое время!
В завет­ных ино­гда мечтах
Держу я счаст­ли­вое стремя…
И ножку чув­ствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увяд­шем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно про­слав­лять надменных
Болт­ли­вой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор вол­шеб­ниц сих
Обман­чивы… как ножки их.

Что ж мой Оне­гин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петер­бург неугомонный
Уж бара­ба­ном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кув­ши­ном охтенка спешит,
Под ней снег утрен­ний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; труб­ный дым
Стол­бом вос­хо­дит голубым,
И хлеб­ник, немец аккуратный,
В бумаж­ном кол­паке, не раз
Уж отво­рял свой васисдас. [14]

XXXVI

Но, шумом бала утомленный,
И утро в пол­ночь обратя,
Спо­койно спит в тени блаженной
Забав и рос­коши дитя.
Проснется зá пол­день, и снова
До утра жизнь его готова,
Одно­об­разна и пестра,
И зав­тра то же, что вчера.
Но был ли счаст­лив мой Евгений,
Сво­бод­ный, в цвете луч­ших лет,
Среди бли­ста­тель­ных побед,
Среди все­днев­ных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосто­ро­жен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чув­ства в нем остыли;
Ему наску­чил света шум;
Кра­са­вицы не долго были
Пред­мет его при­выч­ных дум;
Измены уто­мить успели;
Дру­зья и дружба надоели,
Затем, что не все­гда же мог
Beef-steaks и страс­бург­ский пирог
Шам­пан­ской обли­вать бутылкой
И сыпать ост­рые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но раз­лю­бил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, кото­рого причину
Давно бы отыс­кать пора,
Подоб­ный англий­скому сплину,
Короче: рус­ская хандра
Им овла­дела понемногу;
Он застре­литься, слава Богу,
Попро­бо­вать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрю­мый, томный
В гости­ных появ­лялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не тро­гало его,
Не заме­чал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

При­чуд­ницы боль­шого света!
Всех прежде вас оста­вил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно ску­чен выс­ший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Тол­кует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Неснос­ный, хоть невин­ный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так вели­чавы, так умны,
Так бла­го­че­стия полны,
Так осмот­ри­тельны, так точны,
Так непри­ступны для мужчин,
Что вид их уж рож­дает сплин. [15]

XLIII

И вы, кра­сотки молодые,
Кото­рых позд­нею порой
Уно­сят дрожки удалые
По петер­бург­ской мостовой,
И вас поки­нул мой Евгений.
Отступ­ник бур­ных наслаждений,
Оне­гин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать – но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

И снова, пре­дан­ный безделью,
Томясь душев­ной пустотой,
Уселся он – с похваль­ной целью
Себе при­сво­ить ум чужой;
Отря­дом книг уста­вил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том сове­сти, в том смысла нет;
На всех раз­лич­ные вериги;
И уста­рела старина,
И ста­рым бре­дит новизна.
Как жен­щин, он оста­вил книги,
И полку, с пыль­ной их семьей,
Задер­нул тра­ур­ной тафтой.

Усло­вий света сверг­нув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подру­жился я в то время.
Мне нра­ви­лись его черты,
Меч­там неволь­ная преданность,
Непод­ра­жа­тель­ная странность
И рез­кий, охла­жден­ный ум.
Я был озлоб­лен, он угрюм;
Стра­стей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожи­дала злоба
Сле­пой Фор­туны и людей
На самом утре наших дней.

Кто жил и мыс­лил, тот не может
В душе не пре­зи­рать людей;
Кто чув­ство­вал, того тревожит
При­зрак невоз­вра­ти­мых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того рас­ка­я­нье грызет.
Всё это часто придает
Боль­шую пре­лесть разговору.
Сперва Оне­гина язык
Меня сму­щал; но я привык
К его язви­тель­ному спору,
И к шутке, с жел­чью пополам,
И зло­сти мрач­ных эпиграмм.

XLVII

Как часто лет­нею порою,
Когда про­зрачно и светло
Ноч­ное небо над Невою [16]
И вод весе­лое стекло
Не отра­жает лик Дианы,
Вос­помня преж­них лет романы,
Вос­помня преж­нюю любовь,
Чув­стви­тельны, бес­печны вновь,
Дыха­ньем ночи благосклонной
Без­молвно упи­ва­лись мы!
Как в лес зеле­ный из тюрьмы
Пере­не­сен колод­ник сонный,
Так уно­си­лись мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVIII

С душою, пол­ной сожалений,
И опер­шися на гранит,
Стоял задум­чиво Евгений,
Как опи­сал себя пиит. [17]
Всё было тихо; лишь ночные
Пере­кли­ка­лись часовые;
Да дро­жек отда­лен­ный стук
С Мильон­ной [18] раз­да­вался вдруг;
Лишь лодка, вес­лами махая,
Плыла по дрем­лю­щей реке:
И нас пле­няли вдалеке
Рожок и песня удалая…
Но слаще, средь ноч­ных забав,
Напев Торк­ва­то­вых октав! [19]

Адри­а­ти­че­ские волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдох­но­ве­нья снова полный,
Услышу ваш вол­шеб­ный глас!
Он свят для вну­ков Аполлона;
По гор­дой лире Аль­биона [20]
Он мне зна­ком, он мне родной.
Ночей Ита­лии златой
Я негой насла­жусь на воле
С вене­ци­ан­кою младой,
То говор­ли­вой, то немой,
Плывя в таин­ствен­ной гондоле;
С ней обре­тут уста мои
Язык Пет­рарки и любви.

При­дет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взы­ваю к ней;
Брожу над морем, [21] жду погоды,
Маню вет­рила кораблей.
Под ризой бурь, с вол­нами споря,
По воль­ному рас­пу­тью моря
Когда ж начну я воль­ный бег?
Пора поки­нуть скуч­ный брег
Мне непри­яз­нен­ной стихии,
И средь полу­ден­ных зыбей,
Под небом Африки моей, [22]
Взды­хать о сумрач­ной России,
Где я стра­дал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

Оне­гин был готов со мною
Уви­деть чуж­дые страны;
Но скоро были мы судьбою
На дол­гий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Оне­ги­ным собрался
Заи­мо­дав­цев жад­ный полк.
У каж­дого свой ум и толк:
Евге­ний, тяжбы ненавидя,
Доволь­ный жре­бием своим,
Наслед­ство предо­ста­вил им,
Боль­шой потери в том не видя
Иль пре­дузнав издалека
Кон­чину дяди старика.

Вдруг полу­чил он в самом деле
От упра­ви­теля доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним про­ститься был бы рад.
Про­чтя печаль­ное посланье,
Евге­ний тот­час на свиданье
Стрем­глав по почте поскакал
И уж зара­нее зевал,
При­го­тов­ля­ясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, при­ле­тев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, гото­вую земле.

Нашел он полон двор услуги;
К покой­нику со всех сторон
Съез­жа­лись недруги и други,
Охот­ники до похорон.
Покой­ника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Оне­гин – сель­ский житель,
Заво­дов, вод, лесов, земель
Хозяин пол­ный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что преж­ний путь
Пере­ме­нил на что-нибудь.

Два дня ему каза­лись новы
Уеди­нен­ные поля,
Про­хлада сумрач­ной дубровы,
Жур­ча­нье тихого ручья;
На тре­тий роща, холм и поле
Его не зани­мали боле;
Потом уж наво­дили сон;
Потом уви­дел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль вер­ная жена.

Я был рож­ден для жизни мирной,
Для дере­вен­ской тишины:
В глуши звуч­нее голос лирный,
Живее твор­че­ские сны.
Досу­гам посвя­тясь невинным,
Брожу над озе­ром пустынным,
И far niente [23] мой закон.
Я каж­дым утром пробужден
Для слад­кой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Лету­чей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Про­вел в без­дей­ствии, в тени
Мои счаст­ли­вей­шие дни?

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я пре­дан вам душой.
Все­гда я рад заме­тить разность
Между Оне­ги­ным и мной,
Чтобы насмеш­ли­вый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замыс­ло­ва­той клеветы,
Сли­чая здесь мои черты,
Не повто­рял потом безбожно,
Что нама­рал я свой портрет,
Как Бай­рон, гор­до­сти поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

Замечу кстати: все поэты —
Любви меч­та­тель­ной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне сни­лись, и душа моя
Их образ тай­ный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, бес­пе­чен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И плен­ниц бере­гов Сал­гира. [24]
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком твоя взды­хает лира?
Кому, в толпе рев­ни­вых дев,
Ты посвя­тил ее напев?

LVIII

Чей взор, вол­нуя вдохновенье,
Умиль­ной лас­кой наградил
Твое задум­чи­вое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безум­ную тревогу
Я без­от­радно испытал.
Бла­жен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэ­зии свя­щен­ный бред,
Пет­рарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Пой­мал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

Про­шла любовь, яви­лась муза,
И про­яс­нился тем­ный ум.
Сво­бо­ден, вновь ищу союза
Вол­шеб­ных зву­ков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забыв­шись, не рисует
Близ неокон­чен­ных стихов
Ни жен­ских ножек, ни голов;
Погас­ший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в два­дцать пять.

Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Пока­мест моего романа
Я кон­чил первую главу;
Пере­смот­рел всё это строго;
Про­ти­во­ре­чий очень много,
Но их испра­вить не хочу;
Цен­зуре долг свой заплачу
И жур­на­ли­стам на съеденье
Плоды тру­дов моих отдам;
Иди же к нев­ским берегам,
Ново­рож­ден­ное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кри­вые толки, шум и брань!

Источник